Олег Лоевский и Марина ДавыдоваФото: Алла Шендерова

ТЕАТР ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ИСТОКУ — К СЛОВАМ И ЗВУКАМ

В пандемию, когда жизнь замерла, а ни о каких дотациях не было речи, фонд «Живой город» (Инна Яркова, Диана Сафарова, Артем Силкин и приглашенный худрук Олег Лоевский) сперва решили лабораторию не проводить. Но в последний момент передумали. Задали тему: «Алфавит как набор знаков и форма письменности». Объявили open call, выбрали из 20 заявок три. Условия были те же, что обычно: три дня режиссер и выбранная им команда, собравшись в Свияжске, работает над эскизом, а потом два дня подряд показывает результат.

Сейчас, спустя несколько дней после окончания лаборатории, кажется логичным, что, приходя в себя после локдауна, театр возвращается к истоку — к словам и звукам.

На самом деле, большая удача, что лаборатория все же состоялась. То, что три эскиза дополняют друг друга, образуя некую драматургию, и при этом каждый из них достоин стать отдельным спектаклем, — уже почти из разряда чудес.

Первая точка — под балконом Музея гражданской войны (усадьба, в которой когда-то останавливался Лев Троцкий) Первая точка — под балконом Музея гражданской войны (усадьба, в которой когда-то останавливался Лев Троцкий)

В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ ПОСЫПАВ ВОЛОСЫ ПЕПЛОМ, ГЕРОЙ ДРЯХЛЕЕТ ВМЕСТЕ СО СТРАНОЙ

Елена Павлова, постановщица из Петербурга, назвала свой эскиз «ОА». По форме это классический променад или просто бродилка, участники которой следуют за ведущим (Роман Гуськов), часто меняющим локации, а вместе с ними — нарисованные мелом цифры на черной табличке под буквами ОА.

«ОА» — остров аббревиатур. Первые цифры: 1917–1930. Первая точка — под балконом Музея гражданской войны (усадьба, в которой когда-то останавливался Лев Троцкий). Светловолосый актер в длинной черной куртке, лишь отдаленно напоминающей кожанку, вроде бы совсем не похож на Троцкого. Да и речь с балкона толкает не он, а второй актер (Артур Хасанов). И не речь даже, а аккорд на медной трубе, после чего стоящий внизу Гуськов устремляется в сам музей, приглашая за собой публику. Там революционные речи звучат вперемешку с расшифровкой первых советских аббревиатур, тексты проецируются на спину актера, который большей частью молчит, отвернувшись к окну. Потом он вновь накинет кожанку и двинется дальше. И тут станет ясно: сама решительность его походки, целеустремленный наклон вперед — вот что так явно сближает его с тем Троцким, которого мы знаем по фото и старой хронике. Походка человека, который, по словам известной песни Александра Галича, «знает, как надо» и куда надо идти. Впрочем, в следующей точке сходства с Троцким уже не останется: в музее художника Геннадия Архиреева (по сути, музее советского быта) Гуськов деловито шаманит, меняя кожанку на пиджак, опрокидывает стопку, крякнув: «Светка!» — и подмигивает женскому портрету на стене. И тут же расшифровывает: «Совет ветеранов Красной армии». Потом запустит в волосы электрическую щетку (до чего дошел прогресс!) и исправит мелом цифры на табличке: 1960-е – 1980-е.

К этому эскизу есть вопросы: прогулка по истории страны не становится прогулкой по истории острова, одно противоречит другому, отбор деталей не всегда точен. С другой стороны, это дает свободу фантазии: в конце концов, реперные точки у каждого свои. (Когда на обсуждении мы, критики, будем выговаривать за развешенные на заборе кальсоны, которые герой полощет в старинном корыте где-то между 1960-ми и 1980-ми, кто-то из местных жителей возразит: именно так — заборы и кальсоны — выглядел остров, когда здесь была советская психушка). Зато две финальные точки «ОА» сделаны безошибочно точно: на берегу, у покосившихся сортиров, пьяный герой и его собутыльник привязывают шарик к старому олимпийскому мишке. Шарик срывается в небо, а прикрытый красным вымпелом динамик (актер носит его за собой) хрипит: «Олимпийская сказка, прощай!» В прямом смысле посыпав волосы пеплом, герой дряхлеет вместе со страной, собирает бутылки и трехлитровые банки (их три, на каждой написано «М», голос в динамике бесстрастно пояснит, что такое «МММ» — знаменитая пирамида 90-х). В финале на пляже под ревущую из машины песню («орущее» авто — тоже примета 90-х), он сядет в лодку с надписью «народная» и замрет. Вместе с ним замрет и динамик, оборвав расшифровку аббревиатуры «СССР». Весел у лодки не будет.

«Ре-е-ги-и-на-а!» — представляется нам режиссер Регина Саттарова, ставшая перформером эскиза «Имя»

ПО ФОРМЕ ЭТО САЙТ-СПЕЦИФИК, ПО СРЕДСТВАМ ВЫРАЖЕНИЯ — ЧИСТЫЙ ИМПРЕССИОНИЗМ

Борис Павлович, тоже петербуржец, но уже успевший получить «Золотую маску», представил эскиз «Имя», основу которого составили тесты философа Владимира Бибихина. По форме — это сайт-специфик, по средствам выражения — чистый импрессионизм. Собравшись на автомобильной парковке, откуда начинается спуск вниз, участники идут до песчаного берега. С одной стороны — вода, с другой — поросший сухостоем склон, на самом верху — деревья. Среди них мечется фигурка в красном, накинутом поверх зеленого. Мечется и ее голос. «Ре-е-ги-и-на-а!» — представляется нам режиссер Регина Саттарова, ставшая перформером эскиза «Имя».

Текст Бибихина, отредактированный Павловичем, она дополняет личным рассказом. Про маму и бабушку, искавших редкое женское имя со звуком «р» — для силы, и без всяких уменьшительных форм. Хотя сама она в какой-то момент все же сократила звук «а» и иногда зовется «Регин». Впрочем, главное не в тексте (который в 20-минутном отрывке в какой-то момент как будто идет по кругу), а в том, как непривычна манера общения исполнителя с аудиторией, если эта аудитория расположена максимально далеко и до нее надо в прямом смысле докричаться. И тут, с одной стороны, полная актерская свобода: нет опасности «переиграть» — кричи, хлопочи лицом, ничто не слишком. С другой стороны, самые простые слова и звуки, подхваченные ветром, становятся надрывными.

«Я сейчас уйду, а вы позовете меня, и я вернусь. Только зовите громче, чтобы я услышала. И я прибегу. А когда вы устанете, и уже не будете звать, я уйду совсем».  «Ре-ги-на-а-а-а!» — с удовольствием орут зрители. И она радостно выбегает, снова и снова, до полного изнеможения. А потом вдруг не выбегает. Ветер шевелит траву, качает деревья, красное пятно не появляется. Тут понимаешь, что эскиз Павловича — не только про имя. Он про смерть: человек уходит, когда больше никто не окликает его по имени.

Четвертая партитура — партитура слов, то есть текст ведущего, отдан Артему Силкину (не только участнику фонда «Живой город», но и, как говорят, директору острова, то есть музея-заповедника «Град Свияжск»)

«НАСИЛИЕ» НАД ЯЗЫКОМ ТВОРЯТ ЗРИТЕЛИ, СНАЧАЛА САМИ ТОГО НЕ ЗАМЕЧАЯ

На небольшой летней сцене в «Саду размышлений» (где вокруг — сплошь цитаты из Льва Толстого, чей дед был воеводой Свияжска), сыграли эскиз «Убывание мира». Театральный критик, подтверждающий формулу Оскара Уайлда о том, что настоящий критик — тоже творец, Марина Давыдова выпустила два спектакля в Германии. Ее первая режиссерская работа на русском, названная сначала «Умаление мира», а к показу ставшая «Убыванием мира», — про мир, явленный в слове и через слово. Про очищение слов и смыслов от шелухи. А еще этот хитро устроенный эскиз воссоздает сам процесс: как можно насильно вычеркнуть из обихода одни слова и заменить другими. Причем «насилие» над языком творят зрители, сначала сами того не замечая.

Как ни странно, при жесткой, продуманной режиссерской концепции, «Убывание мира» — вполне горизонтальный проект. По крайней мере, он кажется таким. За музыку отвечает Александр Маноцков, умеющий заставить не звучать, а именно петь любое пространство. За визуальный ряд и графику — художница Ксения Шачнева. За пластику — актриса, танцовщица, а теперь и хореограф Анна Хлесткина.

Четвертая партитура — партитура слов, то есть текст ведущего, отдан Артему Силкину (не только участнику фонда «Живой город», но и, как говорят, директору острова, то есть музея-заповедника «Град Свияжск»). Как ни странно, на фоне трех отменных профи он не проигрывает, умея заполнить паузы каким-то чуть булгаковским конферансом. «Общественные деятели вряд ли учитывали вред от неудачно построенного слова», — читает этот господин, и его клетчатый костюм, цилиндр и чуть картавая речь снижают пафос — пафос признания в любви к языку.

Маноцков поет старославянский алфавит как 1-й Глас Знаменного распева, стоя за пюпитром и высекая звуки из всего подряд. В это время Шачнева черной краской заполняет пробелы в трех азбуках — на трех крафтовых рулонах, прикрепленных к заднику сцены и как бы стекающих к рядам зрителей. Три шрифта: старославянский, дореволюционный и современный. Три словаря — три разные вселенные. Все три будут «попраны» танцем Хлесткиной — порхающей по непросохшим словам и буквам. Когда ведущий расскажет вначале про Петровскую реформу, а затем про реформу большевиков, ее движения станут подобием мейерхольдовской биомеханики. Маноцков же станет распевать революционную азбуку в мегафон, причем мегафонов окажется несколько, и один, печальным народовольческим эхом, будет вторить другому: «Армия – Бурлак – Воля – Грех».

Спектакль «Умаление мира»

У письменных слов тут тоже есть своя партитура: рассказ ведущего проецируется на крафтовую стену, над алфавитом. Часть современного текста вдруг заменяется глаголицей, но оставшиеся слова как-то вцепляются друг в друга, не теряя смысл и даже рождая новый. Так можно успеть прочесть, что букву «Ё» выдумала лично княгиня Дашкова в XVIII веке. А реформа орфографии 1917–1918 годов на самом деле была предложена задолго до большевиков.

В конце концов все три изысканно выписанные Шачневой азбуки будут сорваны со стены. Их заменят новые рулоны крафта. Зрителям предложат написать на листочках слова на ту букву, что у каждого на спинке кресла. Из этих слов составят новую азбуку (или словарь) зрителя. Она высветится на крафте: рядом со Словарем современного человека и Словарем современного россиянина (оба составлены самой Давыдовой, их сравнение, конечно, рождает смех: у кого на «А» — «азбука», а у кого — «автозак»).

Словарь зрителя на обоих показах был разный (если спектакль будет жить, думаю, анализировать эти словари интересно для социологов) — и пока его выводят на экран, зрителям предлагают старинную игру «в крокодила»: загаданное слово изображают в виде пиктограммы, пропевают и протанцовывают. Зал весело играет, а потом с таким же детским удовольствием три зрителя-добровольца выходят на сцену. Каждому достается по азбуке, которую надо вначале дополнить по своему разумению, а потом сократить. Тут остановимся во избежание спойлеров.

Дискуссии после обоих показов тоже были разные. Говорили, например, о том, что теперь понимают, как это ужасно: приходит кто-то — и своей волей изымает слово из языка и навязывает тебе другое. Или о том, что словам, собранным во фразы, мы не верим, они замусорены. А вот когда слово одно, его смысл вновь очевиден.

Те слова, что дошли до финала, Маноцков превратил в музыку.

Алла Шендерова