560x372_42.jpg
Владимир Шахрин: «Когда вдруг кто-то из моих коллег впадает в образ революционера, это выглядит неестественно, а молодой пацан-революционер — это нормально»

«КРИТИКИ, КАК БЫ ТЫ НИ СТАРАЛСЯ, ВСЕГДА НАЙДУТ, КАК ТЕБЯ ПОКРИТИКОВАТЬ»

— Владимир, вы в третий раз в Казани за этот год: был большой концерт в «УНИКСе», посвященный 30-летию группы, затем юбилей компании «Нэфис». И вот теперь праздник «МегаФона». Не слишком ли много для одного города, ведь поклонники должны успеть соскучиться по любимой группе?

— Если учесть, что это концерт не кассовый, а в свободном доступе, то нет. Тут у людей есть право выбора — кто не хочет, тот просто не придет, а кто не был на прошлом концерте, как раз смогут это сделать сегодня. К тому же тогда было лето, многие были в отпусках, на дачах, а сейчас люди вернулись, студенты приехали. Так что не вижу никакой в этом проблемы.

— Тем не менее все равно ведь найдутся люди, которые скажут, что вы зачастили и вообще у вас одни корпоративы, праздники. Что вы отвечаете на это?

— Да ничего (улыбается). 30 лет группе, и 30 лет находятся люди, которые что-то подобное говорят. Да, мы получаем вознаграждение за свою работу, но это же наша работа... Приходите на концерт и посмотрите. Я готов принимать претензии, что, мол, они играли плохо, они играли скучно, у них нет настроения, нам не понравилось. Это еще да. А вот за нас строить нашу жизнь... Ну извините, мы сами разберемся.

— А не бывает претензий, что за долгие годы репертуар «Чайфа» меняется мало, хотя альбомы выходят регулярно? Даже на концерте в «УНИКСе» прозвучало немного песен с последней пластинки «Кино, вино и домино».

— В таком случае такие же претензии можно было бы предъявить Ростроповичу, я думаю. Сказать: «Ну вот так всю жизнь на виолончели и будете «пиликать»?» Или нашим тенорам знаменитым, баритонам. Спросить, например, у Хворостовского: «Что, вы всю жизнь так и будете этот репертуар петь?» Саунд не меняется, звук не меняется, тот же симфонический оркестр.

Мы очень долго искали свой звук, искали именно вот это звучание «Чайфа», которое становится узнаваемым с первых аккордов. Точно так же великий Ростропович искал свой звук, чтобы, когда начинала звучать виолончель, люди говорили: «О, это звучит виолончель Ростроповича».

Что касается именно репертуара, то если говорить о концерте, посвященном 30-летию, это была одна программа, сегодня будет совершенно другая программа. Мы понимаем, что тогда пришли только поклонники группы, те, кто купил билет, кто следил за группой эти 30 лет. И на них была выстроена программа, на тех, кто знает наши песни. Поэтому мы играли 8 песен из нового альбома, играли и очень старые композиции, редкие. Сегодня на концерте, конечно, прозвучат более популярные треки. Но мы все равно при этом постараемся показать что-то из изредка звучащих песен. Я всегда ставлю себя на место публики, не на место критики. Критики, как бы ты ни старался, всегда найдут, как тебя покритиковать. А я иду на концерт Rolling Stones и понимаю, что очень хотел бы услышать вживую песню Angie или Satisfaction. Я понимаю, что от этой Satisfaction самих музыкантов уже тошнит, с 64-го года они ее играют. Но я пришел на концерт, я купил билет, поэтому я главный. Так что, поверьте мне, бывало иногда по юности, по глупости шли на поводу у критиков и думали: вот мы сейчас приедем, сыграем только новые песни. И это было большое разочарование для зрителей, потому что они хотят услышать известные песни.

19c538fcdcfb8c5c1e779d61562.jpg
Группа «Чайф»

«ГОСУДАРСТВЕННАЯ МАШИНА ВСЕГДА ТОТАЛИТАРНАЯ, ЛЮБАЯ, ПРОСТО ГДЕ-ТО В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ, ГДЕ-ТО — В МЕНЬШЕЙ»

— А как вы изменились за эти 30 лет, кроме того, что добавилось седых волос? Сильно изменились ваши представления об окружающем мире?

— Жизненный опыт, вот этот рюкзак за спиной, он все равно загружается, он достаточно полный сейчас. В этом рюкзаке лежит огромный груз — это чувство ответственности. За эти 30 лет произошло так, что я стал старшим мужчиной в семье и отвечаю за всех: за жену, за детей, за внуков, стариков уже нет, к сожалению, но отвечал и за них. Поэтому некоторые вещи я не могу себе позволить, потому что на мне эта ответственность. Есть, конечно, какой-то опыт, который подсказывает тебе, что в каких-то ситуациях, там, где раньше я бы обязательно залез на баррикаду, на стол или еще куда-то и начал кричать то, что я думаю, отстаивать какую-то свою правду, сейчас мне это сложнее. Порой я этого не делаю вообще и оставляю свое мнение при себе, понимая, что ничего не изменю.

Я раньше наивно верил, что, скажем, есть какие-то справедливые государственные устои, где-то в мире есть государственная машина справедливая, что есть демократия. Сейчас я понимаю, что этого всего не существует, что это такой абсолютный миф и что государственная машина — она всегда тоталитарная, любая, просто где-то в большей степени, где-то — в меньшей. Что СМИ все кому-то принадлежат и выполняют чью-то задачу, их кто-то создает, для того чтобы решить свои дела. Радиостанции работают не для того, чтобы крутить для нас хорошую музыку, нет, они продают рекламное время. Это я теперь очень четко понимаю!

А музыка — это заполнение между рекламными паузами, и требовать от музыкальных редакторов чего-то особенного не стоит. Если у них хороший музыкальный вкус, будем слушать хорошую музыку, если дрянной, то будет музыка дрянная. Поэтому нужно заниматься своей жизнью, быть честным по отношению к себе, честным по отношению к окружающим, к своим близким, к тому, кто тебе действительно дорог. Это, конечно, ни в коем случае не значит, что я эгоист и меня не волнуют другие и их проблемы. Если понимаю, что могу помочь, с удовольствием помогаю. Если понимаю, что могу решить проблемы, вижу решение, с удовольствием ввязываюсь в эту историю. Но если я понимаю, что если я озвучу свое мнение, то ничего не изменится, честно говоря, промолчу. А вот раньше, да, не промолчал бы. Собственно говоря, вот, что поменялось.

— В начале карьеры вы, как и все отечественные рокеры, ассоциировались с протестом. Сейчас — нет. Это сознательный выбор или получилось само собой?

— Протестный миф о русской рок-музыке создан опять-таки средствами массовой информации. То есть мы все писали песни, у нас были какие-то магнитоальбомы, которые нигде не крутились. А потом, в 80-х годах, началась перестройка, появилась программа «Взгляд», появились телевизионные дебаты. И им на этой волне нужна была музыка, они «выцепляли» из нашего репертуара очень немногие протестные песни. У нас их было, условно говоря, две — «Где вы, где, чья работа была в 30-е?», «Это религия завтрашних дней».

И когда нас приглашала программа «Взгляд», они просили сыграть именно эти песни. Виктора Цоя никто не просил сыграть «Восьмиклассницу», они хотели крутить «Мы ждем перемен». У него таких песен тоже было немного. У Бориса Гребенщикова, условно говоря, была песня «Этот поезд в огне», но никто не ставил «Аделаиду». И примерно у всех была такая история. А социально направленных групп, чисто социальных было немного. Это, пожалуй, были «Телевизор», отчасти «ДДТ», хотя были такие песни, как «Хиппаны», «Сегодня брошу пить» и прочее-прочее. Потому это такой миф.

С другой стороны, в рок-музыке был бунтарский дух, но он был в очень конкретных вещах. Вот я, будучи 15-летним пацаном, против чего выступал? Я хотел одеваться, как я хотел, я хотел читать книги, которые я хочу, хотел ездить по миру туда, куда хочу, я хотел играть музыку, которую хочу, встречаться с людьми, с которыми хочу. У меня этого не было, и я этого хотел. Вот был мой протест. И я всего этого достиг. Всего, что перечислил. Я ни разу не говорил со сцены: «Долой политическое устройство!» — или что-то про Брежнева. Я про это не пел. Мы просили понятных для себя свобод, и мы их добились. Если нынешним молодым людям этого мало и им нужно еще что-то, пусть они за это бьются, пожалуйста, я только поаплодирую. А так, 60-летний революционер выглядит достаточно смешно, и мы это видим, когда вдруг кто-то из моих коллег впадает в образ революционера. Это выглядит неестественно, а молодой пацан-революционер — это нормально.

— То есть артист должен быть аполитичным?

— Артист имеет право быть аполитичным, но точно ничего не должен. Если он артист, он никому ничего не должен. У меня до сих пор нет ни одного контракта, договора ни с кем вообще: ни с продюсерами, ни с выпускающим компаниями, ни с радиостанциями. Поэтому, в принципе, я чувствую себя абсолютно свободным и делаю то, что хочу. Мне никто не может сказать, что я должен петь и где я должен петь. Если бы не хотел выступать сегодня в Казани, как вы сказали, на большом заказном концерте, я бы этого не делал. Но мне это нравится. Мне нравится, что придет огромное количество людей, тех, кто по разным причинам не приходил на наши концерты раньше, скажем, не было денег или плохо знает группу, не готов был пойти на платный концерт. А тут они скажут: «Пошли, посмотрим, что это такое». И я понимаю, что у меня есть возможность показать себя и им. И вдруг они скажут: «Клевая группа, ну-ка давай посмотрим, что у них там еще есть, какие песни». И они найдут другие композиции, которые мы не играли на концертах.

«СМОТРИШЬ, МОЛОДАЯ ГРУППА, А ПОТОМ РАЗ — ИХ АФИШИ ВИСЯТ: «20 ЛЕТ ТУРУ»

— Вы сами не стесняетесь такого определения вашего музыкального стиля, как «говнорок». А сами вы что вкладываете в этом понятие?

— У меня нет такого термина в лексиконе, я не очень его понимаю. Я знаю, откуда он появился. В свое время была в Москве такая очень модная радиостанция, мы все на нее работали, они делали большие фестивали, а мы бесплатно играли на этих фестивалях. И потом в конце 90-х — начале 2000-х годов им показалась, что пришла новая волна мощных музыкантов, и они сказали: «Все, мы стариков крутить не будем. Мы теперь будем крутить только молодые группы, только их. Вот этих, которые на обложках журналов». И кто-то из их ведущих бросил фразу — «говнорок». «И все, кого мы не крутим, — это говнорок». Теперь все, кого они крутили, неизвестно где. Никто даже вспомнить названия этих групп не может. И журналы эти уже сгнили, а радиостанция находится на предпоследнем месте рейтинга. И они бы уже готовы всех нас позвать, но только мы не хотим звучать на этой радиостанции. Вот и вся история. Это такой юношеский максимализм, кто-то сказал: всех стариков в печь истории. Но ведь это все так быстро происходит. Смотришь, молодая группа, а потом раз — их афиши висят: «20 лет туру», думаешь, да она же еще молодая. Так что оглянуться не успеют, как сами станут «говнороком».

— А «свердловский рок» все еще существует?

— К моей великой радости, этот феномен еще существует. Удивительно! Если вы поедете в Екатеринбург, встанете на центральном перекрестке, я вас уверяю, за час вашего там нахождения вы насчитаете несколько десятков людей, которые пройдут с гитарными кофрами. У нас около 250 действующих групп, есть несколько десятков клубов, где они играют, есть фестивали, есть вторая, третья волна отличных екатеринбургских групп. И я могу сказать, что позавчера разговаривал с продюсером фестиваля «Нашествие», в следующем году будет 30 лет свердловскому рок-клубу, и я предложил один день фестиваля отдать свердловской музыке. Я просто написал на бумаге, что мы можем главную сцену на целый день закрыть нашими музыкальными «монстрами» и альтернативную сцену — молодыми группами. Сделать интересную программу только из наших групп. То есть мы в состоянии полсотни офигенных групп — и старых, и новых — поставить сейчас.