НОВОЙ КРАСОТЫ ВСЕ НЕ ВЫХОДИТ

Два брата — Юсуф и Марс. Оба скрипачи. В душе одного из них живет прекрасная музыка, однако у него нет таланта. В душе второго музыки нет, зато у него есть талант и девочки его любят. Еще в фильме есть балерина Марыся, которая танцует партию Джульетты в балете Прокофьева и томится по Марсу, а также ее подруга и соперница Камилла, которая тоже томится по Марсу, но потом ей это надоедает, и она выходит за Марса замуж. И еще в фильме есть духовность. Очень много духовности.

За последнюю отвечают и классический балет, который, как известно, есть замок красоты, условные авраамические символы, щедро рассыпанные режиссером Салаватом Юзеевым по кадру, и просто хорошая музыка, которой в картине тоже очень много.

Чтобы понять, какое впечатление «Курбан-роман» создает, представьте, что вам приходится слушать поэму человека, который имеет о поэзии самое условное представление (сравнение тем более справедливо, что «Курбан-роман» явно претендует на звание фильма поэтического). Этот человек усиленно хмурит брови, рифмует «слезы-розы» и «кровь-любовь», наполняет свои стихи всеми красивыми предметами, которые только приходят ему в голову, но новой красоты у него почему-то все не выходит, а выходит набор избитых банальностей.

ВСЕ ЭТО ДЕЛАЕТ ФИЛЬМ КАКОЙ-ТО НЕВЕРОЯТНОЙ ПОШЛОСТЬЮ

Точно то же получается и с кинопоэзией Юзеева. Чтобы создать свою картину, он щедро пользуется всеми доступными ему штампами поэтического и фестивального кино: когда он хочет показать радость — его герои начинают красиво и замедленно прыгать на дальнем плане, когда ему нужна страсть — из шкафа начинают падать яблоки и, словно этого не достаточно, тут же услужливо из всех щелей лезут изображения Адама и Евы. Всюду какие-то безумные виртуозы пиликают на скрипках и наигрывают на аккордеонах, обозначая душевные терзания героев. Персонажи или перебрасываются нарочито таинственными фразами о том, что все тлен, или говорят о погоде со скучающим видом людей, которым нужно что-то говорить только потому, что в кадре обыкновенно что-то говорят.

Наконец, сами сценарные конструкции являются образчиками все той же пошлости. Тут и коварные соблазнители, и смертельные болезни, и аварии, и последующее раскаяние. Когда просто драматического поворота (внезапной болезни или потери памяти) не хватает, в кадр начинает лезть многозначительная духовность. Какие-то моряки, торговки и продавцы рыбы со значением смотрят в кадр, намекая зрителю, что он столкнулся с неким символом. Кажется, в оперных пародиях композитора Ильи Саца в таких случаях пели также со значением: «Здесь цветут цветы алоэ, это место роковое». Если же и рыбаки с моряками не помогают, то в дело идет тяжелая артиллерия. Появляются три пастуха — старик, мужчина и мальчик — и начинают или подпускать картине национального колорита, или внимательно наблюдать за героями. Все это делается так нарочито, что только слепой не поймет, что они — Бог. Ну, или тени забытых предков на худой конец.

К несчастью, подобно тому, как перечисление красивых вещей не может считаться поэзией, склеенные в единое целое выразительные эпизоды, сцены и персонажи не могут считаться кино. Они попросту в него не складываются. Прокофьев и лес классических колонн не рифмуется с народными молитвами, история о чуде не рифмуется с плясками под аккордеон. Все это по отдельности могло бы украсить любую картину, но собранное вместе создает ненужную избыточность, делая фильм какой-то невероятной пошлостью.

Все это невероятно надуманно и меньше всего напоминает реальную жизнь, застряв где-то между народной притчей и умильным пересказом сказок Андерсена.

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ГОРЯЧКА ОТ РОССИЙСКИХ КИНОФЕСТИВАЛЕЙ

Фильм Юзеева показали в рамках фестиваля мусульманского кино, а потому соблазнительно было бы сравнить его с другими мусульманскими картинами, показанными в рамках конкурса или существующих ретроспектив, например, с «Зимней спячкой» Нури Бильге Джейлана — несколько затянутой трехчасовой фантазией о том, что случилось бы, если бы профессор Серебряков из «Дяди Вани» жил бы в современной Турции и писал бы историю турецкого театра, — но с этими фильмами «Курбан-роман» роднит только мусульманский праздник как сюжетообразующий элемент. Гораздо вернее было бы сравнить его с современным российским фестивальным кинематографом, точнее, с определенным течением в рамках этого кино, к которому фильм Юзеева вполне может быть причислен.

Речь идет о фестивальных российских эротических драмах вроде фильма «Зимний путь» Сергея Тарамаева и Любови Львовой (история о любви молодого певца и бомжонка, разворачивающаяся перед изумленной публикой под вокальные циклы Шуберта). В подобных фильмах зритель всегда сталкивается с нагромождением красивостей, отсутствием какой бы то ни было реальности и многозначительными, но ничего толком не значащими символами. А уж про сексуальный подтекст и говорить не стоит, благо он всегда показан в самой эстетской, самой благородной, несколько бестелесной форме (в «Курбан-роман» секс решен как хореографическая постановка).

Кроме того, и «Курбан-роман», и «Зимний путь», и прочие подобные фильмы генетически связаны с русской дореволюционной мелодрамой 1910-х годов. И дело не в том, что авторы фестивальных мелодрам в массовом порядке смотрят фильмы с Верой Холодной, а в том, что они выполняют сходный социальный заказ на «красивое» и «интересное» изображение действительности. А «красивое» и «интересное» в расхожем представлении — это что-то, чего никогда не бывает в реальной жизни.

Кадр из фильма «Зимний путь»

Если всмотреться в сюжет «Курбан-романа» с его весьма условными героями и безумным нагромождением страстей, невольно вспоминаешь «кинематограф, три скамейки, сентиментальная горячка» из стихов Мандельштама. И люди ходят на эту сентиментальную горячку, поскольку ничего иного наши фестивали часто не могут предоставить, а всю эту вампуку, которая устарела еще до изобретения кино, выдают за свежий и независимый взгляд, за изысканное наслаждение или за новое слово.

Самое обидное во всей этой истории с «Курбан-романом» в том, что среди нагромождения многочисленных штампов в фильме Юзеева скрываются действительно поразительные фрагменты. Молитва старика или рассказ одинокой старушки из онкологической клиники дышат какой-то настоящей реальностью, кажется, что правды в них больше, чем во всех остальных многочисленных сценах картины. Однако на общем фоне эти места кажутся, скорее, исключением, чем правилом.

Кадр из фильма «Зимний путь»

Вместо послесловия

Однако не хочется завершать совсем плохо. Все-таки кинозал «Родины» во время показа «Курбан-романа» был забит под завязку. Люди пришли посмотреть на новое кино, люди хотят смотреть кино — это очевидно. И люди хотят смотреть не просто какие-то западные картины, а кино из своей жизни. Этого вполне достаточно, чтобы надеяться, что некоторое время спустя режиссеры вдруг осознают, что нельзя просто снимать драматические моралите, что жизнь людей, которые приходят в кино на их картины, не менее, а то и более интересна, чем выдуманное существование прекрасных балерин и гениальных скрипачей. И тогда, после очередного соприкосновения кино с реальностью, может быть начнется новый расцвет российского кино.

Максим Семенов