России крайне важно провести анализ причин краха СССР, уверен политолог Алексей Чадаев Для России крайне важно провести анализ причин краха СССР, уверен политолог Алексей Чадаев Фото: © Юрий Абрамочкин, РИА «Новости»

В контексте транзита

Давайте начнём сразу с острого. Всё это навязчивое зудение про «транзит» — это ж высказанное эвфемизмами «ну когда же, когда же, когда же Путин уже уйдёт, надоел уже сидеть». «Надоел», понятное дело, в первую очередь тем, чья профессия — борьба за ресурсы в политическом пространстве, которое он уже третий десяток лет «обнуляет» собой. Поэтому такой всплеск негатива в этой среде породили поправки, дающие ему право идти на новый срок — ну правда, ну сколько можно?

Между тем СССР стал разваливаться сразу после того, как ушло из власти, а частично и из жизни, «поколение победителей» — от Суслова и Устинова до Андропова и Громыко. И тогда пришли засидевшиеся на вторых ролях функционеры их системы — опять же не только один Горбачёв, но и Рыжков, Лигачёв, Лукьянов, Ельцин, наконец. И, несмотря на то, что вроде бы они знали систему от и до, так как выросли внутри неё и прожили в ней всю жизнь, оказались неспособны с нею справиться — она практически сразу пошла вразнос.

Кто у нас сейчас на вторых ролях из тех, кто типа помоложе? Кто заменит Сечина, Патрушева, Шойгу, Лаврова, Миллера и прочих Ковальчуков-Чемезовых-Ротенбергов? Ну вот мы видели поствыборный съезд «Единой России» — Медведев, Турчак, «губернаторы-технократы»… ну, все всё поняли. Мигель Диас-Канель на Кубе сейчас показывает нам ещё раз, на бис и для тех, кто забыл.

В этом смысле я даже отчасти понимаю, зачем Володин в режиме шаманского заклинания повторяет на разные лады своё «есть Путин — есть Россия». Он аппаратный интуит и ему страшно. Как тогда в начале 80-х, так и сейчас в начале 20-х в нашей системе нет никаких страховочных механизмов, защищающих её от того, чтобы пойти вразнос, как только пойдут на повышение пересидевшие в запасных «вторые номера». Те, чей главный, натренированный годами скилл — быть тише воды и ниже травы при «первых номерах», кивать, лицемерить, произносить ритуальные формулы на камеру и потихоньку ныть друг другу по углам, как у нас всё не слава богу.

У этого слоя за последний десяток лет наверняка вызрела куча идей, как именно улучшить и исправить, но в то же время сохранить и приумножить — как оно было и у горбачёвского поколения. Как с внешним миром помириться, с которым мы так неудачно поругались (тогда — из-за Афгана, сейчас — из-за Украины). Как экономику наконец поднять, увеличив в ней «частную инициативу» и избавив от засилья неэффективности (тогда — бюрократии, сейчас — госкорпораций). Как дать больше самостоятельности и автономии на местах, дать возможность «самим решать» (тогда — союзным республикам, сейчас — российским регионам). Ну и, конечно, как победить коррупцию (на языке 80-х «взяточничество»), враньё пропаганды (тогда — «гласность», сейчас — «прозрачность» и «свобода слова»), отрыв власти от людей (тогда — «демократизация», сейчас, видимо, «конкурентность» или «честные выборы»). Они все, эти ребята, от клерков из АП до полковников и майоров из Второго управления, читали и смотрели Навального и во многом с ним согласны — но уверены, что реализовывать это всё на практике должны не враги, агенты и авантюристы, а люди из системы, опытные и понимающие.

Ну и очень ясно, «чо будет», когда они всё это начнут реализовывать на практике.

И моя «рабочая модель распада СССР» — она только один раз про историю. Другой раз — про сценарии. И про развилки. Условно говоря: есть ли вообще способ выпрыгнуть из очень неприятной колеи. Был ли тогда — и есть ли сейчас.

Геополитический Чернобыль

Почему этот анализ — причин краха СССР — настолько важен сейчас, и, может, даже более важен именно сейчас, чем двадцать лет назад или двадцать лет «вперёд»?

Конечно, тема всплыла в связи с тридцатилетием Беловежских соглашений, но контекст — самый актуальный. СССР внешне выглядел неуязвимым и для внешних угроз и для внутренних, однако рухнул быстро, внезапно и неожиданно даже для своего главного, любимого врага. Сейчас они пытаются примазаться, их официальная точка зрения — что это они нас победили. И здешние диванные конспирологи тоже дуют в эту дудку — мол, проиграли мы Холодную Войну, их агентура здесь оказалась круче нашей агентуры там. Утверждаю: это имеет мало общего с правдой. Мы тогда сами себя победили.

А вот «как» и «почему» — действительно важный вопрос.

Есть такое мо: «генералы всегда готовятся к прошедшей войне». Но это, тем не менее, полезное дело — разбирать прошлые войны. Да, Россия не СССР, и путинская система имеет мало общего с советской, даже при схожести некоторых внешних черт. Но риск снова, и уже окончательно, победить себя самим, на потеху всему остальному человечеству, у нас есть и сегодня.

Во многом — именно потому, что не сделали нужных выводов из случившегося в 85-91. Объявили это просто форс-мажором, «глобальной геополитической катастрофой», типа цунами — вот был СССР и сплыл, смыло. Но это не цунами, пришедшее откуда-то извне — это реактор, взорвавшийся внутри из-за серии ошибок, от проектировочных до эксплуатационных. И метафора Чернобыльской катастрофы в данном случае намного точнее, если уж говорить о катастрофах.

Трудность этой работы, кстати, состоит в том, что СССР был на порядок более сложным, высокоорганизованным, современным и развитым политическим и хозяйственным образованием, чем нынешняя Россия. И задача понять его крушение, реконструировать механику произошедшего — в чём-то сродни попытке осмыслить катастрофу Бронзового века, вроде гибели Хеттского или Микенского царств, одно-два поколения спустя после «нашествия народов моря» сидя в пасторальном кишлаке возле руин того, что когда-то было дворцом Агамемнона или Хаттусили.

Внешний антураж нашего кишлака не должен никого обманывать — всё, что у нас есть и чем мы пользуемся, мы, сильно упрощая, купили за сырьё, разведанное при Сталине, обстроенное скважинами при Хрущёве и идущее по трубам, проложенным при Брежневе. А то, что у нас что-то пока ещё покупают, а не берут даром — заслуга главным образом Курчатова, Королёва и прочих создателей Бомбы и Ракеты. И именно поэтому нынешний официальный карго-культ «великого советского прошлого» подвинул (хотя и не вытеснил полностью) предшествовавший карго-культ «великого Запада» — само по себе большой прогресс уже то, что мы таки допетрили, откуда у нас берутся не блага как таковые, а возможности их получать.

Но пора делать и следующие шаги в мышлении.

Беловежские соглашения

Реальная точка распада СССР — не 8 декабря 1991, и даже не 22 августа 1991, а 14 марта 1990 — момент, когда была отменена 6 статья Конституции о «руководящей и направляющей роли КПСС».

В изначальном ленинском замысле СССР, с точки зрения «государственного устройства» — это не совсем государство. Это достаточно свободная конфедерация независимых государств («республик»), каждое из которых обладает фактически полным суверенитетом — отсюда и фраза, про которую сейчас регулярно ворчит Путин — «самоопределение вплоть до отделения». Единство этого образования обеспечивалось не «государственными» или «надгосударственными» механизмами, а посредством того, что в них во всех была одна-единственная, общая для всех правящая Коммунистическая партия.

Такая архитектура, в пределе, предполагала возможность неограниченного расширения вплоть до всепланетных масштабов — государство просто признаёт компартию «руководящей и направляющей силой» и интегрируется в Союз. И именно поэтому формула о самоопределении вплоть до отделения Ленина особо не заботила — если коммунизм побеждает на всём «земшаре», куда, собственно, «отделяться»?

И эта логика работала не только в 20-е, но и, например, в 40-е, когда Украина и Белоруссия, если кто забыл, стали одними из учредителей ООН — о чём сейчас любят вспоминать в Киеве.

Как только эту конструкцию — именно юридическую, подчёркиваю, всё-таки Ленин мыслил главным образом именно как юрист — убрали, оказалось, что собранные в этом самом Союзе государственные образования практически ничего, кроме бюрократической управленческой системы, не удерживает вместе. Вся эта свистопляска с «новым союзным договором», новоогарёвский процесс и т. п., были очевидной агонией конструкции, из которой уже выдернули главный несущий стержень. Равно как и референдум 91-го, и ГКЧП, и собственно беловежская мутная модель ССГ-СНГ — попытки сохранить хоть в каком-то виде единое пространство от распада, на который оно уже было обречено.

В этом смысле солженицынская идея, высказанная в известном сочинении «Как нам обустроить Россию», что, мол, убери компартию и коммунистическую идеологию — и ничего не рухнет, всё останется так же — есть великая ложь, другой вопрос, сознательная или неосознанная. И даже для людей с антикоммунистическими взглядами (а мои, например, тоже далеки от коммунистических) необходимо признать: СССР мог существовать как единое целое лишь постольку, поскольку существовала его главная и единственная историческая миссия — «строительство коммунизма»; отменяешь эту рамку — вместе с ней обязательным образом рассыпается и вся конструкция. Попытки просунуть вместо неё контрабандой в качестве новой объединяющей рамки что угодно из лежащего под рукой — великорусский национализм, «имперство» в духе косплея петровского вестернизаторского проекта, или же «братство славянских/русскоговорящих/ещё каких-то там народов» — курам на смех; никто под это не подписывался, и в первую очередь «элиты» тех самых «республик», которым очень даже в кайф чувствовать себя субъектами (пусть сколь угодно второстепенными) мировой политики, а не вассалами московской бюрократии. Это же верно и в отношении «республик» внутри самой РФ, которых только титаническими усилиями удержали от повторения того же трюка.

В связи с этим вовсю встаёт вопрос о правильном выборе точки отсчёта — и, соответственно, определении точки невозврата.

Поколебленная уверенность

Понятно, что распад СССР — это огромный исторический процесс, который можно описывать множеством разных способов, но мой ключевой фокус — на этапах потери управляемости. Действительно, Горбачёв под конец имел формально диктаторские полномочия, которых не было даже и у Сталина, а по жизни — «отдавай, жопа, ядерный чемоданчик»: по свидетельствам очевидцев, это ему прямо в лицо говорили, и не только на улицах, но и в Кремле. И можно бесконечно анализировать разные решения и действия, но, условно, что толку говорить, в ту ли сторону был повёрнут руль, если колёса давно уже его не слушались и ехали каждое в свою сторону?

Давайте подробно рассмотрим момент, когда впервые «заглючило» центральный процессор советской экономики — Госплан; то есть примерно середину 1970-х.

Напомню вкратце. Период 1957-1968 — это период непрерывных внешнеполитических успехов и побед Советского Союза. Всемирный фестиваль молодёжи, запуск спутника, кубинская революция, Гагарин в космосе, примирение с Тито, позор США во Вьетнаме и много всего ещё вплоть до «красного мая» в Париже в том же 68-м.

Эта череда достижений резко прервалась чехословацкими событиями — впервые явно обнаружилась слабость и уязвимость советской системы контроля в «соцлагере». Венгерские события 1956-го не давали такого эффекта — их вполне можно было списать на «дозачистку» остатков хортистского режима, всё-таки Венгрия была союзницей Гитлера, а не оккупированной им страной, и на медалях писали «за освобождение Праги», но «за взятие Будапешта». А с чехами вышло неудачно — впервые дали Западу повод говорить о «советском империализме», «доктрине ограниченного суверенитета» и т. д.

Второй удар, практически сразу — проигрыш лунной гонки в 1969-м. Мишин так и не смог адекватно заменить Королёва, ракета Н1 не взлетела, на Луне американцы оказались первыми, СССР утратил лидерство в космосе, королёвскую фирму пришлось отдавать на откуп его вечному оппоненту Глушко. До кучи, ещё и Гагарин разбился. Поражение произошло именно на поле борьбы двух инженерных культур — наши так и не сумели организовать эффективное взаимодействие более чем трёх сотен предприятий, работавших на проект Н1, хвалёная «командно-административная» система оказалась неспособна толком командовать и администрировать разбухшую отрасль. В то время как американцы выехали на своей старой, ещё XIX века, технологии — жёсткой стандартизации и регламентации продукции, обеспечивавшей совместную работу тысяч независимых частных подрядчиков.

Об этом многие писали куда подробнее и компетентнее меня. Но в моей «рабочей модели» этот сюжет важен постольку, поскольку борьба двух «сверхдержав» описывалась в то время всё ещё хрущёвской формулой «мирного соревнования», где, по идее, победит та из систем, которая покажет бóльшую эффективность. Уверенность наших в том, что это будем мы, впервые оказалась сильно поколеблена.

«Хотят ли русские войны»

К власти тем временем прочно пришло «поколение победителей» — людей, чьё мышление было сформировано в первую очередь войной, а не революцией и не сталинскими 30-ми. Именно с этим было связано и сворачивание «оттепели», с её ключевым рефреном «почему так дорого заплатили за 45-й?», и формирование культа Великой Победы в том виде, в котором он дожил до наших дней. И с этим же — вползание в пресловутую «гонку вооружений»: люди типа Устинова, Гречко, да и самого Брежнева слишком хорошо помнили первые годы войны и больше всего боялись оказаться в положении Сталина осенью 1941-го, когда кадровая армия погибла, враг у стен Москвы, а сама возможность продолжать войну зависит от скорости мобилизации резервистов и помощи союзников ресурсами.

Здесь я впервые процитирую записку Е. М. Примакова о причинах гибели СССР, которую постил у себя в ТГ-канале: «вся страна работала на ВПК». Глазами моего отца, консультировавшего в то время министерство коммунального хозяйства РСФСР, это выглядело так: каждый раз, когда появлялась возможность выкроить ресурсы на строительство новых водопроводов или ремонт очистных сооружений канализации, на совещаниях в Госплане в последний момент появлялись люди Устинова и говорили «мы забираем всё». Типа, если враг снова дойдёт до Волги, канализация Волгограду будет уже не нужна. МКХ было 64-м из 65 министерств в «рейтинге приоритетов» госплановской номенклатуры, и спорить с теми, кто стоял там под номером 1, конечно же, не могло.

При этом было очевидно, что всё это оружие вождям было нужно не для того, чтобы воевать, а наоборот — для того, чтобы НЕ воевать. Даже конфликт с маоистским Китаем — после событий на Даманском, где новейшими на тот момент «Градами» размолотили силы, превосходящие наши по численности раз в десять, если не больше, был сразу же свёрнут — с максимальным политесом в сторону «китайских товарищей». Мысль о любой войне, даже со слабым противником и с хорошими шансами, была вождям неприятна — это хорошо видно даже по стенограмме обсуждения в Политбюро ввода войск в Афганистан в 1979-м, хоть там тогда — вопреки яростному сопротивлению, в частности, Суслова — решились-таки, на беду себе, всё же повоевать.

Джинсы и колбаса

Тезис о «мирном сосуществовании систем» загнал нас ещё в одну гонку с Западом, кроме «гонки вооружений», — и тоже проигранную. Это гонка борьбы за «качество жизни». Вожди включились в неё с азартом и удовольствием — при полной поддержке «молчаливого большинства» советского общества: после страшной для страны первой половины ХХ века всем, от генсека до последнего колхозника, хотелось в кои-то веки пожить по-человечески: чтобы и еды вдоволь, и обуться-одеться было во что, и жить чтобы не в землянке/бараке/избе, а в своей отдельной квартире с бытовыми удобствами. «Мы победим вас потому, что скоро будем жить лучше, чем вы» — лозунг исторически беспомощный, потому что во все времена бедные воинственные народы побеждали богатых и обленившихся, но зато очень своевременный с точки зрения чаяний каждого простого советского человека.

Увы, если в «гонке вооружений» у нас ещё были хоть какие-то шансы, то в гонке потребительских экономик шансов не было никаких — и вовсе не потому, что советская модель так уж «неэффективна». Хуже. Рост потребления всегда происходит неравномерно и всегда сопровождается ростом неравенства — возникает классовая пирамида, иерархия, основанная на доступе к наиболее дефицитным и востребованным благам. И если для Запада с его многовековыми институтами, основанными на неравенстве как привычном порядке вещей, это было ещё как-то терпимо, то для СССР, где в идеологическом фундаменте лежали лозунги всеобщего равенства, а в институционально-правовом — «диктатура пролетариата» — смерти подобно.

«Главная задача партии и правительства — постоянное удовлетворение всевозрастающих потребностей трудящихся» — изрёк Леонид Ильич на XXIII съезде КПСС. Но удовлетворить эти потребности всем сразу и поровну неспособна по определению никакая экономика и никакая система, в том числе и советская. Поставив этот приоритет во главу угла, вожди обрекли советское общество на жизнь в фильме «Гараж» — вечную склоку всех со всеми по поводу того, кому и сколько «положено» и кому и чего «недодали».

Раннесоветская романтическая аскеза героев-ниспровергателей-первооткрывателей сразу же вышла из моды; целью жизни у миллионов советских семей стали «новые Жигули», «цветной телевизор» и «югославская стенка», и все сразу же почувствовали себя обделёнными — особенно советские «звёзды», будь то певцы, актёры, спортсмены и даже учёные: все те, кто имели возможность сравнивать свой уровень жизни с уровнем жизни «звёзд» западных. Пропаганда была бессильна объяснить, что «там» благополучие одних — оборотная сторона нищенства других, борющихся за существование; все соизмеряли свою жизнь с жизнью «таких же, как они».

Ну и, конечно, в условиях «железного занавеса» самыми дефицитными и самыми желанными из всех благ автоматически становились именно те, которые недоступны по эту его сторону. А королями жизни, в свою очередь, оказывались те люди, кто имеет возможность «доставать» эти блага «там». Есть распространённое утверждение, что Запад победил СССР джинсами, «мальборо» и пепси-колой; на самом деле, конечно, сами же советские вожди на уровне деклараций — и их семьи на уровне личного примера — приучили всё советское общество всего этого вожделеть. Коммунизм понимался теперь не как общество всеобщей справедливости — но как общество всеобщего благоденствия.

Конфликт приоритетов

На управленческом уровне установка приоритета на «потребности трудящихся» сразу же породила острый конфликт целеполагания. СССР после трёх больших войн и нескольких периодов межвоенной и послевоенной штурмовщины всё ещё находился в аховом состоянии с точки зрения своей производственной базы — и отчаянно нуждался в инвестициях в модернизацию существующих производств и создание новых. Задел, созданный ещё индустриализацией 30-х, и сильно подорванный последней войной, когда большинство производств в наиболее развитой европейской части страны были или разрушены, или эвакуированы «в снег» в условиях военного времени, подходил к концу. И каждый раз вставал вопрос выбора, что важнее производить — новые станки для производств, новые танки для армии или новые стиральные машинки для потребителей.

А также, год от года всё острее — чем кормить всех этих трудящихся, с учётом того, что баланс сельского и городского населения радикально сдвинулся в пользу последнего буквально в считанные десятилетия. В царской России двадцать крестьян кормили одного горожанина — к концу 1960-х пропорция начала превращаться в «один к двум». Это не было бы проблемой с учётом такого количества земли в стране и уже идущей по всему миру технологической революции в агроиндустрии. Но модернизация сельского хозяйства также требовала гигантских ресурсов — денежных, управленческих, временных. Поэтому в предыдущий веер альтернатив — к станкам, танкам и стиральным машинкам нужно добавить ещё и комбайны.

И здесь также критически сказалось отставание СССР в технологиях — на сей раз финансовых. Западная модель фондового и венчурного капитализма основывается, если по-простому, на хитром способе брать инвестиционные ресурсы в долг у самих себя, но из будущего, а также на превращении любых накоплений одновременно и в инвестиционный инструмент — при том, что они одновременно сохраняют и свою изначальную функцию накоплений тоже. Наши тогдашние управленцы даже не поняли бы, о чём вообще речь — поэтому единственная доступная им логика состояла в том, чтобы ради инвестиций залезать всё глубже в долги.

И СССР постепенно начинал становиться крупным мировым должником — акулы мирового капитализма с удовольствием давали в долг своим заклятым «геополитическим противникам», понимая, насколько это выгодное для них вложение. Ведь долг — это теперь знает каждый из нас, бравший хотя бы потребительский кредит на новый телефон — это ещё и великолепный инструмент управления должником со стороны кредитора. Под занавес Горбачёв брал на Западе в долг уже не ради инвестиций в обновление производств — а для того, чтобы на эти деньги купить продуктов и заполнить хоть чем-нибудь пустые полки магазинов: грустный и стыдный финал.

Но, возвращаясь к началу 70-х, когда до такого ещё было далеко (целых два десятка лет!), конфликт целеполагания привёл к фатальным последствиям в структуре управления в СССР. Не будучи разрешённым концептуально на верхнем уровне, т. е. на уровне ранжирования приоритетов, он породил ситуацию перманентной ведомственной грызни за дефицитные ресурсы. При том, что и у «оборонки», и у тяжёлой промышленности (станкостроения), и у лёгкой промышленности (производство товаров народного потребления), и у сельского хозяйства была как бы «своя правда». Но по факту именно этот конфликт убил единство логики плановой экономики, породив вместо неё тот самый «административный рынок», который так блестяще описывает Найшуль: каждая отрасль, каждая республика, каждый последний обком старался брать из центра не столько, сколько нужно, а столько, сколько получится — чтобы потом «расторговывать» излишки посредством бартерных схем.

И в результате уже к середине 70-х — впервые со времён ещё первых сталинских пятилеток — перестал сходиться тот самый «межотраслевой баланс». Госплан залихорадило. Именно в этот драматический момент закончилась эра Косыгина, который до последнего пытался удержать единство управленческой логики системы, в том числе и посредством амбициозных проектов её «автоматизации» — тот самый несостоявшийся «советский интернет», о котором столько пишут в последнее время. И началась эпоха эффективных лоббистов — где, конечно, всё более значимую роль стали играть вожди нацреспублик, все эти Кунаевы, Рашидовы и Алиевы, умевшие с выгодой для себя топить «дорогого Леонида Ильича» (тоже когда-то бывшего вождём нацреспублики и в этом смысле «своего» для них) в потоках лести и сахарного сиропа. Здесь я снова обращусь к записке Примакова: «впервые за всю историю Политбюро его большинство составляли руководители союзных республик» — это то, к чему привёл данный процесс уже при Горбачёве.

Пояснение модели

Почему я выбрал именно госплановский кризис середины 70-х как точку отсчёта для начала распада СССР? См. выше — последовательность того, как терялась управляемость. Современные люди уже мало понимают, как была устроена советская система, и им приходится объяснять это на языке метафор из сегодняшнего мира. Госплан — это, образно и очень приблизительно говоря, своеобразный аналог фондовой биржи — ключевая «точка сборки» для всех перспективных проектов, ресурсов под них, интересов и оценки их стоимости и значимости для экономики.

В этом смысле кризис в Госплане — это для СССР как биржевой кризис на Западе, вроде известного обвала 2008 года. Аналогия грубая, но всё же достаточная для того, чтобы сделать ключевой вывод: примерно с этого момента управляемость процессом развития экономики со стороны советского руководства была потеряна. Всё остальное — политическое управление, силовое, финансовое, кадровое — пока ещё прочно в его руках, но счётчик уже включён. «С реактором что-то не так».

Важно зафиксировать: в середине 1970-х были потеряны рычаги управления не экономикой — она в целом ещё вполне себе «висела на пульте». Были потеряны рычаги управления экономическим развитием — ну или, выражаясь нынешним языком, вышел из-под контроля и сломался инновационно-инвестиционный контур системы. То, что сегодня Г. О. Греф на своей варварской смеси стенфордского с нижегородским называет «ченч и дизрапт».

У этого сразу же проявились последствия — и экономические, и политические. Первые Горбачёв в книжке «Перестройка и новое мышление» описал достаточно корректно, хотя и на языке своей эпохи: «Во второй половине 70-х годов произошло на первый взгляд трудно объяснимое. Страна начала терять темпы движения, нарастали сбои в работе хозяйства, одна за другой стали накапливаться и обостряться трудности, множиться нерешенные проблемы. (…) Образовался своего рода механизм торможения социально-экономического развития». Говоря по-простому, экономика почему-то «вдруг» начала замедляться — и руководство зримо видело пусть пока ещё не спад, но «падение темпов роста». Снова Горбачёв: «Страна, прежде энергично догонявшая наиболее развитые страны мира, начала явно сдавать одну позицию за другой». Но это всё — фиксация последствий, а не первоисточника.

Вторые же — политические — он и не мог описать и даже увидеть тогда должным образом, поскольку сам находился «внутри процесса». Те ресурсы, которые раньше шли на задачи развития, теперь оказались отданы «на разграбление» ведомственным и республиканским лоббистам. Соответственно, все те аппаратные группы, которые в этой лоббистской гонке проигрывали, постепенно начали складываться в своеобразную коалицию реванша. Которую — так уж случилось — возглавил сначала ненадолго Андропов, а затем, уже окончательно, сам Горбачёв. И у этой коалиции, как он и пишет, действительно вызрел к 1985 году более-менее внятный набор идей, что именно, с их точки зрения, надо «перестроить». Но, как часто бывает, они не учли одного: что те, кого они собирались отодвинуть от корыта, конечно же, не собирались сдаваться без боя.

Внутренние оппозиции

В качестве первоочередного политического последствия начавшегося процесса — резкого усиления роли и влияния ведомственных и республиканских лоббистов — появляется сразу несколько мощных внутрисистемных «оппозиций».

Во-первых, это «службы», главным образом КГБ. Он — комитет — на тот момент аппаратно достаточно слаб (будущее возвышение Андропова — это 1980-83). Комитетчиков откровенно не любят все, и в первую очередь в самой номенклатуре — не только в контексте памяти о сталинских чистках, но и по итогам последующих дворцовых переворотов: от разгрома команды Берии в 1953-м до разгрома команды Шелепина-Семичастного в 1965-67. Сам же комитет, в свою очередь, в силу, во-первых, гораздо большей, чем у партаппарата, информированности о реальных процессах в стране, а во-вторых, довольно высокого интеллектуального уровня своих сотрудников — и «разведчиков», имеющих доступ к информационному полю Запада, и «внутриполитического» блока, работающего с протестной средой внутри страны — был уже тогда гнездом полудиссидентских настроений. И в особенности у них нарастал зуб на региональную партноменклатуру, которая с упоением пользовалась привилегиями своего положения и вовсю уже начинала мутить свои коррупционные мутки. Службисты собирали досье-«папочки» на всех и ждали момента, когда их можно будет пустить в ход. Но не только это. В кабинетах Лубянки зрели свои оригинальные проекты экономических и политических реформ — и тамошние генералы не стеснялись привлекать для этого самых разных интеллектуалов, в том числе и из подведомственного «контингента». С некоторыми из участников — и проектов — мне потом довелось познакомиться лично.

Во-вторых, это научно-академическая среда, в очень широком смысле. Лишившись патрона в лице Косыгина, они, однако, не утратили амбиции всё-таки «переделать всё по уму». Именно там берут своё начало все будущие перестроечные гуру-экономисты, от Абалкина и Аганбегяна до Шаталина и Явлинского; именно там изначально рождаются все те идеи, которые будут потом сформулированы участниками семинара в Змеиной Горке и лягут в основу всех «пакетов экономических реформ». Перестроечный анекдот про то, что у Рейгана сто советников, один из них агент КГБ, но неизвестно кто, а у Горбачёва сто экономистов, один из них умный, но неизвестно кто — выплеснувшийся наружу накал тех ещё споров в научных кабинетах. Основная ось полемики — между «плановиками» и «рыночниками», но и тех и других объединяло понимание, что с системой явно начало происходить что-то не то.

В-третьих, это «русские» руководители партии, тоже в о-очень широком смысле. К ним, в частности, можно отнести и секретаря Томского обкома Лигачёва, и секретаря Свердловского обкома Ельцина, и секретаря Ленинградского горкома Романова, и даже секретаря Ставропольского крайкома Горбачёва. Будучи заведомыми аутсайдерами лоббистской борьбы за ресурсы и внимание вождей Политбюро, и сталкиваясь с растущим валом трудностей в управлении своими регионами, они, конечно, тоже становились каждый по-своему реваншистами. Та знаменитая фраза, которую писатель Распутин сказал на съезде в 1990-м — «может, России тоже отделиться?» — вполне могла появиться в голове любого из них ещё тогда, в конце 70-х, когда их голос не значил почти ничего в сравнении с голосом какого-нибудь Щербицкого или Машерова. И это не только про голос — это ещё и про то, «куда», «сколько» и «почему».

Во всём этом аппаратном субстрате варились разные идеи, но генеральное направление было одно: всё пошло вкось, нужны срочные усилия по выправлению ситуации. Оставалось одно: дождаться, пока «победители» оставят свои посты.

Волки и голуби

Дорогой Леонид Ильич, надо отдать ему должное, приложил в 1970-х действительно очень много усилий к тому, чтобы нивелировать негативные для международного положения СССР последствия Праги-1968. Политика «разрядки» принесла свои плоды — именно тогда была достроена до завершённой модели архитектура международной безопасности в условиях биполярного мира. Создана новая система международных договоров, многие из которых действуют и до сего дня. Раздухарившись, советские руководители подписали даже Хельсинский акт, тем самым создав самим себе и целой плеяде своих преемников перманентную головную боль в виде «прав человека» и профессиональных борцов за оные. Разумеется, ленинское в основе своей государство никаких «прав человека» в качестве руководящего принципа не предполагает — он прямо противоречит идее партийно-классовой диктатуры, где индивидуальный человек по определению ничто перед железной поступью прогрессивных сил.

Все эти усилия, тем не менее, «пошли крахом» — навернувшись сразу на двух арбузных корках: Афганистан и Польша. В первом случае — у заклятых партнёров появился шикарный повод говорить о прямой военной агрессии Советов в отношении сопредельной страны, а во втором — о том, что советский империализм повернул свою полицейскую машину против того самого «рабочего класса» и его политических прав. И в обоих случаях с удовольствием, щедро и всеми средствами поддерживать героических борцов за свободу от коммунистического ига, будь то польские националисты или афганские душманы. Бжезинский тогда не стесняясь цитировал Че Гевару: «мы устроим Советам много „афганов“» (у того было — США и много «вьетнамов»).

До кучи, победивший на президентских выборах в США Рейган анонсировал свою знаменитую СОИ, она же программа «звёздных войн»: перенос «гонки вооружений» в новое пространство — в космос. Советская космическая отрасль, которая и без того к 1980-му окончательно превратилась для руководителей Политбюро в очень дорогой «чемодан без ручки» — пользы никакой (эра беспилотного коммерческого космоса наступит только лет через 15), а затраты огромные, явно не была готова тогда к этому новому вызову. Да и денег на ответное «повышение ставок», разумеется, взять было негде. В то, что СОИ была по большей части блефом и липой — всерьёз технологии позволили говорить о милитаризации космоса только в XXI веке — «кремлёвские старцы», конечно, поверить не могли.

То, насколько у Сверхдержавы всё было плохо с ресурсами, иллюстрирует одна характерная тогдашняя история — несколько лет назад в колонке для Gazeta Wyborcza я напоминал о ней польским читателям. После переворота Ярузельского польские товарищи запросили у Москвы помощи — в Польше был дефицит мяса, и нужно было сколько-то десятков тысяч тонн для торговой сети. И вот заседание Политбюро по вопросу, докладывает секретарь по сельскому хозяйству Горбачёв. «Дорогой Леонид Ильич, советские трудящиеся с энтузиазмом откликнулись на призыв братского польского народа… но мяса нет. Кое-как собрали половину от обещанного». Как нетрудно догадаться, колонка моя была посвящена антисанкциям, которые Путин вводил уже в наше время, ограничивая импорт в Россию польского мяса.

Наведённая лексика

Надо заметить вот какой языковой момент. «Сверхдержава», «Красная Империя» и т. д. — это язык западной пропаганды, зачем-то потом подхваченный Прохановым и с его лёгкой руки всей ретромаргиналией. В самом реальном СССР, скажи ты «империя» — тебя бы, возможно, позвали на «проработку» и объяснили, что незачем клеветать на советский строй. Слово «империализм» было ругательным в идеологическом лексиконе со времён ещё известной дореволюционной работы Ленина, и для СССР были крайне болезненны обвинения в «империализме». «Геополитическая» картина мира тогда не была широко распространённой, самого этого слова в языке не было — пожалуй, до самого Дугина. И это разговор не просто о словах.

Глазами некоторых наиболее последовательных «старых большевиков» — не исключено, что в том числе и Сталина — Вторая Мировая Война была не выиграна, а проиграна. Да, Гитлер разгромлен, Берлин взят… но за это пришлось заплатить роспуском Коминтерна и «разделом мира» в Тегеране, Ялте и Потсдаме — обставленным в худших «империалистических» традициях. Иными словами, саму идею «мировой коммунистической революции» пришлось снять с повестки дня, как бы убрать в стол. Компартии в странах вне соцлагеря оставались и даже как-то активничали, но существовали механизмы, даже в случае их прихода к власти, недопущения перехода страны в сферу влияния СССР.

И это поставило послевоенный СССР в определённый идеологический тупик. Попытки выхода из которого предпринимались регулярно на протяжении всех 46 лет послевоенного существования Советского Союза, но ни одна из них не оказалась удачной. Самой запоминающейся оказалась попытка Хрущёва — доктрина о «мирном сосуществовании систем» и победе социализма в результате своеобразного «соревнования», в котором социалистическая докажет свою бóльшую эффективность — то, что массовое сознание запомнило как лозунг «догоним и перегоним Америку». Но свою попытку предприняли в своё время и Брежнев, и Горбачёв.

Уйти от «мировой революции»

Рисунок пропагандистского противостояния с Западом состоял в том, что с их стороны постоянно звучали обвинения и подозрения в том, что цель «мировой революции» у коммунистов на самом деле никуда не делась, просто теперь она как-то по-хитрому замаскирована. И выглядели они убедительно: советские идеологи так и не предложили никакого внятного обоснования тому, куда она вообще делась, в рамках своей же собственной марксистско-ленинской картины мира. СССР же, в свою очередь, вынужден был постоянно доказывать своё моральное превосходство над «империалистическими хищниками», демонстрировать свои, в отличие от них, альтруизм, искренность и миролюбие. И в то же время следить за паритетом вооружений — из понятных соображений собственной безопасности. А также отметать с порога любые обвинения в «колониализме» по отношению к странам-сателлитам своей системы влияния.

Короче, мы вам тут не русская империя под красным флагом, мы мирное равноправное братство народов. И выглядело это все годы даже с утилитарно-пропагандистской точки зрения крайне слабо и неубедительно.

В этом смысле, конечно, Афганистан стал гигантской ловушкой. Нарратив про русского медведя, рвущегося к сокровищам Британской Индии, у англосаксов был запасён впрок со времён ещё Большой Игры образца XIX века — тут хоть сразу целого Киплинга из архивов доставай: Four things greater than all things are//Women and Horses and Power and War//We spake of them all, but the last the most//For I sought a word of a Russian post — и так далее. А что могли про это рассказывать миру наши идеологи? «Выполнение интернационального долга», «воины-интернационалисты» — это что вообще за лажа? Рассказ про прогрессивные силы, которые решили строить социализм в средневековой стране и обратились для этого за братской помощью к великому северному соседу — кому это вообще продашь, кто в это вообще поверит? Чуждый «геополитический» язык намного лучше подходит для описания происходящего, чем язык марксистско-ленинской идеологии, который уже и в самом-то СССР к тому моменту воспринимался как набор бессмысленных ритуальных заклинаний.

Польша с «Солидарностью» — даже хуже. Люди старшего поколения ещё помнили, что войну с Гитлером западные союзники начали именно из-за Польши; а польская эмиграция там не уставала напоминать ни о Варшавском восстании 44-го, ни о «сдаче» союзниками Польши Сталину в тех же Ялте и Потсдаме. Легитимность просоветского польского правительства была в первые годы после войны шаткой ещё и потому, что довоенное польское правительство в полном составе сидело в Лондоне и, скажем так, имело свою точку зрения на происходящее. Пропагандистский ответ с нашей стороны на это всегда состоял в том, что трудящиеся массы польского народа вместе с братским (ха!) советским народом решили строить социализм, и потому решили не возвращать «буржуазное» правительство из изгнания. Шито белыми нитками, и регулярно рвалось, но до поры до времени работало — ни в 56-м, ни даже в 68-м «чешского» сценария в Польше не случилось. Но события 80-го, «Солидарность» — это был удар под дых, потому что в данном случае инициаторами антимосковских протестов выступили рабочие профсоюзы — как выражался дедушка Ленин, «школа коммунизма». То есть, с пропагандистской точки зрения, те самые простые трудящиеся, а не недобитки старого буржуазно-националистического режима. И тут ещё, для полного счастья, поляк Иоанн-Павел II с его знаменитым «не бойтесь!» Войцех Ярузельский совершил настоящий подвиг, сумев удержать ситуацию собственными силами и не допустив интервенции, как в Праге, но по мировому престижу «соцлагеря» удар был нанесён мощнейший. И дело даже не во вновь замаячившей угрозе внешнеполитической изоляции. Сколько в том, что теперь СССР получал «в обратку» и за Афган, и за Польшу все изобретения своей же собственной пропаганды, использованные многажды ранее в адрес США.

Важно это всё в контексте темы Перестройки потому, что объясняет, какую роль в ней играла горбачёвская доктрина разоружения и вся эта свистопляска с Западом. Нужны были отчаянные усилия для того, чтобы переломить сложившийся и успешно эксплуатируемый «той стороной» образ вооружённых до зубов кремлёвских пауков, держащих одну часть мира под контролем, а другую — в постоянном страхе. Образ «голубя мира» нужен не только для внешне- но и для внутриполитических задач — многолетняя эксплуатация темы Победы и её жертв сыграли свою роль: советский «глубинный народ» был настроен максимально антимилитаристски. «Хотят ли русские войны?» — всё, что угодно, только не это.

Разумеется, именно поэтому Западу так выгодны были контексты, в которых кремлёвские начальники выглядели оголтелыми ястребами, ведущими мир к глобальному конфликту. И понятно, каким огромным подарком для него были публичные фигуры типа Андрея Сахарова. Иными словами, все эти производимые в невиданных количествах устиновские танки, ракеты, подводные лодки и бомбардировщики были в целом бесполезны для любой войны — кроме, наверное, такой, в которой на нас снова напал мировой враг типа Гитлера и надо идти защищать Родину. Ситуация была обратной 1941-му: тогда было кому воевать, но почти нечем; в 1981-м было чем воевать, но почти некому.

Даже под угрозой того, что страна развалится на части.

Роль личностей

Самым дискуссионным пунктом во всём потоке комментариев оказался выбор точки отсчёта — в какой именно момент этот распад стал неизбежен. Разброс мнений был такой: начиная от позиции, что распад СССР был предрешён в момент его возникновения, и заканчивая противоположной — что вплоть до момента Беловежских соглашений ещё не произошло ничего необратимого. Адепты различных «школ» отстаивают свои версии — кто-то указывает на 1953-й и разгром бериевской группы, кто-то на начало 80-х и «заговор КГБ» — это неудивительно, когда люди живут в мире конспирологий и объясняют всё заговорами и контрзаговорами. Я в этом смысле, пожалуй, больше «марксист» — для меня объективные процессы имеют гораздо большее значение с точки зрения влияния на ход событий, чем попытки разных людей и групп, даже очень влиятельных, на этих процессах «серфить».

В связи с этим нуждается в дополнительном объяснении та точка отсчёта, которая выбрана в «Рабочей модели»: середина 1970-х. Здесь самое важное то, что констатирует даже и Горбачёв в приведённых мной ранее цитатах, хотя и с совершенно неудовлетворительным анализом причин: до какого-то момента СССР «стремительно догонял» развитые страны, и вдруг — заметно это стало на его уровне как раз тогда — затормозился, стал показывать близкие с ними темпы, а потом и начал потихоньку отставать. Экономика росла — и вдруг начала расти медленнее, а потом и вовсе перестала. Наука и инженерия совершала открытие за открытием и прорыв за прорывом — и вдруг проигрыш за проигрышем: здесь не успели, тут проморгали, там пошли не туда. Качество жизни людей росло непрерывно тридцать лет после войны — и вдруг перестало расти. Даже средняя продолжительность жизни — важнейший показатель — остановилась в росте и стала сокращаться. И, да, международный престиж СССР был на высоте — и постепенно, но неумолимо начал падать.

Короче, «въехали в забор». Притом вроде бы делали всё так же, как раньше, и даже старались делать больше и лучше — но старые методы оказывались всё менее действенными. Что-то неуловимо изменилось — и в мире, и в самом СССР — и вожди вместе с лучшими умами того времени не могли никак нащупать, что именно. Занимались (и по сей день занимаются) схоластическими поисками точки бифуркации — в какой момент и кто именно из вождей в прошлом свернул не туда? Рыли первоисточники марксистско-ленинской классики. Пытались исправить изъяны в сложившейся системе управления, найти виноватых. Искали палочку-выручалочку — такой как будто бы должен был стать бурно растущий сырьевой экспорт, но тоже почему-то не получилось. И в конце концов решили, как тот сантехник-диссидент из анекдота тех времён, что «не кран надо менять, а всю систему» — и сразу после смены поколений во власти сделали свою попытку. Она закончилась именно так, как закончилась.

Вот именно эту механику процесса я и пытаюсь разобрать чуть подробнее.

Итак. Мы понимаем вводные, с которыми имела дело «коалиция реванша» на начало 80-х. Контур экономического развития сломался, экономика начала тормозиться и встала. На внешних фронтах нагрузка выросла. Распределение ресурсов оказалось в руках ведомственных и региональных лоббистов. В «гонке потребления» появились привилегированные группы, быстро наращивающие ресурсы, в том числе и аппаратные. Попытки «мягкой» перезагрузки системы, самая масштабная из которых — принятие новой Конституции — результатов не дали.

Короткое 15-месячное правление Андропова сейчас почти не анализируется как какое-то отдельное событие, воспринимается разве что как эпизод в контексте «пятилетки пышных похорон». Между тем это была, по сути, альфа-версия будущей Перестройки. Его лейтмотивом внутри страны стала масштабная антикоррупционная кампания — от дела Чурбанова до дела «о злоупотреблениях в органах внутренних дел», приведшего к самоубийству министра Щёлокова. На гражданах она тоже отразилась — кампанией по повышению трудовой дисциплины, пресловутая «ловля прогульщиков». Политический итог был таким: все испугались. Все поняли, что расслабленный «застой» кончился, советская власть вспомнила былое, и в воздухе даже запахло табаком из сталинской трубки. Особенно испугались те, кто в предыдущие годы «устроился» лучше других. Именно поэтому аппарат встал стеной против назначения Горбачёва сразу после смерти Андропова, и генсеком оказался полуживой Константин Устинович. Но это была лишь отсрочка — для многих, однако, жизненно необходимая: люди начали готовить «запасные аэродромы».

Горбачёв и его команда, придя к власти весной 1985-го, вполне понимали шаткость своего положения, а также влияние сил, с которыми им предстояло столкнуться. Но это лишь сделало их игру более отвязной. Практически сразу после прихода Горбачёв начал ковровую замену руководителей среднего уровня — своих постов лишились тысячи людей по всей стране, и на их место встали новые назначенцы. Откуда их брали? С той же «скамейки запасных», с которой вышел и сам Горбачёв — это были «вторые номера».

Почти сразу выяснилось, что у бенефициаров «застоя» есть целый арсенал способов борьбы за сохранение позиций, и они не будут стесняться в средствах. Самый яркий пример — назначение Геннадия Колбина вместо Динмухамеда Кунаева на должность главы Казахской ССР: «национальные элиты» Колбина попросту смели, результатом чего и стало восхождение товарища Елбасы, будущего отца казахстанской государственности. В случаях, когда «вторых номеров» брали из нацкадров, дело шло полегче: например, когда детдомовца Ниязова, скорее ленинградца, чем туркменистанца, поставили на Туркменскую ССР, он потом вполне бескатастрофно превратился в Отца Всех Туркмен и умер золотой статуей; хотя на тот момент был в барханах чем-то вроде марсианского десантника. Но главное веселье было с Узбекистаном, где уже вовсю раскручивался маховик «хлопкового дела» — Тельман Гдлян был назначен его вести ещё при Андропове.

В борьбе с «нацэлитами» (особенно здесь выделяется почти личное противостояние с Алиевым) Горбачёв укреплял позиции, вытаскивая на руководящие должности в центр таких же, как он сам когда-то, секретарей обкомов из различных регионов РСФСР — самые яркие, пожалуй, Лигачёв и Ельцин. Они все были очень разные, но было одно, что их всех объединяло: это пусть и не произносимый прямо, но подразумеваемый лозунг «хватит кормить…» Единственным из всех «националов», кто с самого начала оказался на горбачёвской стороне, был бывший глава Грузии Шеварднадзе, но у него была своя миссия — «внешний контур».

На внешнем контуре Горбачёв искал — и нашёл — новую точку опоры. Запад встретил его с распростёртыми, он какое-то время наслаждался ролью мировой суперзвезды. Но его радикальные инициативы по разоружению были направлены не только во внешний мир. Ещё это была часть стратегии борьбы с другой ключевой группой бенефициаров брежневской эпохи — «красными директорами», в первую очередь с ВПК. Важнейшая функция «разоружения» — это формирование оснований для радикального сокращения затрат на производство и разработку новых вооружений. А значит, перебалансировки всей системы приоритетов при перераспределении ресурсов. И нужно было очень веское политическое обоснование для того, чтобы «заткнуть» всех тех, у кого отнимали гигантский кусок бюджетного пирога.

Но само по себе потепление с Западом никак не решало другую внутриполитическую проблему — с населением. Усилия по повышению дисциплины, борьба со злоупотреблениями, уголовные дела и посадки, антиалкогольная кампания — всё это вызывало в коллективной памяти и у народа, и у элиты самые худшие воспоминания и ассоциации. И в поисках решения для того, чтобы максимально «отстроиться» от мрачных аллюзий на советскую кампанейщину, горбачёвская команда пошла на радикальный шаг — она начала «развинчивать гайки» внутри страны, давая голос вчерашним диссидентам и инакомыслящим, но стараясь натравить их в первую очередь на своих главных врагов — ту самую брежневскую бюрократию, «красных директоров» и руководство республик.

Итак, возник парадоксальный альянс — «силовики», жаждавшие возможности «прижучить» разгулявшуюся номенклатуру, «русские секретари», выступавшие за перебалансировку ресурсов от нацреспублик к русскоязычным регионам, и т. н. «демократы» — диссидентствующая интеллигенция, которой наконец-то дали трибуну для критики. Но вся эта коалиция, замыкавшаяся на фигуру Горбачёва, была в жёстких противоречиях внутри себя самой — и развалилась в ходе событий 1987-89 годов. «Демократы» начали атаковать не только «бюрократию», но и «силовиков», Ельцин взбунтовался и повёл свою игру, Лигачёв и другие выдвиженцы начали защищать систему — уже и от Горбачёва. А противники — в первую очередь республиканские элиты — показали, что уловили суть момента, и что своя прикормленная интеллигенция, отвязная и говорливая, есть не только у товарищей из Политбюро.

Именно так за четыре года сформировался тот бурлящий котёл противоречий, который предсказуемо и взорвался — сначала на XIX партконференции, а затем и на эпохальном Съезде. Практически все силы, которыми Горбачёв попытался воспользоваться для решения задач Перестройки, обернулись против него самого. Включая и «внешний контур» — оборотной стороной дружбы взасос с Западом стало внезапное и обвальное крушение «соцлагеря», и вчерашний триумф обернулся катастрофой.

Финальный добивающий удар нанесли сидевшие до поры до времени тихо «красные директора». Если вы вспомните состав ГКЧП, он сам по себе говорит о многом: это были люди, чья программа сводилась к тому, чтобы, говоря языком того времени, спасти «единый народнохозяйственный комплекс» в условиях политического распада — и советского блока, и уже самого СССР. Но, несмотря на присутствие там целого иконостаса «силовиков», среди них не было никого, кто был политически способен отдать приказ стрелять по людям. Такого, как… Ельцин.

Наверное, в этом и состоял единственный шанс всё же сохранить СССР: Ельцин должен был быть не на танке у Белого Дома, а среди участников той самой пресс-конференции 19 августа. Он бы справился, мы теперь это знаем. Но директора — на то и директора, что не политики.

Основные моменты

Неизбежность радикального управленческого и политического манёвра для любого последующего руководства СССР была предопределена в 1970-е, когда были: утрачена возможность управлять экономическим развитием, возникла коалиция бенефициаров «верхнего» распила, а на внешнем контуре снова замаячила угроза политической изоляции страны и надрыва экономики в очередном витке «гонки вооружений».

«Перестройка» реально началась не в 1985, а в 1983 году — с масштабной антикоррупционной кампании, поставленной на паузу вследствие смерти Андропова, но оставившей страну в состоянии жёсткого «раскола элит». И в этом смысле её повторный запуск они встретили уже во всеоружии, готовыми к борьбе любыми средствами.

Пришедшая к власти в 1985 году группа «заднескамеечников» во главе с Горбачёвым имела поначалу — в первый период — довольно-таки ясный план действий и решений. Однако не имела достаточных ресурсов (аппаратных и политических) для их реализации и преодоления сопротивления других, не менее влиятельных групп. В борьбе за лидерство она — во многом вынужденно, в силу сопротивления других элитных групп — собрала вокруг себя разнородную ситуативную коалицию из силовиков, «русских» секретарей и диссидентствующей интеллигенции, а также попыталась опереться на проактивную внешнюю политику. Все без исключения эти силы спустя недолгое время повели войну уже друг с другом — и против центрального руководства.

Руководящие элиты нацреспублик «отзеркалили» манёвр центра, собрав вокруг себя коалиции из местной интеллигенции и нацкадров в аппарате. Это привело к стремительному всплеску националистских и сепаратистских настроений по всей стране, хотя изначально всё происходило исключительно в пространстве внутриаппаратной и внутриэлитной борьбы за контроль коррупционных потоков.

Начинавшаяся вполне травоядно официозная кампания по борьбе с «бюрократизмом» и «перегибами», учитывая, какую именно «прослойку» начальники мобилизовали в её хедлайнеры, довольно быстро перетекла в кампанию по борьбе с коммунистической идеологией и советским строем как таковыми. На этом фоне усилия по «демократизации сверху» привели к доминированию в повестке идейных антикоммунистов, а в республиках — и националистов. Они, как и большевики в 1917-м, оказались просто наиболее радикальными, а потому и наиболее популярными выразителями того, куда и так — как внезапно для всех оказалось — шёл весь мейнстрим.

Из всех кадровых потерь, которые понесла горбачёвская коалиция, самой критичной оказалась потеря Ельцина. Вокруг него сразу же, с момента отставки, начал складываться альтернативный центр — куда включалась и «русская партия» с её «хватит кормить», и диссидентствующая интеллигенция с её борьбой с привилегиями, и даже часть силовиков, которые начали видеть в нём более решительного и последовательного лидера, чем Горбачёв (что и сказалось в августе 1991-го).

Финальный добивающий удар по Горбачёву нанесла ещё одна группа бенефициаров брежневской эпохи — «красные директора», решившиеся на авантюру с ГКЧП. Учитывая то, что война с ними шла фактически непрерывно с 1983 года, даже удивительно, что они ждали так долго. Однако их план потерпел крах по одной причине — среди них не нашлось ни одного политика, способного взять на себя ответственность за неизбежную уже в данном случае кровь.

Ну и под конец повторю свой тезис, с которого я начал серию. Беловежские соглашения уже ничего не решали. Игра была сыграна, проект Перестройки потерпел катастрофу на всех фронтах.

Алексей Чадаев, 07.02.2022