Основатель «аксубаевского фьюжна»: «Некомфортно, когда узнают, подходят: «А, ты тот самый»

Некогда главный герой татарской альтернативной сцены Мубай вот уже несколько лет как исчез из медийного пространства, предпочитая выступать два раза в год Фото: Любовь Симонова

«ЭТО БЕСКОНЕЧНЫЙ ВНУТРЕННИЙ РАЗДРАЙ, БЕСКОНЕЧНОЕ НЕДОВОЛЬСТВО СОБОЙ»

— Ильдар, конечно, надо начать с вопроса: куда вы исчезли из публичного поля несколько лет назад? Мубай сейчас — это пара концертов в год, на этом всё, получается так?

— Этот вопрос задают все… Видимо, во мне нет честолюбия, иначе я подобное объяснить не могу. На самом деле на моем месте человек, которого бы звали на концерты, просили бы почаще устраивать выступления, приглашали на радио, телевидение, которому бы звонили журналисты, на все бы соглашался, он бы методично выполнял свое дело и продвигался. Но я сознательно ушел от этого, пожалуй, кроме редких-редких случаев, потому что мне так комфортнее. Очень некомфортно, когда меня узнают, некомфортно, когда подходят и говорят: «А, ты же тот самый, кто поет…» А потом называют какую-нибудь одну песню, которую я не люблю, например. Мне такое не нравится. Это одно дело.

Другое дело в выборе — песня или личная жизнь, гражданка (смеется). Я выбрал все-таки второе, потому что качественно совмещать их, к сожалению, не получается. Как поет Алла Борисовна: «Или петь на бис, или жить на бис». Жизнь человека, серьезно занимающегося творчеством, очень и очень сложна. Это бесконечный внутренний раздрай, бесконечное недовольство собой, переживание после выступлений, даже если они были хорошими. Ты накручиваешь себя. В общем, вот это самокопание мне очень свойственно.

— Но разве это не свойственно практически любому серьезному артисту?

— Думаю, что нет. Есть люди, которые гораздо проще к этому относятся. Но мне самокопание свойственно точно, оно изводит. И короткий миг счастья в связи с  удовлетворением от, скажем, состоявшегося концерта или от общения со зрителем не компенсирует душевный растреп на все оставшееся время после выступления.

— Вы к пониманию того, что сцена — это не самое главное в жизни, шли постепенно или было какое-то событие, толчок?

— Думаю, пришел к этому постепенно. Я ведь начал петь очень поздно, когда уже была и семья, и любимая работа. В самом начале еще было это чувство: «О, как классно, надо же, людям нравится, никогда бы не подумал». Но подобное потихоньку прошло, и я понял: если выходишь к людям, то надо ответственно к этому относиться. Нужно трудиться, готовиться к встречам, развиваться. И вот этот нарастающий ком ответственности перед зрителем в итоге вылился в глыбу, которая на меня давила. И потихоньку я начал делать только те вещи, которые мне комфортны. Не только по жизни, но и в творчестве тоже.

Например, комфортно два раза в год, по уже устоявшейся за 5–6 лет традиции, устраивать концерты. Один раз осенью, когда уберу картошку, другой раз весной, перед тем как посадить картошку. Сложившееся неторопливое течение событий меня вполне удовлетворяет. И относиться к успеху-неуспеху, к качеству концертов я тоже стал проще. Видимо, потихоньку приходит понимание, что нужно быть спокойнее, иначе как?

— А если сейчас появится продюсер и скажет: «Ильдар, давай! Есть хороший бюджет, начнем перезапуск твоей карьеры!»

— Такое уже было. Со мной связывались из Москвы, это был очень известный продюсер, но я не решился, потому что нужно было уехать туда, работать там. А для меня это оказалось чем-то совсем невозможным, потому что я такой… татарин, авыл малае… Деревня, Казань. А если пересекаю границы Татарстана, то мне уже плохо. Это все не мое, кыш-кыш-кыш. Поэтому на переезд тогда не решился. Семья, работа — все это было здесь. Еще важный момент: если кто-то вкладывает в тебя свои деньги, ты оказываешься в рабстве. Для меня это неприемлемо.

«СЕЙЧАС МНЕ НРАВИТСЯ ТА МУЗЫКА, КОТОРУЮ МЫ ИГРАЛИ ТОГДА ВТРОЕМ»

—  Вспоминается рецензия в «Коммерсанте» на один из фестивалей «Сотворение мира», где говорилось: то, что делает казанский исполнитель Мубай, не стыдно показать на любом мировом фестивале world music. Неужели такие отзывы не заставляли посмотреть на себя иначе и вдохновиться?

 — В то время точно не заставляли. Если говорить о «Сотворении мира», то я пересматривал то выступление у Кремля — оно было очень плохим. Там была куча народа, ты просто не соображаешь, реально себя не оцениваешь, но потом понимаешь, что это даже не четверть того, что мог бы сделать. И опять расстройство, уход куда-то…

Этому виной мой перфекционизм. Может, даже какое-то осознание своей ущербности, правда, это не совсем подходящее слово. Я о том, что у меня нет музыкального образования, я не учился вокалу. И где-то в краешке мозга это всегда висит и подтачивает твой фундамент. Ты, конечно, поешь, кому-то даже нравишься, но при этом понимаешь, что ты не профессионал. У профессионала натренированный и стабильный во времени голосовой аппарат. Профессионал поет одинаково хорошо в любых условиях, а у меня голос меняется от дуновения ветра. Чуть переволновался, чуть ошибся, чуть холодно, чуть жарко, чуть что не так со звуком — и все! Посыпался к чертям… И вот эта нестабильность меня очень доставала.

Сейчас я, кстати, потихонечку начал вокалом заниматься. Оказывается, это прикольно. Очень интересно себя слушать и слышать. И это работает. Я раньше не верил, что голос можно развивать, можно изменять.

— А это не первый шаг к тому самому перезапуску карьеры?

— Нет-нет, совсем нет. Это шаг к собственному спокойствию. Это такое… открытие радости познания на старости лет. 10 минут английского, 15 минут экспериментов с голосом, 5 минут скороговорок, 20 минут гитары, 15 отжиманий от пола и так далее. Очень прикольно. Только этим всем надо было заниматься 30 лет назад, а не под полтинник.

— Когда вы в последний раз играли в одном составе со своими коллегами по группе Линаром Ризатдиновым и Александром Батраковым?

— Совсем недавно, кажется, 5 января. Было сложно, концерт после очень большого перерыва в совместной игре — 4–5 лет. Когда мы только задумывали выступление, я думал, что легко восстановим старую программу и все пройдет на ура. Но оказалось, что это не совсем так. Очень некомфортно репетировали, и я ошибся, подумав, что сделаем все круто и классно. Круто и классно не вышло. Но получилось то, что получилось. В любом случае и для меня, и для Линара с Сашей это был адреналин.

— Все-таки Мубай — это было настоящее трио, коллектив. Коллеги по группе вас поняли, когда их фронтмен решил отойти от этого? Или музыка все равно была для вас только хобби, не приносила денег, поэтому и не было какого-то болезненного разрыва?

— Для меня музыка всегда была хобби — и я это подчеркивал. Когда мы перестали вместе играть, был, конечно, вопрос: «В каком режиме дальше будем работать?» Тогда я сказал, что не могу выступать везде, куда зовут, что не могу заниматься только музыкой, потому что денег это не приносит, а удовольствие сомнительное. Поэтому предложил выступать от случая к случаю.

Им такой расклад был неудобен, потому что основное занятие ребят — это музыка. Линар — это очень хороший бас-гитарист, он всегда хотел заниматься только музыкой. Саша тоже весь в музыке, как мне кажется. А у меня сложилось так, что музыка лишь часть жизни. Мы друг друга услышали. Никакого болезненного разрыва не было. Поиграли некоторое время и перестали. Все так делают, так всё и должно быть. Это было лучшее в моем творчестве время. Сейчас мне нравится та музыка, которую мы играли тогда втроем.

«ОЧЕНЬ ПЛОХО ПОНИМАЮ АБСТРАКТНЫЕ ВЕЩИ»

— 19 июня на площадке «Маяковский» у вас будет концерт с композитором Эльмиром Низамовым. Как возникла идея этого выступления, давно ли вы знакомы?

 — Я очень много раз слышал имя Эльмира Низамова. Но в прошлом году, в мае, в КЦ «Московский» состоялся спектакль «Шамаиль». Меня пригласили на эту постановку петь. Музыкальный руководитель спектакля как раз Эльмир, там мы пересеклись. Мне было непросто, но, поскольку все уже было запланировано и в этой работе задействовали много людей, спектакль состоялся. Мы его сыграли один раз.

— Это второй проект команды режиссера Туфана Имамутдинова, которая сделала спектакль «Элиф», получивший «Золотую маску». Как вам участие в «Шамаиле»?

— Ничуть не жалею, что поучаствовал в проекте, для меня это было очень ново. В самом начале работы никакой ясности с музыкальным оформлением не было, потом это вылилось в то, что музыкально практически весь спектакль я вел один, с электронным помощником под управлением Ильяса Гафарова. Просто с помощью голоса и лупера, без инструментов. С самого начала постановки до конца (а это длилось минут 50) я пел. Очень интересный опыт.

У «Шамаиля» нет какой-то раскадровки. То есть он начинается, ты не знаешь, куда он тебя выведет. Это полная импровизация от начала до конца и с моей стороны, и со стороны танцора Марселя Нуриева. Это было что-то такое бодрящее, но сама работа шла очень и очень тяжело. Мы ее начали, потом я отказался, почувствовав, что просто не тяну, так как люди работают профессионально, а я так не умею.

— Кто убедил остаться в проекте?

— Наверное, Туфан Имамутдинов. Я транслировал свое мнение, объясняя, что у меня не получится. Потом они попробовали с другим певцом, но и это оказалось не то. Снова пришел я — и мы все-таки сыграли спектакль.

— Как вы думаете: почему эту работу показали только один раз? Поскольку изначально планировалось, что «Шамаиль» как раз будут прокатывать в «Московском». Может, дело в вопросах морали и нравственности? Например, кому-то там привиделось в один из моментов изображение мужского полового органа…

— Я в первый раз слышу об этом. За гранью морали там не было совершенно точно ничего. Может быть, на «Шамаиль» просто не ходили? Смотрите, если мы сделали какой-то продукт, а его не покупают, нет смысла дальше его ставить и предлагать. Возможно, это был такой случай. Может быть, действительно… Кто-то там в углу воет, а кто-то полуголый стоит и непонятно что изображает. Кому-то член привиделся… Не могу точно ответить на этот вопрос. Я не в теме. Может, действительно запретили. Грустно, если это так. Просто не в курсе, не интересовался судьбой спектакля. Спел и забыл. Перед премьерой я уже понимал, что это эксперимент, что сыграем его один раз, максимум два-три раза.

Мне, кстати, было прикольно, необычно, такой адреналин, потому что это не песня — два куплета, три припева, а в конце ты-ды-дым, тым-тым. Здесь не так, все сложно. И это все очень подстегивает, волнует.

— Вы ведь театральный человек, работали в театре имени Камала, пусть и как технический специалист…

— Нет, я не театральный человек. Такой человек не уходит из театра. Никогда. Я работал в театре, но не служил ему. Штука в том, что в театральном искусстве вообще не разбираюсь. Если бы пришел на «Шамаиль» просто как зритель, мне бы он не понравился, я бы в нем совсем ничего не понял. Пять минут бы прислушивался к голосу певца: вначале он показался бы мне интересным, через пять минут он бы меня утомил. Я бы пять минут посмотрел на танцора и тоже бы устал, поскольку сложно понять язык танца. Очень плохо понимаю абстрактные вещи, когда мне не прямым текстом о чем-то серьезном говорят: «Вот здесь изображено это, а означает оно вот это». По мне, если это означает вот это, так ты так и нарисуй! Или покажи.

— То есть художники-абстракционисты — тоже не ваше?

— Нет, не мое. Я могу восхититься цветом одного мазка, но не смогу понять смысла пяти разноцветных мазков на одной картине. Я плохо понимаю все эти иносказания. Повторюсь, если бы я пошел на этот спектакль в качестве зрителя, он бы мне не понравился. Это к вопросу о том, почему «Шамаиль» был сыгран только один раз. Не понравился мне и предыдущий спектакль этой команды — «Элиф».

— Вы сказали об этом авторам, когда с ними потом работали?

— Нет, не сказал. Меня никто не спрашивал. Что это действо вообще означало, мне тогда объяснила жена. Ей «Элиф» очень понравился.

Но быть внутри подобного проекта очень здорово. Жаль, что этого не было на самом спектакле, но на одной из репетиций «Шамаиля» было такое единение меня и танца, что аж в глазах темнело. Не знаю, чувствовал это Марсель Нуриев или нет, но я ощущал совершенно точно. Мое мельчайшее движение голоса отражалось на нем: если дрожу я — дрожит он, если надрыв во мне — он моментально отражается на танце. Как будто нас невидимыми нитями связали и вот так друг друга водили. А если я переставал управлять и передавал управление ему, то он начинал вести, я становился ведомым. Вот это ощущение единения настолько классное, жаль, что этого не произошло на самом спектакле.

«МНЕ ПРОСТО ПОНРАВИЛОСЬ ТОГДА, СО СКИДКОЙ НА МОИХ ТАРАКАНОВ, КАК МЫ С ЭЛЬМИРОМ СПЕЛИ»

— Вернемся к вашему знакомству на «Шамаиле» с Эльмиром Низамовым.

— Да. Я ему задавал очень глупые вопросы из разряда: а ты кто такой и где работаешь? Потому что у меня случился разрыв представлений о человеке, о котором я слышал, но с которым не был знаком лично. Оказывается, он уже заслуженный композитор, у него какие-то оперы и вообще много всего. Мало того, он преподает в консерватории. Так не бывает, он ведь такой молодой! И мне стало любопытно. Он сказал, что пишет так же и песни. Эльмир отправил несколько композиций, я послушал, но как-то сразу меня они не зацепили. Затем выяснилось, что он хорошо играет на фортепиано. И вот здесь мне стало интересно, потому что я всегда очень хотел петь под аккомпанемент фортепиано. Это было моей мечтой. Если бы был целеустремленным человеком, давно нашел бы пианиста, мы бы сделали программу и выступали. Вот тогда я у Эльмира спросил, сможет ли он со мной сыграть на концерте. И на последнем новогоднем концерте он любезно согласился сыграть несколько песен, а я спел.

— И когда родилась идея сделать полноценный совместный концерт?

— У меня не родилось никакой идеи. Мне просто понравилось тогда, со скидкой на моих тараканов, как мы с Эльмиром спели. А вот идея предстоящего совместного концерта не моя, а Димы Ильина, человека, который устраивал много моих концертов, последний — тоже. Он мне позвонил, спросил, не хочу ли я сделать с Эльмиром полноценное выступление. Я согласился — и вот мы делаем этот концерт. Он должен был состояться 30 мая, но по техническим причинам мероприятие перенесли на середину июня, что не очень хорошо, потому что это время вообще не концертное, как мне кажется.

— Все-таки как будет выглядеть это выступление — вы вдвоем с Эльмиром будете все время на сцене?

— Скорее всего, нет: первое отделение — я один, второе — с Эльмиром. Две части концерта, но без перерыва. Спою под его аккомпанемент пять-шесть песен: и песни Эльмира, и произведения других композиторов.

«ОБРАЩАЙТЕСЬ, ЕСЛИ НУЖНО РОДИТЬ И УБИТЬ СПЕКТАКЛЬ»

— Вы ведь стали известным музыкантом, когда работали звукорежиссером в театре имени Камала.

— Я там заведовал цехом звукоусиления, то есть был техническим работником, но стал появляться на публике, да, как раз в то время, когда стал работать в театре. Там много творческих людей. Дал послушать другу свои песни, еще на аудиокассете. И человек сказал: «Интересно, давай попробуем что-нибудь с этим сделать». И пошло-поехало. Вот тогда и стал выступать перед бóльшим количеством людей, чем в студенческой общаге перед пятью друзьями.

— А у самого театра не было идеи на постоянной основе задействовать ваши артистические таланты?

— На постоянной основе — нет. Но в одном спектакле Камаловского театра я все же участвовал. Фарид Бикчантаев поставил спектакль «Галиябану, моя единственная». Я там пел и играл на гитаре. Мы с коллегой, тоже технарем, делали живое музыкальное сопровождение этого спектакля. К сожалению, он тоже шел не очень долго. Почему? Не знаю. Сама пьеса была не для массового зрителя, она была посвящена людям искусства. Пьеса была написана Туфаном Миннуллиным специально для наших актеров-щепкинцев, я не ошибаюсь. То есть какие-то артистические дела, отношения людей искусства между собой. Мне кажется, что это сложная и неинтересная тема для большинства людей. Еще я думаю, что не было цели делать коммерчески успешный спектакль. Наверное, это был просто своеобразный подарок пожилым актерам Камаловского.

— Вас все время заносит в театральные проекты «не для всех». А сами вы какой театр или кино предпочитаете? Советские комедии или раннего Ларса фон Триера?

— Заносит, да. Обращайтесь, если нужно родить и убить спектакль. По поводу кино... я не киноман. Можно сказать, не смотрю вообще. Хотя мне действительно очень нравится пара советских фильмов, например «Любовь и голуби». Ну мне очень нравится, ничего не могу с собой поделать (смеется). Еще люблю фильмы-катастрофы, особенно на авиационную тему. Очень люблю самолеты. Но это немного не о кино. В театральном искусстве тоже не очень разбираюсь. Мне нравятся простые и понятные вещи. Например, спектакль «Җанкисәккәем» («Свет моих очей»), если речь о Камаловском театре. Очень понятный и простой спектакль, родной. Все жизненно, очень тонко и звонко, там потрясающие артисты. Я всегда плакал от умиления, когда смотрел эту постановку.

— А музыку какую слушаете?

— Спокойно могу слушать качественную поп-музыку, что-то из классической музыки, хотя не разбираюсь в ней, но в большинстве своем слушаю, наверное, непопулярное. Скажем, полгода я жил с Тори Эймос. Влюбляюсь в определенную музыку и живу с этим долго. Много музыки и много музыкантов, даже не знаю, кого еще назвать… Есть любимые с давних пор артисты, например Стинг. Ходил на его концерты в Казани, мне очень понравилось.

«Я ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ, У МЕНЯ НЕБОЛЬШОЙ БИЗНЕС. ОЧЕНЬ НЕСКУЧНЫЙ»

— В вашем кругу общения есть сейчас люди из музыкального мира?  

— Да нет. Я сейчас все-таки больше в своей работе и в семье. Работы много. И музыкой, как видите, тоже занимаюсь. Но такого, чтобы тусил с кем-то, ходил на вечеринки или пива-водки попить, сейчас нет. Раньше этого было много. Видимо, перебесился. Перегорел. Как выражается одна моя знакомая, подруга нашей семьи: «Мне водки не надо, своей дури хватает». Вот и мне тоже. И никакого особенного общения, какой-то движухи для внутреннего спокойствия мне уже не надо. Мне комфортно с самим собой и с близкими.

— Чем еще занимаетесь помимо того что сажаете картошку в деревне?

— Работой. Она не связана с музыкой. Она связана с аудио- видеооборудованием и материалами. Я занимаюсь оцифровкой, реставрацией кино-, фото-, видеодокументов. Это очень интересно.

— Это частная история или вы работаете с госархивами?

— Это больше частная история. Я предприниматель, у меня небольшой бизнес. Очень нескучный, потому что со старыми носителями — с кинопленкой, с фотопленкой, иногда со старинными бумагами — работать невероятно интересно, причем и в техническом плане, и в эстетическом. Порой это творческая работа.

— Попадаются такие материалы, которые просятся в документальный фильм?

— Да, конечно. Много интересного материала начиная с 1970-х годов. На кинопленке. Старая Казань, посиделки на кухнях… Парады, праздники — всего не перечислишь. Например, была пленка с Иске татар бистәсе: улочки, дворы, когда еще там были лошади; бабаи с татарскими бороденками, в кәләпүшах; девушки с косами и в калфаках. Как в кино… Мальчишки в шароварах ободранные бегают, собаки дворовые, коты на солнце греются. Вся жизнь городского человека середины b конца того века.

Довольно часто встречается жизнь русских деревень, жизнь татарских деревень. Это тоже 1970–1980-е. 

Интересные встречаются аудиоматериалы. Скажем, бабушки-дедушки рассказывают своим детям про свою жизнь — и татарча, и русча. Иногда это обычные истории, порой попадаются настоящие шедевры. Например, была пленка, где бабушка рассказывала, как ее выдавали замуж, причем таким языком смачным. Я даже с разрешения клиентов публиковал некоторые особенно интересные материалы.

Есть еще одна запомнившаяся работа: несколько лет назад я оцифровывал кинопленку одной из районных киностудий Марийской АССР. В советское время были такие. Их, видимо, финансировало государство, а они делали летопись своего края. Отменно отснятая и хорошо проявленная пленка с очень интересными короткометражными фильмами.

— Но не было идеи из этого сделать творческий проект?

— Нет, не было идеи. У меня просто склонности к таким вещам нет. Я получаю удовольствие от самой технической работы — и мне нормально.

«ЕСТЬ МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ В ГОРОДЕ, КОТОРОЕ ЖИВЕТ ТАТАРСКИМ И ТВОРИТ НА ТАТАРСКОМ»

— Что вы думаете по поводу всех последних страстей вокруг татарского языка, отмены его обязательного преподавания в школе? Сохраняете язык внутри семьи?

— Отмена — это очень плохая история. Если человек говорит на одном языке, то в нем живет один мир; если на двух — два мира. И так далее. Чем больше языков человек знает, тем он глубже, гибче, богаче. Но большинство людей не хотят понимать и принимать это, а жаль. Это лень и невежество. Что касается ситуации в нашей семье, то мои дети хорошо говорят по-татарски, хотя в жизни, например в общении с друзьями, чаще пользуются русским языком. Они учились и учатся в татарской гимназии. Это одна из школ, где татарский язык все-таки сохранился в хорошем объеме. Я очень рад этому.

— А если заглянуть в будущее, обрусеют татары в условиях глобализации?

— Очень сложный вопрос. Есть обывательское мнение, выражающееся в двух крайностях: «Исчезнет. Кому он нужен?»; «Не дождетесь, татарский живее всех живых».

А если все же попытаться порассуждать… Мне кажется, у языка есть свойство такой временной консервации до лучших времен. То есть если внешние условия не способствуют развитию языка или его сохранению, то он аккуратненько так делает свою резервную копию, сливает ее в надежное место и ждет лучших времен. Поскольку татарский язык — один из самых богатых, самых гибких, самых стройных, сложных и в то же время лаконичных языков, у него все шансы сохраниться и развиваться. Почитайте стихи молодых татарских поэтов — невозможно представить, чтобы с этим языком произошло что-то плохое. Смотрите на эстраду — мы только и делаем, что поем всей республикой! Театр, эстрада, книги, деревня — это все еще живо. Есть молодое поколение в городе, которое живет татарским и творит на татарском. Все-таки в этом вопросе я оптимист. Верю, что язык жив и будет жить.

«ИНОГДА ДУМАЛ: У ЙОЛДЫЗ, ЧТО ЛИ, ПОПРОСИТЬ СТИХИ… НО Я ЕЕ НЕМНОГО БОЮСЬ»

— Кто придумал применительно к музыке Мубая определение «аксубаевский фьюжн» и существует ли он и по сей день?  

— Я не помню, кто это придумал, но, думаю, один из нас троих — Линар, Саша или я. Или все вместе. Может, вообще кто-то из журналистов, писавших о нас. По поводу того, можно ли назвать это каким-то стилем оформившимся…

— Но на концерте с Эльмиром Низамовым прозвучит «аксубаевский фьюжн»?

— На концерте с Эльмиром мы как раз будем скатываться к традиционному, классическому татарскому звучанию. У него как раз такие песни… Низамов как-то умудряется сочинять в стиле 90-х годов прошлого века. Но я постараюсь, чтобы и фьюжн был. Аксубаевский.

— С Зулей Камаловой давно общались? Вы как-то говорили, что про нее спрашивают журналисты чаще всего.

— Пускай спрашивают — это хорошо. У татар так принято: «Как там у тебя тетя в Ташкенте поживает?» С Зулей мы общались не очень давно. Недавно у нее вышел альбом «Алты көн ярату» («Шесть дней любви») с песнями на стихи Йолдыз Миннуллиной. И Зуля предложила записать одну совместную песню…

— Вы записали вокальную партию и отправили ей в Австралию?

— Да. Я записал здесь вокальную партию и отправил ей.

— Послушали ее новый альбом?

— Послушал. Он мне очень понравился, я об этом ей написал. Там очень свежий звук, такого у Зули еще не было. Сама она великолепна, как обычно. И альбом очень цельный в плане темы, содержания. Слушал его внимательно, старался вслушиваться в тексты Йолдыз. Она все-таки очень своеобразный, классный поэт. Я подумал, что Зуля сделала Йолдыз шикарный, потрясающий подарок.

— А сами с Миннуллиной не хотели сделать что-то совместное?

— Хотел. Не альбом, правда, а отдельную песню. Зуля меня опередила. Бывает, что на ровном месте сочиняется песня, а стихов подходящих нет. И я иногда думал: у Йолдыз, что ли, попросить стихи… Но я ее немного боюсь. Да и вообще. Это же нужно через кого-то найти ее телефон, объяснить ситуацию, просить. В общем, планы разбивались о мою лень, как обычно. Очень часто родившиеся идеи у меня умирают, не воплотившись во что-то реальное.

«НУ ЛАДНО, МУБАЙ, НИЧЕГО СТРАШНОГО. ЗУР ҮСКӘЧ ЯХШЫРАК ҖЫРЛАРСЫҢ»

— Вас узнают на улицах?

— Бывает, да. Это очень неудобно. Не знаю… Часто это мешает работе. Например, приходит клиент, отдает свой материал, хлопает по плечу и говорит: «А вы ведь этот, Мубай или Мумбай, как вас там?» И теперь я должен оказать ему услугу и как-то взять у него деньги.

Или идешь в поликлинику, и там тетка, которая, оказывается, меня знает, у нее в телефоне даже песни мои имеются, она начинает в них тыкать, шуметь, народ вокруг сидит… Или пойдешь, условно говоря, со своим простатитом к урологу, а он у тебя и спросит: «Батенька, а не тот ли вы?..»

Не могу сказать, что это всегда неприятно и что это всегда нехорошо… Иногда узнают и заговаривают об этом тактично и интеллигентно — и это бывает очень приятно. И потом, если узнают, значит, ты что-то сделал значимое для людей.

— Ощущаете свой возраст?

— Я его осознаю объективно. То есть я знаю, что мне не 20. А вот по ощущениям — нет. Не ощущаю. Вообще у меня чувство, будто жить я начал только сейчас. Хорошая полоса. После многих сложных лет.

— А относительно артистической жизни есть ощущение, что еще не все сделано?

— Есть ощущение, что мне все-таки нужно записать один альбом. Материала набралось не на один, а на два или на три уже. Хотелось бы иметь технически качественно, исполнительски на приемлемом уровне записанные песни. На физическом носителе. Чтобы можно было спокойно сказать, мол, я пел, пел, пел и вот… выпел (смеется). Альбом. Один.

Я начал над этим работать потихоньку, купил себе простенькую студию, увез ее в деревню и пытаюсь писаться. Пока это плохо получается.

Если говорить о концертах… У меня очень добрые, чуткие и интеллигентные слушатели. Пока они хотят меня слушать, я с удовольствием буду петь. На свои редкие концерты, которые сейчас происходят, хожу с удовольствием, в отличие от того, что было лет пять или десять назад. Раньше шел на концерт как на пытку, а сейчас готовлюсь, иду, пою и получаю удовольствие. Если чувствую, что где-то что-то не так, расстраиваюсь немного, конечно, но думаю: «Ну ладно, Мубай, ничего страшного. Зур үскәч яхшырак җырларсың».