На следующей неделе театр им. Камала представит самую ожидаемую премьеру сезона — Бикчантаев выпускает «Дон Жуана» по знаменитой пьесе Мольера

«ЛЮБОВЬ — ЭТО РАЗВЕ ГРЕХ?»

— Радик, накануне премьеры «Дон Жуана» в Камаловском в околотеатральных кругах немало разговоров о том, что этот спектакль может стать гвоздем сезона в Казани. Эффект завышенных ожиданий вас не пугает?

— Прежде всего я чувствую ответственность перед собой, режиссером и своей публикой Хочется, чтобы спектакль получился. Мы — национальный театр, а у каждого театра есть свое лицо. Мы, будучи академическим татарским театром, принимая к постановке мировую классику, всегда чувствуем ответственность.

— Для Фарида Бикчантаева, видимо, эта пьеса Мольера тоже особенная, ведь он уже ставил ее в казанском русском ТЮЗе 15 лет назад...

— Мы готовились долго — примерно полгода со всеми остановками. Прийти к пониманию того, что мы хотим, было приятно. Это были важные полгода. Ведь иногда ты репетируешь и думаешь: когда же все это кончится, могли бы давно выйти и сыграть. А здесь жалко, что 5-го февраля день премьеры, уже скоро, и мы перестанем говорить и думать о «Дон Жуане»...

— Как вы узнали о том, что будете играть главную роль: увидели свою фамилию на стенде, где вывесили распределение, или договоренность об этом была заранее?

— Нет, ничего не было заранее известно. Не помню, как именно это было: то ли Фарид Рафкатович [Бикчантаев] сам сказал, то ли увидел фамилию. Но для меня это, повторюсь, большая ответственность.

— И кто же для вас Дон Жуан? В чем феномен этого персонажа? Почему он веками привлекает выдающихся литераторов, композиторов...

— Этот персонаж бессмертен. Если помните, Мольер написал «Дон Жуана» после того, как закрыли буквально после премьеры его «Тартюфа». Драматург был в большом конфликте...

— В конфликте с собой или с окружающим миром и властью? Был ли «Дон Жуан» своеобразным вызовом обществу?

— В конфликте и с собой, и с окружающим миром, но в пьесе все это было завуалировано. Мольер-то сам играл Сганареля, а не Дон Жуана. По логике должно было быть: ах вы так, а я сейчас напишу «Дон Жуана»! Но он играет Сганареля, который говорит Дону Жуану, что тот должен покаяться: вы — грешник!

Но, замечу, в самой пьесе нет ни одного греха Дон Жуана — они были когда-то! Это не Казанова, который соблазняет: мой герой во всех влюбляется, он говорит об этом в своих монологах и доказывает это. Любовь — это разве грех? Он же женится.

И последняя его любовь — донна Эльвира, и какая это любовь! С чего все начинает идти не так? Это же последний день Дон Жуана. И в один день столько событий. А с чего все начинается? Он уводит невесту бога. Она же была монашкой. В те времена в монастырь невозможно было попасть, а он ее вытаскивает, влюбляет в себя, сам влюбляется, женится на ней. Но как женился — он к ней остыл и ушел. Это вызов небу.

— За что же в итоге Дон Жуан был наказан, если не совершал грехов?

— За все это и был наказан. Но каждый человек и режиссер видит по-своему, это лишь моя интерпретация.

«Пьеса — это всего лишь пьеса, а режиссер — мастер, который между строк вычитывает то, что его задевает»

«ДОН ЖУАН», МНЕ КАЖЕТСЯ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ О ПРОШЛОМ, МОЖЕТ БЫТЬ О СЕГОДНЯШНЕМ ИЛИ БУДУЩЕМ»

— Спектакль Бикчантаева традиционен по форме или ревнители-консерваторы могут обидеться за Мольера и его великий текст?

— Я не знаю, это надо посмотреть. Я все время был на сцене, а надо видеть со стороны. Боюсь и у людей спрашивать. Но пьеса — это всего лишь пьеса, а режиссер — мастер, который между строк вычитывает то, что его задевает. Поэтому нет одинаковых спектаклей. Вот в Качаловском тетре вышел спектакль «Дон Жуан» — он совершенно другой, его невозможно сравнивать с нашей постановкой.

— У вас поменялось отношение к своему герою с момента, как началась работа над спектаклем?

— Естественно. Мы читаем пьесу и видим некую шаблонность. А потом ты начинаешь любить даже злодея, которого играешь, твой злодей хороший. Но Дон Жуан — не злодей! Все ему говорят, что он грешен, но мы все видим, что люди, которые ему говорят об этом, сами подвержены лжи: донна Эльвира, его отец... Все ведут двойную игру. Тот же Сганарель, который говорит одно, а в сцене с нищим: да, ладно, побогохульствуй немного — денег получишь!

Дон Жуан не хочет быть моделью поведения, он хочет быть собой, и это было во все времена. Он — белая ворона, он играет с небом, ни во что не верит, кроме того, что дважды два равняется четырем. Финальный монолог Дона Жуана о двуличии: он говорит, что оно сейчас в моде.

— То есть ваш спектакль о сегодняшнем дне?

— «Дон Жуан», мне кажется, не может быть о прошлом, может быть о сегодняшнем или будущем. Я помню семинар Анны Степановой, театрального критика, профессора ГИТИСа. Она собирала режиссеров, и я туда записался. Мы о постановке «Дон Жуане» тогда и не думали, но сейчас у меня всплыло: она говорила, что Дон Жуан — кочующий персонаж, у него нет начала и конца. Он всплывает в сегодняшней жизни, и в нашем театре он не случаен.

«Я не режиссер, это в интервью я говорю, что поставил три спектакля — это ведь не говорит о том, что я режиссер» (сцена из спектакля «Любишь, не любишь...»

«В ПЕРВЫЙ РАЗ У МЕНЯ БЫЛО ТАКОЕ, КОГДА ПОСМОТРЕЛ «СПИСОК ШИНДЛЕРА», — КОМ В ГОРЛЕ СТОЯЛ»

— Ваше режиссерское настоящее помогает или мешает в актерской работе, не было желания что-то подсказать режиссеру Бикчантаеву во время репетиционного периода?

— Не мешало, оно ни разу не вылезало. Я не режиссер, это в интервью я говорю, что поставил три спектакля («Любишь, не любишь...», «Дачный сезон», «Игра с монстриком» — прим. ред.) — это ведь не говорит о том, что я режиссер. Знаю много людей, которые что-то ставили, но никогда не стали режиссерами. Мне представилась такая возможность, и я ей воспользовался. Сейчас ничего не хочу ставить, режиссерского зуда у меня нет. Я — актер, и мне нравится моя профессия.

Актеры могут что-то поставить среднее — это хорошо, но это может сделать половина труппы Камаловского театра. Но когда я вижу то, что делали и делают настоящие мастера: куда мне лезть? Я бы у них с удовольствием играл. Но чтобы делать такие вещи — это может только мастер. Ничего вроде не происходит на сцене, но ты забываешь дышать...

— Когда у вас в последний раз возникало такое чувство, находясь в зрительном зале?

— Сейчас уже глаз замылен. Но когда мы только начали учиться — спектакль Фарида Бикчантаева «Бичура». Тогда мы вроде ничего и не понимали, а для меня это был шок. Я чувствовал, что у меня начинается истерика. Там нет ни стрельбы, ни погони, но сделано так тонко. И тема деревенская, хотя я рос в городе и не понимаю, что это такое: «Мы дом теряем!» Я это вообще не понимал, мы в квартире живем, как это вообще возможно?

Но в самый первый раз у меня было такое, когда посмотрел «Список Шиндлера», — ком в горле стоял. Мы были в гостях, много человек ночевали в одной комнате, а я тихо смотрел фильм. Когда он закончился, я вскочил и начал всех будить: «Вставайте, как вы можете спать!» А мне тогда было 22 - 23 года, все подумали, что я сошел с ума. Вышел в коридор и не мог прикурить сигарету. Примерно такие же были ощущения, когда я посмотрел спектакль Бикчантаева.

Московские критики говорят, что не случайно «Меня зовут Красный» попал в лонг-лист этого года, а «Ходжа Насреддин», который стал событием здесь, для федеральной публики был не так интересен

«У ТЕАТРА НЕТ НАЦИОНАЛЬНОСТИ, У ОПЕРНОЙ МУЗЫКИ НЕТ НАЦИОНАЛЬНОСТИ»

— Вы сказали, что работать в спектакле по мировой классике — это личная ответственность. Можно говорить, что это событие и для самого театра им. Камала?

— Конечно. Потому что играть в татарской драматургии — это одно, а в пьесах Чехова и Мольера — это совершенно другой пласт. Нам этого не хватает, потому что купаться в великой драматургии не так часто приходится. Поэтому для нас как для театра — это все время событие, некий вызов. Если для русских театров это обыденная вещь, то для национальных театров — это вызов.

Получается у нас или нет? Так было и с «Ромео и Джульеттой», так было и с «Тремя сестрами». Так было, когда Марсель Хакимович (Салимжанов — многолетний главный режиссер театра им. Камала — прим. ред.) ставил Островского — это всегда была как лакмусовая бумажка: где мы сейчас, что мы делаем в театральном пространстве? Это не обыденная вещь, вместе с тем это очень интересно, какую бы ты роль не играл. И даже неважно, получился спектакль или нет, но быть внутри материала само по себе кайф. Мы здесь работаем не на результат, а для себя, ради собственного удовлетворения.

— Адепты национального искусства могут обидеться на вас. Они считают, что в татарском театре должны ставить только Туфана Миннуллина, ГСО РТ должен играть исключительно Яхина и Сайдашева, а в оперном театре Верди должны ставить только в коротких промежутках между операми Жиганова...

— Вы задаете вопрос, заранее зная ответ, — это чушь полная. У театра нет национальности, у оперной музыки нет национальности. Театр — он или есть, или его нет, так же и с музыкой. Если есть гениальная пьеса — ее никуда не денешь, и неважно, татарская она, русская или чувашская. Мы видели много примеров — «Старик из деревни Альдермеш», например. Кто в меня кинет камень и скажет, что это не было гениально?

— Но разве татарский театр не должен обслуживать прежде всего национальную публику, а она хочет татарские пьесы!

— Обслуживать — немного пошло звучит. Обслуживают проститутки, я не знаю, массажисты.

— Но ведь и театру им. Камала сложно выйти с татарской пьесой, к примеру, на «Золотую маску», обычно привлекают внимание переводные зарубежные пьесы или русская классика. И критики говорят, что не случайно спектакль «Меня зовут Красный» по Орхану Памуку попал в лонг-лист «Золотой маски», а «Ходжа Насреддин», который стал событием здесь, федеральной профессиональной публике был не так интересен.

— У всех субъективный взгляд. Мы поставили «Три сестры», кто только не приезжал его посмотреть. Как это — Фарид Бикчантаев поставил, надо посмотреть. Но у него были и другие, очень классные спектакли. Это очень субъективный взгляд, но мы по поводу этого не комплексуем.

Башкирский академический театр ставил много спектаклей, а они вообще не были замечены. Но как поставили «Пролетая над гнездом кукушки» — сразу такое внимание, и они попали в конкурсную программу «Золотой маски». Как только Фарид Рафкатович поставил «Однажды летним днем» — опять же внимание. Но ставят-то одни и те же режиссеры, играют те же актеры. Мы аборигены для столичных критиков: они приезжают сюда, мы смотрим, как они обсуждают, но иногда они просто не знают, что сказать. Если бы мы были академическим русским театром имени Горького, Иванова, Петрова, Сидорова, я думаю, наш театр гораздо чаще попадал бы в поле зрения «Золотой Маски»...

— Получается, что национальный театр в России находится в таком своеобразном гетто, из которого ему не выйти?

— Вы правильно сказали про гетто. Сейчас будет съезд Союза театральных деятелей. Татарстанское отделение — третье по численности в России после Москвы и Петербурга. А от нас едут только три человека на всероссийский съезд, в основном там Москва и Питер. Даже просто по этим параметрам можно увидеть отношение. Из других регионов едут по одному человеку, потому что их еще меньше.

«Качаловский и Камаловский — абсолютно разные театры. У каждого своя художественная стилистика, своя целевая аудитория»
«Качаловский и Камаловский — абсолютно разные театры. У каждого своя художественная стилистика, своя целевая аудитория»

«Я ВОТ СКОЛЬКО В КАЧАЛОВСКИЙ ХОЖУ — ТАМ ДРУГОЙ ЗРИТЕЛЬ»

— Вы видели недавнюю премьеру «Дон Жуана» в театре им. Качалова? Все равно сравнение неизбежно ... Вообще, есть какая-то конкуренция между театрами в Казани, вы ее ощущаете? Есть такое, что хочется кого-то опередить или, например, что вас кто-то догоняет?

— Наши два академических театра настолько непохожие, что о конкуренции речь не идет. Качаловский и Камаловский — абсолютно разные театры. У каждого своя художественная стилистика, своя целевая аудитория. Я вот сколько в Качаловский хожу — там другой зритель. И это замечательно... Когда в Казани откроется еще 30 театров, тогда мы вернемся к разговору о конкуренции.

— Почему так мало театров в Казани?

— Я не знаю... Кстати, в Москве ведь тоже нет особой конкуренции. Она кому там нужна? Ее нет. В Москве в основном есть некая театральная тусовка, которая ходит везде, но их не так много. Потому что они сюда пошли и написали, туда пошли и написали. А в зрительном зале 80 процентов не москвичи, там сидят приезжие, как я. Потому что в каждом театре есть звезда... И что она играет, как она играет — зрителю не так важно. Впрочем, я могу ошибаться.

— В театре имени Камала малая сцена становится самостоятельным организмом. Как вы к этому относитесь?

— Это наша давняя мечта. Когда мы еще учились, Фарид Рафкатович просил отдать ему малую сцену. Но Марсель Хакимович сказал, что в одном театре не может быть двух театров. А малая сцена оборудована, она камерная, там можно делать экспериментальные вещи. Там играть — одно удовольствие. Тебе не надо думать, услышат тебя или нет. Если я буду играть там как на большой сцене, меня на четвертом ряду слышно не будет.

Я говорил Фариду Рафкатовичу: вы должны первый что-то сделать там! Надо было сделать нечто большое, крупное и по-настоящему... И появился спектакль «Однажды летним днем» по Фоссе, который получил несколько номинаций на «Золотой маске». Этим спектаклем Фарид Рафкатович вдохнул жизнь в малую сцену.

И пошло. Раз — спектакль, два — детский спектакль хороший. То есть люди приходят уже не так: куда мы вообще пришли? Надо, чтобы люди приходили в малый зал так же, как в «Табакерку». Я когда впервые пришел в этот московский театр: что это такое? Подвал какой-то, все черное. Там был спектакль «Олеся». А когда я оттуда ушел, «Табакерка» для меня стала уже не черным подвалом, а каким-то лучом из этого подвала, туда хочется еще раз спуститься.

«НАРОД ЧАЩЕ СМОТРИТ «ХУРШИДА — МУРШИДА», ЧЕМ ПРИХОДИТ В ТЕАТР»

— Вы так страстно говорите о большом театральном искусстве. А как поживает эстрадный проект «Хуршида — Муршида» о «новых татарских бабушках» на ТНВ?

— Нет его уже. Полтора года назад закрыли. Я понял, что это нам начало мешать работать в театре.

— Мешать работать по времени?

— Нет, не по времени, там все удобно было. Но народ чаще смотрит «Хуршида — Муршида», чем приходит в театр. А большая часть вообще не ходит в театр — она смотрит телевизор. И у нас есть спектакль, где мы с Ильтазаром Мухаметгалиевым, моим партнером по телевизионному проекту, выходим вдвоем, а сами слышим из зала: «Хуршида и Муршида вышли». Я посмотрел на Ильтазара, он на меня, и все стало ясно. Я встретился с Айтугановой Миляушой Лябибовной (главный продюсер ТНВ — прим. ред.), мы с ней поговорили, и полюбовно, без драк, без скандалов я сказал, что не получится, наверное, потому что это мешает. Хотя это занятие приносило доход.

— Решительный шаг, можно сказать.

— Нет, это был простой шаг.

— Ну от легких денег отказываться...

— Во-первых, это не легкие деньги. Во-вторых, рано или поздно должно было так случиться. Этому проекту уже 20 лет, тогда мы были 25-летними юношами. Сейчас мы уже дяденьки...

Мешает то, что ты выходишь, хочешь что-то серьезное сказать, а тебе говорят: о, это вон та бабушка. Ты скажешь, нет, я не Муршида, а Дон Жуан, но зритель будет смеяться еще сильнее (смеется).


«Я ЗНАЮ, КАК ДОЛЖНО БЫТЬ»

— За неделю до премьеры вы уже точно знаете, о чем будет ваш «Дон Жуан»?

— Конкретный ответ надо или расширенный? Если конкретно, то в данный момент я понимаю, что от меня требуется. И ты все время где-то рядом, но все время ты или сюда завалишься, или туда завалишься. Но я знаю, как должно быть. И немаловажный фактор — будет зритель.

— То есть зритель — участник действия?

— Конечно. Он всегда участник действия. Мы же ему рассказываем. Мне зачем рассказывать? Мы уже разобрали эту пьесу, по прогону сделали. Все тогда, кому ее дальше-то показывать? Теперь уже остался зритель, а он влияет. Один из прогонов: два-три актера сели, и все пошло по-другому. И самое страшное, что не туда (смеется).
А пятого числа будет 870 человек сидеть. Причем придет именно та публика, которая «знает», каким должен быть Дон Жуан (иронично). А если серьезно, мне самому интересно, что в итоге получится.

— Политических подтекстов не найдут в «Дон Жуане»?

— В прошлом сезоне у нас вышел спектакль «Ходжа Насреддин». От многих людей я слышал, что там есть политический подтекст. Мне показалось это странным. Потому что в спектакле идет разговор о нас, о людях. То есть где ты? Кто ты вообще? А что касается «Дон Жуана» — приходите на премьеру и сами для себя решите, есть там политические подтексты или нет.