Путин — это навсегда, говорит Доренко, потому что за него «не стыдно» и потому что он вернул Крым. «За это его всегда будут на коленях благодарить. Крым — наше сердце, 20 лет оно было вырвано, и никто его больше не отдаст. Россия — тонкая полоска обитаемого пространства вдоль вечной мерзлоты. Здесь понимают, что такое юг, и умеют его ценить. Крым никогда не переставал быть нашим. Любой жаждал его возвращения. Когда это осуществилось, рады были все, но не все эту радость показывали», — отмечает журналист.
Сергей Доренко
САМОПОДСТАВЛЯЮЩИЙСЯ
Сергей Доренко — из тех российских журналистов (хоть это определение и не исчерпывает его занятий), которые сильно меняются.
И не в том дело, что иногда он бывал в числе сторонников Путина, а иногда в оппозиции к нему; не в том, что работал сперва на «Первом канале», а потом на «Эхе»; не в том, что участвовал в политике, а потом стал обсуждать ее издали. Нет. Он очень меняется внешне, и нынешний Доренко — бритый наголо, брутальный, передвигающийся главным образом на мотоцикле — почти ничем не напоминает «самого красивого ведущего», как называли его тогда.
Примерно так же эволюционировал и образ российской прессы — в девяностые она считалась оплотом справедливости и свободы, теперь превратилась в символ грубой продажности; но большинство пытается сохранять лицо — а Доренко словно нарочно делает его хуже, чем оно есть. И представить, что он будет как-то работать над улучшением имиджа — фильтровать слова, изображать прекрасные манеры, — немыслимо. Он подставляется постоянно, это и есть его главное занятие. И за это, только за это его стоит выделять из числа коллег. Талант — это уж самоочевидное, и он, как мы знаем, ничего не гарантирует.
«ДАЙТЕ МНЕ ПОЖИТЬ С ВИДОМ НА КРЕМЛЬ!»
— Пресса продажна?
— Ни в коем случае. Ты уж реши — закабаленная и непродажная? Или свободная и продажная? Свободно дает направо и налево только свободная пресса. Попробуй поставить сегодня выгодный тебе сюжет на ТВ. Не сможешь.
— Ты меня позвал в гости в Дом на набережной: каково это — жить с окном на Кремль?
— Ты помнишь эпиграф к «Троецарствию»?
— Ну, я же не Латынина...
— Волны Великой реки бегут и бегут на восток,
Славных героев дела уносит их вечный поток;
С ними и зло, и добро — ничто не вернется назад...
— С той только разницей, что река не великая.
— Да, не Янцзы. Но течет в этом месте строго на восток, я проверял.
— А кто до тебя жил в этой квартире? Призраки не тревожат?
— История прослеживается до пятидесятых. В пятидесятые тут жили два супруга-генетика, и тут же располагалась их лаборатория. Проклятая лженаука уже была разрешена, но еще не поощрялась. Что касается призраков... Юля, нас тревожат призраки? Видишь, жену тоже не тревожат. Мой дед — помощник машиниста тепловоза, отец всю жизнь кочевал по стране в качестве военного и осел в Киеве, потому что отставники вообще предпочитали к концу службы либо Прибалтику, либо Севастополь, либо Киев: Москва, казалось им, пахнет вокзалом. Дайте мне, который никогда и мечтать о таком не мог, пожить в доме c окнами на Кремль.
— Это очень дорого?
— Сейчас все дешевеет. Имею в виду недвижимость... хотя не только.
— Можно напрямую спросить, глядя на Кремль: кто оттуда тебя крышует? Хотя «крышует» — ужасное слово: скажем, курирует.
— Не выгоняют из страны — вот и спасибо. До крыши не дорос.
— А Путин?
— Путин помнит обо мне, как помнит он обо всех, с кем когда-либо общался. Лично я с ним давно не общался, но когда общался, он посоветовал мне худеть, потому что перестал сходиться пиджак. С интонацией старого тренера, который встретил другого старого тренера и заметил, что тот несколько распустился.
«Преемник Путина будет сидеть под его портретом»
— Чем можно объяснить неизменный — в пределах статистической погрешности — рейтинг Путина?
— Он нестыдный. За Ельцина приходилось стыдиться постоянно, а за Путина — нет.
— А за Крым?
— За это его всегда будут на коленях благодарить. Крым — наше сердце, двадцать лет оно было вырвано, теперь вернулось, и никто его больше не отдаст. Россия — тонкая полоска обитаемого пространства вдоль вечной мерзлоты. Здесь понимают, что такое юг, и умеют его ценить. Мы лишились почти всего юга — у нас забрали Одессу, Николаев, но Крым никогда не переставал быть нашим. Можно было спросить любого — и любой жаждал его возвращения. Когда это осуществилось, рады были все, но не все эту радость показывали.
— А что будет с Новороссией?
— С Новороссией, говорил я еще в четырнадцатом году, история примерно такая. Человеку заломили руку и одновременно отняли кошелек (можно уточнить, что кошелек был не его, но это сейчас не принципиально). Он хочет, чтобы ему отпустили руку. Кричит: руку, руку отпусти! И когда ее отпускают, он уже не помнит про кошелек. Новороссию, конечно, отпустят, как только в киевском руководстве появятся вменяемые люди, и разрешат им молиться и учиться на родном языке. Ведь вопроса только два: русский язык и принадлежность к русской церкви. Как только они решатся, Новороссия спокойно войдет в Украину. Мы ведь и сами понимаем, что после Крыма из Украины исчезло два — больше! — миллиона людей, настроенных пророссийски. Новороссия — еще два миллиона. Мне кажется, гораздо лучше иметь в Украине эти два миллиона пророссийских избирателей, чем любой ценой настаивать на сохранении новороссийской государственности. Тем более что и у самой Украины с государственностью не очень хорошо. Я украинец и могу себе позволить такие слова. Ну не складывается в Украине с государственностью, не получается. Никогда не получалось. Вероятно, потому, что украинские политики вообще не умеют держать слово, с ними ни о чем нельзя договариваться. Ты поговорил с ними, идешь в гостиницу — и узнаешь, что они о тебе уже сказали противникам. Они недоговороспособны. Ты ешь с крупным украинским политиком тартар из лосося и договариваешься о чем-то, а завтра на твой звонок уже отвечает помощник и говорит: вы гражданин другого государства и должны обращаться по протоколу, вот телефон нашей протокольной службы...
— На президентских выборах победит Тимошенко?
— Пока у нее серьезное преимущество.
— А в России? Путин уйдет?
— В 2024 году (или даже в 2022 — поговаривают и о намерении соскочить раньше) Путин уйдет стопроцентно, ибо он юрист, человек параграфа. Он думает над тем, как уйти, чтобы сохранить рычаги влияния. Роль премьера — он может сидеть на посту хоть 20 лет, как Меркель — его тоже не устраивает. Он не хочет менять форму правления. Кроме того, в 2024 году ему 72 года. Много. Он выстроит такую конфигурацию, при которой следующий человек в Кремле будет сидеть под его портретом. Сидеть 6 или 12 лет. До 2036 года никаких перемен не будет.
— Что с экономикой?
— Россия всегда так развивается: сначала изолируется и накапливает технологическое отставание, затем упирается в технический и культурологический тупик и это отставание преодолевает через кризис вплоть до развала, впитывая — что там наизобретали? — порох, айфоны и прочие технические новшества. Потом закрывается снова еще лет на тридцать — и все повторяется по новой. И так будет всегда, потому что наша страна не приспособлена для горизонтальных взаимодействий.
— Интересно. А какая же приспособлена?
— Любая, где несколько больше плотность населения. От Венгрии до Америки. У нас население тонким слоем размазано по огромной, несопоставимо безграничной территории. И от этого личные границы каждого тоже на замке: у людей нет навыка взаимодействия. В Штатах ты скован тысячей общих предрассудков: каждое воскресенье, начистив машину — даже если ехать всего километр — и одевшись в лучшее, ты отправляешься в церковь. Если ты этого не делаешь, твои отношения с соседом сильно осложняются. А если при этом ты еще и не стрижешь газон — сообщество сделает все, чтобы ты продал дом и переселился. В России личное поведение человека не управляется ничем — ни законом, ни привычкой. Ты не обязан соблюдать прозрачность сделок. Ты не обязан вести честный бизнес. Ты не обязан даже есть оливье на Новый год. Вместо опыта горизонтальных связей — огромный опыт вертикального управления. И потому здесь никогда не будет иначе, пока плотность населения не достигнет европейской; не представляю этого в обозримом будущем.
— Мне как раз кажется, что здесь очень слабое вертикальное управление — огромная подушка между властью и народом — и мощные горизонтальные связи: одноклассники, сокамерники, соседи...
— Это связи чисто внешние, сетевые, виртуальные. Местного самоуправления — без Москвы — никогда не получалось. Территорию организует Москва, центр, и выполняются только решения, принятые в этом центре. Элиты — центральные и местные — присягают ему.
— Если у этого центра все так прочно, чем ты можешь объяснить программу «Москва. Кремль. Путин»? Зачем еще и такая топорная пропаганда на фоне сплошной незыблемости?
— Но ведь это не инициатива Соловьева и вообще телевидения. Это запрос элит.
— Запрос на что?
— Они хотят подтвердить свою верность присяге. Для всех очевидно, что Путин готовит транзит власти, что ломать Конституцию он не хочет, однако нас ожидает существенное переформатирование системы — такое, чтобы он, не будучи президентом, оставался гарантом. Значит, нужно подтверждать, что они готовы. Это их стремление, которое вот так оформилось; их присяга на вечную лояльность через многократную перманентную присягу Путину.
«БЕРЕЗОВСКОГО НИКОГДА НЕ ЛУПИЛИ»
— Хорошо. Представь, что тебе звонят «оттуда» — куда выходят окна — и предлагают в эфире мочить близкого приятеля. Что ты сделаешь?
— Эта ситуация невозможна. Они знают, что я неуправляем.
— Ой ли.
— Это знали и Березовский, и Гусинский. Боря мог сколько угодно мне говорить, что я вижу узкий горизонт, а он — широкий. Но и он понимал, по крайней мере я ему объяснял: Боря, это ведь тебе только кажется, что я бью Потанина. Это иллюзия, что я отнимаю у него «Череповецкий азот». На самом деле, нападая на одного из вас, я уничтожаю вас всех, просто вы этого еще не видите. Так и оказалось.
— Он давал тебе непосредственные ориентиры?
— Меня надо ввести в состояние. Чтобы я напал, надо, чтобы я возненавидел. Потом надо, чтобы жертва бурно отреагировала, и вот тогда я впадаю в азарт, тогда подавайте мне нож и вилку — я буду его препарировать! Лужков так реагировал. Примаков — так. А Кобзон, которого страна проводила сейчас, не реагировал на мою критику, кстати. Он был жесткий и даже, возможно, жестокий, но не агрессивный. Его ткнешь — ноль эмоций. И мне его трогать было неинтересно, у нас были нормальные отношения. Вот Михалков — тот агрессивный, реагирующий. Он мне недавно при встрече говорит: что это вы, Сергей, со мной такой ласковый при встрече, а за глаза говорите такие гадости? Я говорю: Никита Сергеевич, я вас троллю. Не понимаете, что это такое? Пусть дочка объяснит. Издеваюсь, проще говоря. Он почему-то разозлился.
— Как ты думаешь, Березовский покончил с собой или ему помогли?
— Думаю, он все сделал сам. Он был в серьезной депрессии. Как и я в момент нашей последней встречи, когда ушел с «Эха». У Березовского были в жизни две страсти — политика и девушки. В политике последовал ряд убийственных проколов. Он привел к власти в Латвии социалистов — они его кинули. Он собирался вести дела в Штатах, подружился с Джебом Бушем — братом, флоридским губернатором, — но потом мне сказал: нельзя работать в стране, где ты дружишь с братом президента и при этом тебя может повязать любой шериф на автозаправке. Потом были идеи насчет Бразилии, насчет футбольного клуба «Коринтианс», — не вышло. С Грузией — не вышло. На Украину потратил 35 миллионов — они вообще забыли об этом. Короче, ни один политический проект не увенчался успехом, все его только разоряли. И вторая страсть — девушки. Он позволял им непозволительно много, мог во время самых серьезных переговоров отвлечься на каприз девчонки, которой запекли не ту рыбу, вызвать шефа, учить его запекать рыбу... Были постоянные девушки в Лондоне (две), в Израиле, потом деньги кончились. Кончились настолько, что, приезжая в Израиль, он ночевал у друга — не мог позволить себе гостиницу. И девочки расползлись. А без этих двух вещей он существовать не мог. Он совершенно не умел переносить поражения, потому что до известного момента не знал их. Мне говорил один его приятель, якобы в школе Березовского лупили, потому что он был маленький. Не верю. Березовского никогда не лупили. Он был триумфатор, но когда триумфы кончились — честно погиб.
«РАНИМЕЕ МЕНЯ ТОЛЬКО СУРКОВ»
— Ты хотел бы вернуться в телевизор?
— Не вижу такой необходимости и не сделал бы этого ни за что. Зачем? Сейчас время Дудя, его смотрят миллионы. У меня наилучший показатель был 27 миллионов зрителей в 90-е, и это был «Первый канал», политическая программа, напряженные времена. Дудь сегодня легко покрывает половину телевизионной аудитории, а влияет на своих зрителей сильнее, чем телевидение. Исключительно за счет нецензурированных вопросов, интересных собеседников и внутренней свободы. Иными словами, в ситуации непрерывных пробок мотоцикл эффективнее машины, просто на мотоцикле надо уметь ездить.
— Но деньги, которые крутятся на телевидении, несопоставимы с деньгами Дудя.
— Несопоставимы, потому что у Дудя больше. Он тратит на производство, допустим, 30.000 долларов, и его чистый доход составляет около 100.000 баксов в месяц. За счет рекламы, количества просмотров и т. д. Мало кому на телевидении снятся такие деньги. Дудь — пионер жанра, скоро в этом жанре будут работать десятки. Дудь уже завоевал даже так называемую глубинку. Я выезжаю недавно из ворот — ко мне кидаются для селфи парень и девушка. Я, польщенный: что, вы мое радио слушаете? Да нет, у Дудя вас видели! Они из-под Рыбинска, и их родственники во глубине Калужской области тоже видели меня у Дудя.
— Можешь сказать, какой вклад ты лично внес в журналистику?
— Никакого. Какая журналистика, помилуй? Я мизантроп, люди этого темперамента не бывают журналистами. А мой жанр — мизантропия, культурология... Я бы даже сказал — культурология как защита от мизантропии. Ведь я очень раним, очень. Vulnerable, как говорят англичане.
— Мне кажется, что я знаю еще одного ранимого человека. Это Сурков.
— Тоже vulnerable. Но у него это усугубляется еще и тем, что он в сто раз тоньше и образованнее меня, кстати, абсолютный самоучка. Сам себя сделал, без всякой помощи. Если бы случилась такая фантастическая ситуация, что ты бы с ним поговорил, он бы все твои намеки и цитаты ловил немедленно. Он недавно, я знаю, собрал артистов в ресторане, и они читали стихи Серебряного века — от Блока до Мандельштама, и он тоже читал. Это его способ наслаждаться жизнью, а другие наняли бы, не знаю, чемпионов по драке без правил или бродячий цирк...
— Как же он, с такой культурой и ранимостью, может быть помощником президента, заниматься всем вот этим...
— Как и я, исключительно от ранимости. Чем еще может заниматься культурный человек? Важно только, чтобы мы оба не забывали: великая река, текущая на восток, уносит все.
Беседовал Дмитрий Быков
«Собеседник», 11.09.2018
Сергей Леонидович Доренко — знаменитый теле- и радиожурналист, прославившийся эффективной заказной деятельностью по разрушению имиджа политиков, а также высказыванием мнений, несовместимых с официальными, за что был неоднократно уволен с различных телеканалов и радиостанций. В настоящее время главный редактор радиостанции «Говорит Москва» (с 2014-го).
Родился в 1959 году в Керчи в семье военного летчика Леонида Филипповича и библиотекаря Татьяны Ивановны.
Окончил историко-филологический факультет Университета Дружбы народов им. Патриса Лумумбы (1982).
Начинал как переводчик с делегациями из Латинской Америки и Африки по линии ВЦСПС.
С 1985 года стал работать на телевидении. Прошел путь от корреспондента до главного продюсера дирекции информационных программ и аналитического вещания ОРТ, ведущего программы «Время».
В 1999–2000 годах сыграл едва ли не решающую роль в борьбе против предвыборного блока Лужкова — Примакова, проигравшего выборы.
Был изгнан с ОРТ в 2000 году после командировки в гарнизон Видяево и подготовки программы о гибели подводной лодки «Курск».
После этого работал на других телеканалах и радиостанциях, в частности, на «Эхе Москвы».
С 2014 года работает на радиостанции «Говорит Москва».
Дважды женат, пятеро детей.
Внимание!
Комментирование временно доступно только для зарегистрированных пользователей.
Подробнее
Комментарии 12
Редакция оставляет за собой право отказать в публикации вашего комментария.
Правила модерирования.