В субботу в рамках X международного казанского фестиваля мусульманского кино состоялась премьера полнометражного фильма татарстанского режиссера Салавата Юзеева «Курбан-роман». Проект с бюджетом в 22 млн. рублей был главной надеждой Татарстана в конкурсной программе форума. Московский кинокритик Максим Семенов посмотрел картину и в статье, написанной специально для «БИЗНЕС Online», указывает на то, что авторам фильма так и не удалось уйти от привычных киноштампов, упакованных в пошловатые образцы высокой псевдодуховности.
НОВОЙ КРАСОТЫ ВСЕ НЕ ВЫХОДИТ
Два брата — Юсуф и Марс. Оба скрипачи. В душе одного из них живет прекрасная музыка, однако у него нет таланта. В душе второго музыки нет, зато у него есть талант и девочки его любят. Еще в фильме есть балерина Марыся, которая танцует партию Джульетты в балете Прокофьева и томится по Марсу, а также ее подруга и соперница Камилла, которая тоже томится по Марсу, но потом ей это надоедает, и она выходит за Марса замуж. И еще в фильме есть духовность. Очень много духовности.
За последнюю отвечают и классический балет, который, как известно, есть замок красоты, условные авраамические символы, щедро рассыпанные режиссером Салаватом Юзеевым по кадру, и просто хорошая музыка, которой в картине тоже очень много.
Чтобы понять, какое впечатление «Курбан-роман» создает, представьте, что вам приходится слушать поэму человека, который имеет о поэзии самое условное представление (сравнение тем более справедливо, что «Курбан-роман» явно претендует на звание фильма поэтического). Этот человек усиленно хмурит брови, рифмует «слезы-розы» и «кровь-любовь», наполняет свои стихи всеми красивыми предметами, которые только приходят ему в голову, но новой красоты у него почему-то все не выходит, а выходит набор избитых банальностей.
ВСЕ ЭТО ДЕЛАЕТ ФИЛЬМ КАКОЙ-ТО НЕВЕРОЯТНОЙ ПОШЛОСТЬЮ
Точно то же получается и с кинопоэзией Юзеева. Чтобы создать свою картину, он щедро пользуется всеми доступными ему штампами поэтического и фестивального кино: когда он хочет показать радость — его герои начинают красиво и замедленно прыгать на дальнем плане, когда ему нужна страсть — из шкафа начинают падать яблоки и, словно этого не достаточно, тут же услужливо из всех щелей лезут изображения Адама и Евы. Всюду какие-то безумные виртуозы пиликают на скрипках и наигрывают на аккордеонах, обозначая душевные терзания героев. Персонажи или перебрасываются нарочито таинственными фразами о том, что все тлен, или говорят о погоде со скучающим видом людей, которым нужно что-то говорить только потому, что в кадре обыкновенно что-то говорят.
Наконец, сами сценарные конструкции являются образчиками все той же пошлости. Тут и коварные соблазнители, и смертельные болезни, и аварии, и последующее раскаяние. Когда просто драматического поворота (внезапной болезни или потери памяти) не хватает, в кадр начинает лезть многозначительная духовность. Какие-то моряки, торговки и продавцы рыбы со значением смотрят в кадр, намекая зрителю, что он столкнулся с неким символом. Кажется, в оперных пародиях композитора Ильи Саца в таких случаях пели также со значением: «Здесь цветут цветы алоэ, это место роковое». Если же и рыбаки с моряками не помогают, то в дело идет тяжелая артиллерия. Появляются три пастуха — старик, мужчина и мальчик — и начинают или подпускать картине национального колорита, или внимательно наблюдать за героями. Все это делается так нарочито, что только слепой не поймет, что они — Бог. Ну, или тени забытых предков на худой конец.
К несчастью, подобно тому, как перечисление красивых вещей не может считаться поэзией, склеенные в единое целое выразительные эпизоды, сцены и персонажи не могут считаться кино. Они попросту в него не складываются. Прокофьев и лес классических колонн не рифмуется с народными молитвами, история о чуде не рифмуется с плясками под аккордеон. Все это по отдельности могло бы украсить любую картину, но собранное вместе создает ненужную избыточность, делая фильм какой-то невероятной пошлостью.
Все это невероятно надуманно и меньше всего напоминает реальную жизнь, застряв где-то между народной притчей и умильным пересказом сказок Андерсена.
СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ГОРЯЧКА ОТ РОССИЙСКИХ КИНОФЕСТИВАЛЕЙ
Фильм Юзеева показали в рамках фестиваля мусульманского кино, а потому соблазнительно было бы сравнить его с другими мусульманскими картинами, показанными в рамках конкурса или существующих ретроспектив, например, с «Зимней спячкой» Нури Бильге Джейлана — несколько затянутой трехчасовой фантазией о том, что случилось бы, если бы профессор Серебряков из «Дяди Вани» жил бы в современной Турции и писал бы историю турецкого театра, — но с этими фильмами «Курбан-роман» роднит только мусульманский праздник как сюжетообразующий элемент. Гораздо вернее было бы сравнить его с современным российским фестивальным кинематографом, точнее, с определенным течением в рамках этого кино, к которому фильм Юзеева вполне может быть причислен.
Речь идет о фестивальных российских эротических драмах вроде фильма «Зимний путь» Сергея Тарамаева и Любови Львовой (история о любви молодого певца и бомжонка, разворачивающаяся перед изумленной публикой под вокальные циклы Шуберта). В подобных фильмах зритель всегда сталкивается с нагромождением красивостей, отсутствием какой бы то ни было реальности и многозначительными, но ничего толком не значащими символами. А уж про сексуальный подтекст и говорить не стоит, благо он всегда показан в самой эстетской, самой благородной, несколько бестелесной форме (в «Курбан-роман» секс решен как хореографическая постановка).
Кроме того, и «Курбан-роман», и «Зимний путь», и прочие подобные фильмы генетически связаны с русской дореволюционной мелодрамой 1910-х годов. И дело не в том, что авторы фестивальных мелодрам в массовом порядке смотрят фильмы с Верой Холодной, а в том, что они выполняют сходный социальный заказ на «красивое» и «интересное» изображение действительности. А «красивое» и «интересное» в расхожем представлении — это что-то, чего никогда не бывает в реальной жизни.
Кадр из фильма «Зимний путь» |
Если всмотреться в сюжет «Курбан-романа» с его весьма условными героями и безумным нагромождением страстей, невольно вспоминаешь «кинематограф, три скамейки, сентиментальная горячка» из стихов Мандельштама. И люди ходят на эту сентиментальную горячку, поскольку ничего иного наши фестивали часто не могут предоставить, а всю эту вампуку, которая устарела еще до изобретения кино, выдают за свежий и независимый взгляд, за изысканное наслаждение или за новое слово.
Самое обидное во всей этой истории с «Курбан-романом» в том, что среди нагромождения многочисленных штампов в фильме Юзеева скрываются действительно поразительные фрагменты. Молитва старика или рассказ одинокой старушки из онкологической клиники дышат какой-то настоящей реальностью, кажется, что правды в них больше, чем во всех остальных многочисленных сценах картины. Однако на общем фоне эти места кажутся, скорее, исключением, чем правилом.
Кадр из фильма «Зимний путь» |
Вместо послесловия
Однако не хочется завершать совсем плохо. Все-таки кинозал «Родины» во время показа «Курбан-романа» был забит под завязку. Люди пришли посмотреть на новое кино, люди хотят смотреть кино — это очевидно. И люди хотят смотреть не просто какие-то западные картины, а кино из своей жизни. Этого вполне достаточно, чтобы надеяться, что некоторое время спустя режиссеры вдруг осознают, что нельзя просто снимать драматические моралите, что жизнь людей, которые приходят в кино на их картины, не менее, а то и более интересна, чем выдуманное существование прекрасных балерин и гениальных скрипачей. И тогда, после очередного соприкосновения кино с реальностью, может быть начнется новый расцвет российского кино.
Максим Семенов
Внимание!
Комментирование временно доступно только для зарегистрированных пользователей.
Подробнее
Комментарии 37
Редакция оставляет за собой право отказать в публикации вашего комментария.
Правила модерирования.