Владимир Васильев: «Деньги губят художника»

«Я РАССКАЗЫВАЛ О БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ ТОЛЬКО ХОРОШЕЕ»

— Владимир Викторович, Большой театр, где вы прослужили столько лет, сейчас стал ньюсмейкером по скандалам, что там происходит?

— Я не хочу говорить на эту тему, поверьте.

— Верю.

— Когда был разгар этой истории, потоки лились на Большой театр, я как раз в это время провел передачу и рассказывал о том, как я люблю Большой театр. И рассказывал о нем только хорошее. Я говорил о тех людях, с которыми я работал, о тех, кто там еще работает. Я говорил о людях, которые вошли в мое сердце. Их оказалось огромное количество, и это было так приятно. Это всегда хорошо, когда в такое время находится что-то, что нас радует. Когда начались эти печальные ситуации в Большом театре, кто только не давал интервью, что только не говорили! Передали слухи, сплетни, кто-то кому-то что-то сказал... Я категорически против такой информации.

— Год назад мне пришлось брать интервью у Николая Цискаридзе, и он довольно-таки аргументированно рассказал мне о скандале.

— Я могу рассказать, возможно, еще больше. Но у меня есть своего рода иммунитет: когда при мне начинают кого-то поливать грязью, у меня появляется желание показать другие, хорошие, его стороны. И наоборот. Мою позицию во многом определяет объем медоточивых фраз, которые меня выводят из себя, либо наоборот.

«Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ЕСТЬ ТАКОЕ УЧИЛИЩЕ»

— Давайте о хорошем. Как вы попали в балет?

— Это случайно получилось. В московское хореографическое училище я попал после двух лет занятий народными танцами в хореографическом ансамбле. Сначала это было в Кировском дворце пионеров Москвы, а потом в городском дворце пионеров. Именно там моей маме сказали, что она должна отдать меня в хореографическое училище при Большом театре, было мне тогда 9 лет. Сказали, что у меня есть талант. Я даже не знал, что существует такое училище, поэтому не переживал, поступлю или нет.

— Будь у вас сын или дочь, вы отдали бы их в балет?

— Не знаю... Раньше бы точно сказал, что нет, потому что приходящие в нашу профессию люди, они с ранних лет обретают тяжкий труд. Мне казалось всегда, что посвящать себя нашей профессии должны только по-настоящему талантливые люди. А как вы узнаете, талантлив ребенок или нет? У меня были сотни примеров, когда в первый класс приходили такие талантливые мальчики и девочки, а потом из них ничего не получалось. И наоборот.

— В какой-то период вашей жизни вы начали рисовать. Как это случилось?

— Все началось с карандаша, это было еще в детстве. Это было сразу после войны, мама принесла мне карандаш, в нем было 3 цвета — желтый, синий и красный. А у меня был попугай из целлулоида, я взял и нарисовал его этими карандашами. И все восторгались и говорили, что здорово. В детском саду говорили, что я буду художником. За занятия рисованием надо было платить, а денег у мамы не было, так все это и заглохло на долгие годы. А потом уже в старших классах хореографического училища, когда закрыли наш пионерский лагерь в Истре и передали его на баланс художникам, то в этом лагере, возле Нового Иерусалима, понадобились люди, которые бы качали и подвозили воду. Одним словом, были нужны подсобные рабочие. И мы с двумя моими приятелями из училища решили за эту работу взяться, мне было тогда 15 лет. Мы поехали, и там я познакомился с ровесниками-художниками, они как-то дали мне ретушь, лист бумаги и предложили вместе с ними рисовать. И вот мы начали ходить на этюды, рисовать. А потом у них был разбор работ педагогами, и они подсунули мои рисунки! И их похвалили! Это для меня послужило стимулом, и время от времени я рисовал. Позже решил писать маслом — ничего поначалу не получалось. И прошло еще энное количество лет, я уже начал работать в театре и с одним моим приятелем-художником начал снова рисовать. Это было так: нарисовал одну-две работы, потом бросил. Что-то было удачно. Но серьезно, почти ежедневно рисовать я начал, наверное, в 2000 году, когда стало больше времени.

— У вас сейчас большая коллекция ваших работ?

— Это не коллекция по большому счету, но я думаю, что их там больше тысячи. Много работ на даче, я все мечтаю собрать работы воедино. У меня уже было 14 выставок. В следующем году будет выставка в Риме.

— Вы как-то пообещали привезти выставку и в Казань.

— Думаю, что это не исключено, это же не проблема — привезти работы в Казань.

— Как о ваших работах отзываются профессиональные художники?

— Во всех каталогах есть отзывы, и Ирина Антонова высказывала свое мнение, и Савелий Ямщиков. И Шемякин свою оценку дал. Они удивляются, что это работы не на уровне самодеятельности.

«ЛЮБЛЮ РУССКИХ ИМПРЕССИОНИСТОВ»

— А какие у вас пристрастия в живописи?

— Самый длительный период я был увлечен французскими импрессионистами, с них началась моя любовь к живописи. Люблю русских импрессионистов. Люблю Коровина, Серова, Левитана. Безусловно, люблю Врубеля. У каждого художника есть работы лучше, есть — хуже. Как-то пересматривал работы Сальвадора Дали, далеко не все нравится. А русские художники, которых я назвал, у них мне нравится все.

— А как вы относитесь к нашим раскрученным художникам, например, Никасу Сафронову?

— Да никак. Илья Глазунов начинал очень хорошо, но последняя выставка его работ меня расстроила.

— Его иллюстрации Блока и Достоевского, работы 60-х годов — они великолепны.

— Согласен.

— Сейчас модно режиссерам становиться еще и сценографами, как вы полагаете, это целесообразно?

— Это нормально. Они так видят. Мне надоел минимализм в театре, который отнимает огромные деньги. Это когда вокруг одной конструкции или пятна разворачивается все действие. Ненавижу это! Мне надоело постоянное обращение к классике с целью перенести действие в сегодняшний день. Это вызывает раздражение. Конечно, все можно сделать, все можно осовременить, и иногда это даже бывает симпатично, но хочется сказать: «Все, хватит! Попробуйте отобразить то время, о котором писал классик».

— А как вы вообще относитесь к вольным трактовкам классики?

— По-разному.

— Недавно один режиссер, ставивший Достоевского, кое-что переписал в его романе, сказав, что Федор Михайлович — слабый писатель.

— Появляются люди просто-напросто считающие, что именно с них вот сейчас начнется искусство. А все, что было до них, — это была белиберда. Все устарело, непонятно, и только они сейчас поняли, что хотел сказать автор, и они сейчас об этом всем нам сообщат. Это беда нашего времени.

«У НАС МНОГО ТАЛАНТЛИВЫХ РЕБЯТ-ХОРЕОГРАФОВ»

— А чем вызвана массированная миграция западных хореографов в Россию?

— Да, есть такая печальная тенденция, и это при том, что у нас есть огромное количество талантливых молодых ребят, ожидающих своего часа. И это наши прекрасные хореографы. Их надо занимать, они интересны.

— Среди них есть ваши ученики?

— Я не занимаюсь педагогикой, хотя 10 лет отдал ГИТИСу, но не могу сказать, что я очень бы хотел раствориться в преподавании. Я нетерпим, это плохо. Екатерина Максимова, например, у нее было колоссальное терпение, она была прирожденный педагог. Но я поддерживаю молодых, если я вижу талантливого молодого человека, я даже готов преувеличивать его способности и всячески содействовать его продвижению. В Воронеже на фестивале, например, была такая мастерская Владимира Васильева, куда я пригласил 7 довольно молодых, малоизвестных балетмейстеров и дал им тему. Они сделали прекрасный вечер. Я в нем участвовал, рассказывал о ребятах, о своем взгляде на их работу. Это получилось настолько интересно, что мы повторяем проект в Красноярске, нас туда пригласили. В конце июня мы покажем работы шестерых хореографов с красноярскими артистами.

— Часто у вас случаются новые постановки?

— Очень часто. Я сейчас работаю гораздо больше, чем раньше, намного больше. Вот так вот совпадает.

— Это только балеты?

— Нет, и оперы бывают. Недавно делал «Русалку» в концертном варианте, хотя концертные варианты я не люблю. Очень много программ со Светланой Безродной, и в этих программах много открытий. Там хорошая музыка и хорошая литература.

«ЧИТАЮ КНИГИ НА БУМАЖНЫХ НОСИТЕЛЯХ»

— Кстати, хотелось бы знать ваши литературные пристрастия.

— У нас у всех один поэт, который проходит через всю жизнь — это Пушкин. Когда я был молодым, то просто обожал Лермонтова и считал его гораздо талантливее Пушкина. Мне казалось, что если бы он прожил столько, сколько Пушкин... Но они несравнимы, все равно несравнимы. Вот мы говорим, что Пушкин гениален. А как это у него все получалось? Непонятно. А вообще читаю что-то я постоянно.

— На бумажном носителе? Берете в руки книгу?

— Именно беру книгу в руки. Хотя сейчас больше читают электронные книги, но я прошу близких: «Купите мне то-то и то-то». У меня дома огромная библиотека, а если говорить о книгах по искусству, то, наверное, больше тысячи томов. Совершенно великолепных книг. Если говорить о моих литературных пристрастиях, то это разнообразие. Я дохожу до какого-то определенного уровня в своих познаниях, а потом мне становится неинтересно. Какого-то углубленного изучения у меня нет. Я так устроен, что я, например, не люблю бескрайние просторы океана, они вызывают у меня тоску. Пустыню не люблю, степь.

— Вы урбанист?

— И город не люблю. Бывают города как драконы, они поглощают людей. В Москве сейчас не часто бываю. Города населены массой людей, и в каждом человеке умещается мир, но люди становятся толпой. И мне это тоже неинтересно. Все пропитано деньгами. Коммерциализация нанесла страшный вред настоящему искусству. А что есть настоящее искусство — что мы будем сейчас об этом здесь говорить? Оно у каждого свое.

— Как вы считаете, когда было проще работать в театре — при тоталитарном режиме или сейчас?

— Всегда трудно. В театре всегда было трудно работать. Сейчас все определяют деньги. Это бич, это кошмар. Деньги губят художников. Искусство — это удел голодных людей. Как это ни парадоксально. А сытые люди, они пользуются их плодами, этих изголодавшихся людей. И по-настоящему творят голодные. В Воронеже за 20 дней было сделано 7 балетов. Одной маленькой труппой. В Казани это сделать, наверное, было бы сложнее, а уж в обеспеченных столицах и просто невозможно. Во всех видах искусства все похоже — люди заняты приобретением своего физического довольства. Нет режиссеров, которые работают в одном театре — ставят везде, где приглашают. Так же и дирижеры — там дирижируют, тут и там.

— Гергиев, например, много где дирижирует.

— Гергиев — уникум, другого такого нет. Театр — это место, где человек должен отдавать себя целиком. А не частично. А если работать везде... Может быть, поэтому сейчас в театре нет великих открытий.

— Раз уж мы заговорили об открытиях, назовите ваши самые яркие впечатления последних лет в области искусства.

— Такие впечатления есть, были, просто трудно сейчас с ходу назвать. Были впечатления сильные, но частичные, к сожалению. Это тоже беда. В хореографии, например, можно говорить о хороших миниатюрах, но большого произведения — его нет.

— Безвременье?

— Не знаю, не берусь говорить. Нам кажется, что всему виной деньги. Будут деньги, мы такое сделаем! Да ничего подобного! Открытие появляется иногда там, где у тебя ничего нет. Яркий пример тому — фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина», который снимали при малюсеньком бюджете. А фильм гениальный. Человек в такой экстремальной ситуации начинает мыслить образно, решать, как что-то придумать. Сейчас ведь кажется, что сделать спектакль без большого бюджета практически невозможно. Но это только кажется. Потому что уже начинает раздражать обилие «примочек», спецэффектов. И в режиссуре эти самые «примочки». И это часто бывает не к месту и в разрез с видением автора. Режиссеры в музыкальном театре сейчас, хотя и говорят, что музыка для них главное, совершенно не понимают музыку. А ведь в музыкальном театре именно музыка определяет все. Это наш «текст». Задача режиссера — сделать музыку зримой.

«В БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ НЕТ ХОРОШИХ ПОСТАНОВОК ДРАМАТИЧЕСКИХ РЕЖИССЕРОВ»

— Как вы относитесь к тому, когда драматические режиссеры начинают ставить музыкальные спектакли?

— Каждому хочется попробовать себя и в другой ипостаси. Я не видел на сцене Большого театра хороших музыкальных постановок, которые делали драматические режиссеры. Причем это были хорошие режиссеры и все же... Не было этого, к сожалению, хотя это были большие имена, я просто не хочу их сейчас называть. Музыка всему виной, у режиссера должно быть иное ее восприятие.

— В Казани у вас грандиозный проект — Месса си минор Баха, спектакль пойдет в Большом театре...

— Он пойдет там потому, что это совпадает с моим днем рождения. Наверное, в театре все равно бы что-то сделали, но в мой юбилей, 18 апреля 2015 года, пойдет Месса Баха. Конечно, должна в этот вечер идти какая-то моя работа, а не просто звать людей, чтобы они что-то хорошее обо мне сказали или спели, или станцевали. Это должно быть мое творчество, я жив еще, я работаю, для меня в юбилей важна именно моя работа. Мессу Баха в истории балета еще никогда не ставили, сказать сейчас, каким будет спектакль, это невозможно. Может быть, будет неплохо.

— Труппа и оркестр вас устраивают?

— Конечно, устраивают. Я слышал оркестр, слушал, хор в этой постановке тоже участвует, наверное, могут быть какие-то сложности, но я сейчас даже не буду в это вдаваться. Но все эти люди, они жаждут работы, и мне с такими людьми всегда приятно и интересно. Им творческий процесс интересен, и мне с ними интересно.

— Я слышала, что у вас в планах была постановка в Казани «Травиаты»?

— Было такое. Но планы — они пока планы и есть. Куда они от меня денутся?

— Когда у вас бывает возможность отдохнуть, чем вы заполняете жизнь?

— Да по-разному. Вот в Казани было немного свободного времени, меня отвезли в Боровое Матюшино, и я там нарисовал несколько работ. Вот такая акварелька, вот такая... Раз — и что-то получилось.

— В драматическом театре вам не предлагали постановку?

— Я делал хореографию в «Юноне и Авось» в Ленкоме, например. У меня огромное количество задумок именно для драматического театра, возможно, это все произойдет в будущем. Вы обратили внимание, сейчас пошла мода на спектакли без слов? Может быть, слово уже ничего не значит? Я сейчас, когда прихожу в драматический театр, чаще всего расстраиваюсь, я вижу «примочки», крик, концепция режиссера расходится с моим представлением о том или ином авторе или пьесе. А в Казани с Мессой си минор... Посмотрим, как все это будет.