Роман Сенчин Роман Сенчин: «Я не считаю свою книгу «Зона затопления» ремейком «Прощания с Матерой». Да, темы схожи, но в таком случае можно все книги о любви, о войне называть ремейками некоего первого произведения о любви или о войне...» Фото: Ирина Ерохина

«НИКАКОГО ОСОБЕННОГО ЗАГОВОРА, ПРОЕКТА В ПОЯВЛЕНИИ ДЕРЕВЕНЩИКОВ Я ЛИЧНО НЕ ВИЖУ»

— Роман, первый мой вопрос — о книге «Зона затопления», которая взволновала многих жителей Татарстана, потому что в республике имеются свои такие зоны. Но, согласись, первым эту тему разрабатывал Распутин в своем «Прощании с Матерой». Многие роман «Зону затопления» считают ремейком произведения Распутина. На тебя такое же сильное впечатление произвела данная книга?

— Скажу сразу, что я не считаю свою книгу «Зона затопления» ремейком «Прощания с Матерой». Да, темы схожи, но в таком случае можно все книги о любви, о войне называть ремейками некоего первого произведения о любви или о войне... Просто сама жизнь дала мне материал для «Зоны затопления» — в середине нулевых возобновилось строительство Богучанской ГЭС на многострадальной Ангаре. Эти места находятся недалеко от моей родной Тувы, от юга Красноярского края, где я жил несколько лет. Я стал собирать материалы о строительстве, потом — поначалу случайно — встречал людей, переселенных из деревень, которые входили в территорию будущего водохранилища. Их рассказы и стали основным материалом «Зоны затопления». Кроме того, я пользовался личными воспоминаниями о Красноярском водохранилище, Саянском водохранилище, часть которого находится в Туве. Там тоже было переселение, горящие дома, слезы...

— Киношники знают, что в условиях информационной перегруженности ремейк — это хороший коммерческий и пиар-ход, обеспечивающий сборы. Отсюда бесконечные «Терминаторы» и «Шерлоки Холмсы». А как ты относишься к феномену ремейка? Возможен ли он в литературе? И в чем, по-твоему, слагающие успеха «Зоны затопления»?           

— К ремейкам отношусь отрицательно. Они указывают на бедность идей. «Зону затопления», повторю, ремейком не считаю. Ее успех могу объяснить тем, что значительной части читателей до сих пор важна тема русской деревни, да и не только русской, а российской в целом. За несколько лет до этого мои «Елтышевы» вызвали довольно сильный резонанс. И вообще, неодеревенщики — литературоведы придумали такой термин — достаточно заметны в сегодняшнем движении литературы.

— Как ты относишься к прозе и — шире — явлению деревенщиков? Есть мнение, что их выдавали за русский народ и цвет культуры, в то время как истинный цвет русской культуры — в виде дворянства и российской интеллигенции — был практически уничтожен, а деревенщики — это такой подлог и подмена...           

— Дворянство, интеллигенция, конечно, пострадали после революции, но основной удар пришелся по крестьянству. Россия за полвека из аграрной, крестьянской страны превратилась в индустриальную. Многие тысячи деревень погибли, была разрушена целая цивилизация. Горожане, вчерашние крестьяне хоть и всячески доказывали окружающим и себе, что они городские, но в душе тосковали по деревне, потому деревенская проза нашла такой широкий отклик. И писали-то ее в основном такие же оторванные от корней горожане — Шукшин, Абрамов, Носов, Астафьев, Распутин, Белов... Никакого особенного заговора, проекта в появлении деревенщиков я лично не вижу.

«ЛЕВ ТОЛСТОЙ, АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ ПРОВОЦИРУЮТ НА ТО, ЧТОБЫ ИМ ПОДРАЖАЛИ»

— А тебе нынешнему какой термин ближе — «неореалист» или «неодеревенщик»? Ведь ты заходил в литературу под знаменем движения «Новый реализм»? Насколько вообще преобразилось твое перо с тех времен? Любой писатель развивается и в процессе этого развития не застрахован как от смены взглядов, так и от стилистических заимствований. Ты как-то говорил, что сильно боишься влияния Платонова и потому стараешься его вовсе не читать, работая над своими книгами. На всех нас влияют прочитанные книги. А какие книги повлияли на тебя в последнее время?

— Я ни в коем случае не автор деревенской прозы. Про мегаполис у меня написано куда больше, чем о деревне, о райцентрах. Но три важнейших года своей жизни — с лета 1993-го по лето 1996-го — я прожил в деревне, куда наша семья переехала из города, поэтому деревенская жизнь мне знакома, я нашел и продолжаю находить там немало сюжетов. Мои родители до сих пор живут в той деревне, я часто к ним приезжаю, иногда попадаю в глухие, то есть живущие своей, независимой от города, жизнью, деревни и пытаюсь понять этот мир. К сожалению, таких деревень все меньше. Один такой уникальный мирок — Кежемский район Красноярского края — лежит сейчас на дне Бугучанского водохранилища. О нем я написал свою «Зону затопления».

А к тому, как меня называют, я отношусь почти безразлично. В начале нулевых сам называл себя новым реалистом, но новое очень быстро становится или обыкновенным, привычным, или попросту старым, так что новый реализм не может быть новым на протяжении 20 лет...

Как меняется мое перо со временем, лучше, наверное, видно со стороны. Скорее всего, в моих вещах стало меньше радикализма, злости, жара, что вообще присуще многим начинающим авторам. Мои повести и рассказы 90-х меня самого сейчас нередко пугают, кое-что я не хочу переиздавать. Не потому, скорее всего, что это слабо (впрочем, и слабые вещи там, конечно, есть), а потому, что не хочу сгущать черноту. Они документ своего времени, они опубликованы или изданы в сборниках, тот, кому нужно такое, найдет желаемое.

От заимствований не уйти, все литераторы растут друг из друга. Но есть заимствования осознанные — и тогда это называется эпигонством, а есть неосознанные, несознательные. Лев Толстой, Андрей Платонов провоцируют на то, чтобы им подражали, у них заимствовали язык, словесные обороты, конструкцию предложений. Я не раз замечал, что неосознанно подражаю им, и приходилось потом или переписывать вещь, или вовсе прятать в дальний ящик. Поэтому Платонова, например, я читаю в основном тогда, когда у меня пауза в моих писательских делах. Мне близки Чехов, Леонид Андреев, Шукшин, Распутин — их я перечитываю часто, они мне помогают.

— Значит, ты плоть от плоти русского классического реализма. А почему ты в «Зоне затопления» зашифровал фамилию Дерипаски? Многие там названы своими именами — Путин, Чубайс. И только Дерипаска назван не своей, а вымышленной фамилией — Олег Баняска. А между тем он один из главных виновников разворачивающейся перед нами картины трагедии, когда простых деревенских жителей, попавших в зону затопления в связи со строительством алюминиевого завода и запуском Богучанской ГЭС, переселяют не сложившимися и устоявшимися уже микромирами на новые места. А переселяют кого куда, чаще в города и поселки городского типа, раздергав на атомы и уничтожая сельский уклад, обрекая тем самым зачастую на погибель. Как я знаю, ты писал на документальной основе, полностью опираясь на проверенные факты и документы. С чем связана такая осторожность?

— Олег Дерипаска или близкие к нему люди и структуры интересовались, кто мне заказал эту книгу, кто, де, из его врагов под него копает. Но я писал не по заказу, а по велению сердца. В том, что я изменил фамилию одного из персонажей, который напрямую в «Зоне затопления» не появляется, но часто упоминается, нет никакой осторожности, боязни судебных наездов и тому подобного... По сути, у меня многие фамилии изменены. У каждого персонажа есть конкретный прототип, и многие узнают себя или своих соседей... Я писал хоть и на документальной основе, но почти ничего не придумывая, считаю, что писал все-таки художественную вещь. Поэтому настоящие фамилии и мне, и читателям бы только мешали, отвлекали от языка, который является главным героем книги, как я считаю. Это не публицистика. По крайней мере, я не собирался писать публицистику, расследование, а писал какой-никакой, но роман.

— Еще одна твоя самая успешная книга — это «Елтышевы». Насколько она автобиографична? События в ней разворачиваются в глубинке сибирской. Ты сам родом из Сибири. Каждое лето стараешься вернуться в деревню, любишь копаться в земле...           

— Отчасти «Елтышевы» автобиографичны. Слава богу, что отчасти, так как судьба героев книги трагична. Но наша семья, как и семья Елтышевых, была вынуждена переехать из города в деревню. Мы преодолели много испытаний и лишений, тяжело вживались в деревенский мир. Елтышевы не смогли и погибли... Таких семей особенно в 90-е было много, но мало кто смог укорениться в деревне.

Родители мои по-прежнему там, у них огород, хозяйство. Стараюсь им помогать и делаю это с удовольствием. Но я провожу в деревне месяц-полтора в год, а когда жил там помногу месяцев, мне хотелось взвыть, подобно одному из героев «Елтышевых».

Фото: Ирина Ерохина

«Я НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ СТАЛИНИСТ»

— Роман «Елтышевы», как и «Зона затопления», — пиковая книга твоего протеста против российской действительности. В 2011–2012 годах твой протест был активен. Я встречал тебя на митингах на Болотной. Но, как ты говоришь, в последнее время ты свернул свою оппозиционную деятельность. С чем это связано?           

— Не вижу смысла проявлять свою оппозиционность. То есть в прозе я продолжаю демонстрировать те недостатки, язвы, проблемы, но выходить на улицу, как в 2011–2012 годах, бесполезно. Я учил историю, знаю, что бывают революционные ситуации (революции не обязательно бывают кровавые), а бывают периоды затишья. Сейчас период затишья. Власть многое учла, многое взяла на вооружение из опыта того протестного периода. Я не из тех, кто желает отстранения от власти нынешнего президента и его команды любой ценой. Сейчас, скорее всего, их можно выкорчевать вместе с Россией. На это я не согласен.

— Мы с тобой ходили в музей Ленина в Казани. Ты сам изъявил желание посетить этот музей в первую очередь. Как ты относишься к фигуре Ленина и к революции в целом?

— До 20 лет я жил при социализме и, конечно, читал, слушал, смотрел по телевизору рассказы о вождях революции. Юность Ленина в Казани была одной из самых романтических историй. И, оказавшись в вашем городе, я, конечно, решил сходить в музей Ленина, а вернее, в музей семьи Ульяновых, которые после смерти Ильи Николаевича переехали сюда из Симбирска. Узнал много нового, в том числе то, что прожили они в Казани всего около двух лет. Казалось, что с этим городом связан огромный кусок жизни Ленина. Впрочем, по количеству событий это действительно большой этап...

Как-то определенно относиться к Ленину я не могу — недостаточно хорошо знаю историю, да и нет у истории какой-то истины, настоящей правды. На одно событие существуют десятки точек зрения, все они могут быть равнозначны. То, что и Февральская, и Октябрьская революции были неизбежны, ясно. То, что летом 1918 года власть в стране взяли большевики, закономерно. Левые эсеры сами не воспользовались шансом эту власть отобрать, и тут уж их вина. Хотя они, наверное, могли бы повести Россию по несколько другому пути... То, что Ленин так рано умер, конечно, беда. При нем, я думаю, не было бы истребления трудолюбивого крестьянства в 1930 году, настолько жестоких и зачастую алогичных репрессий 1936–1938 годов... Впрочем, гадать можно сколь угодно, но вряд ли это дело полезное.

— Выходит, ты не сталинист, а ленинист?

— Нет, я ни в коем случае не сталинист. Если рассматривать людей как материал, что, в общем-то, чудовищно, но с точки зрения истории приемлемо, то непосредственно Сталин своей росписью в расстрельных списках погубил огромное количество полезного, драгоценного материала. С другой стороны, он создал одну из самых крепких идеологий в истории человечества, потому его так боготворят до сих пор.

— А что значит для тебя быть писателем в современной российской действительности? В то время когда литературное поле и пространство чтения схлопываются, сжимаются, как шагреневая кожа, нет ли у тебя ностальгии по прежним временам, в том числе по советским?

— Ностальгии по советским временам у меня быть не может, так как я застал советскую эпоху уже гибнущей, на закате. Конечно, этот закат ускоряли некие силы, но в любом случае тот период не может вызывать желания в него вернуться. С литературой тоже было нехорошо. Года до 1986-го все живое вытравлялось, не допускалось к печати. По-моему, в 60-е – первой половине 70-х литература была намного-намного живее, чем в конце 70-х – начале 80-х. А с перестройкой хлынуло все подряд: и прежде запрещенные шедевры, и попросту отвратительное и бездарное, которое выдавалось за шедевры. Очень быстро литература потеряла доверие у читателей. С желанием вернуть литературе вес, вернуть доверие и пришли новые реалисты в самом начале нулевых...

Сейчас читателей современной русской литературы, конечно, очень мало, но они есть. Пространство сужается, это правда. Будем продолжать бороться, пытаться его расширять. Главная задача как моя, так и моих товарищей — писать по-честному, а там уж как будет. Надеюсь, русская литература продолжится.      

— В твоем последнем сборнике «Постоянное напряжение» есть рассказ «Сугроб». Там главный герой, очень похожий на тебя, вспоминает случай в армии, когда чуть было не погиб, провалившись под лед. В критический момент герой задает себе вопрос: зачем я, в чем смысл моей жизни? В конце рассказа он стоит на развилке — спасти севшего в снег пьяного человека или ограбить его. Оба действия придавали бы жизни некий смысл. Но человека в сугробе не оказывается. Выходит, нет человека как субъекта и нет никакого смысла жизни? А в чем тебе видится смысл в наше время, когда смыслов категорически не хватает?

— Поиск смысла жизни занимает людей, кажется, с древнейших времен. И точного ответа никто не нашел. Я — тоже. В рассказе «Сугроб» судьба уберегла героя от совершения преступления, но и не дала ему спасти чужую жизнь. Когда я писал эту вещь, то, в отличие от большинства других своих рассказов, не знал, чем кончится дело. И до сих пор гадаю, как герой станет жить дальше, где будет работать, для чего когда-то некие силы уберегли его на озере... Можно перечислять множество причин: зачем живут люди, ради чего, для чего нам дан разум, способность творить материальные и духовные ценности... Но вряд ли хоть одна причина будет всех удовлетворять и заставит сказать: да, в этом и есть смысл жизни.

«ЧЕГО НЕ ХВАТАЕТ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ? ДА, ГЕРОЯ НЕ ХВАТАЕТ»

— Ты спортивный болельщик. Мы с тобой много и в разных ситуациях обсуждали спорт и футбол. В Казани смотрели вместе хоккейный и футбольный матчи. Как ты думаешь, нужно ли было нашим спортсменам ехать на Олимпиаду и почему? Есть ли у сборной России шансы на высокое место в предстоящем чемпионате мира? В Казани многие считают, что у россиян был бы шанс, возглавь команду гений Бердыев.

— Интересно, что европейские, американские политики очень много делают для консолидации российского общества. Эти санкции в отношении наших спортсменов еще более сплотили людей. Отстранение российского олимпийского комитета, запрет на флаг, гимн, недопущение к соревнованиям многих не уличенных в применении допинга спортсменов, конечно, возмутительны. Лучше всего было бы России попросту выйти из МОК. Пусть бы спортсмены ехали как частные люди, соревновались. Все равно они представляли бы Россию. А так получилось нечто странное и унизительное.

К сожалению, у сборной России по футболу никаких шансов не вижу. Объективно говоря, у нас очень слабая сборная. Но, как всегда, я надеюсь на чудо. Иногда наша сборная такие чудеса сотворяет, как, например, в матче с Голландией в 2008 году.

— Литература как спорт: тут тоже есть свои награды и свои поражения. Как ты относишься к премиям и критике? Следишь ли за ними, переживаешь?           
— К премиям и критике отношусь хорошо. Далеко не всегда премии присуждают тем, кого я считаю достойными, но списки финалистов, как правило, достаточно объективны... Вообще, при ничтожности гонораров за публикации в журналах и издания книг премиальные деньги очень помогают лауреатам и финалистам... Критика очень важна, не меньше, чем проза, поэзия, драматургия. К сожалению, сегодня критика вновь в глубоком сне. Хочу верить, что не в летаргическом. 

— Вышедшая недавно книга «Постоянное напряжение» — это сборник. Какой жанр тебе ближе всего? Сейчас идет тенденция к возрождению малых жанров — за счет чего?           

— Любимый жанр — небольшая повесть на 35–40 страниц. В повестях возможно соблюсти достаточно глубокие смысл и плотность содержания. Роману необходим воздух, страницы, наполненные пресловутой «водой», иначе текст тебя придавит. В коротком рассказе мало что скажешь: идеальный рассказ — это ситуация, а не история... Я приветствую то, что издатели снова обратили внимание на жанр рассказа. Действительно, выходит много и индивидуальных, и коллективных сборников. 

— Нынешнее время — время высокого напряжения для тебя? Чего (или, может быть, кого) не хватает в современной русской литературе? Тема, персонаж, конфликт? Как ты можешь прокомментировать свою активную социальную позицию? Связано ли это с поиском темы, персонажа, конфликта?

— Ты о названии последней на сегодня моей книги? Так называется один из рассказов, содержание, я считаю, ему — названию — соответствует. Да и вообще, когда носишь в себе сюжет очередной вещи, а потом пишешь ее, конечно, находишься в напряжении. Расслабленно писать невозможно. А время... Если обращать внимание на свою внутреннюю жизнь, на жизнь вокруг, состояния напряжения не избежать, поэтому литератор находится очень часто в таком состоянии...

Чего не хватает современной русской литературе? Да, героя не хватает. Такого, чтобы его имя стало нарицательным. Нового Печорина, Обломова, Павки Корчагина... Мы создаем персонажей, которые очень быстро забываются.

Не могу сказать, что у меня уж прямо такая активная социальная позиция, но социум миновать невозможно, и волей-неволей и в литературе, и в повседневной жизни он у меня возникает. Проблем много, того, что рвет душу, — тоже. Поэтому я выражаю свое мнение то в художественной форме, то в публицистической.

Фото: Ильдар Абузяров

«КАЗАНЬ ЗАПОМНИЛАСЬ СВОИМ КОЛОРИТОМ, КОТОРОГО НЕТ, ПОЖАЛУЙ, НИГДЕ БОЛЬШЕ В ЕВРОПЕЙСКОЙ ЧАСТИ РОССИИ»

— Традиционный вопрос про арт-резиденцию. Ты сказал, что, случись она раньше, ты бы написал не «Дождь в Париже», а «Дождь в Казани». Что тебе дает опыт путешествий по российским городам и почему ты их предпочитаешь зарубежным поездкам?

— Про «Дождь в Казани» было, в общем-то, шуткой. Но в этой шутке есть большая доля правды. Резиденция — это период, когда остаешься один на один с собой и есть возможность подумать, вспомнить, самоуглубиться, что ли... Это стало главной темой моей новой книги «Дождь в Париже», которая должна выйти вот-вот: главный герой, задерганный разными неприятностями, работой, берет отпуск и едет из сибирского городка в пятидневный тур в Париж. В Париже холодно, дождь, и герой книги большую часть времени сидит в номере отеля и прокручивает свою жизнь. Анализирует. О его путешествии по памяти я и попытался рассказать... Он мог оказаться в любой точке мира, но один, без друзей поблизости, к которым можно пойти поболтать, залить вином это состояние...

В Казани мне повезло с погодой — было тепло, и я много гулял. Это, по сути, мой первый приезд в ваш город. Я был в нем два часа проездом на поезде в 1989 году, но тогда мало что увидел, разглядел... Вообще, настроение было хорошее, рабочее. Писал, читал книги о столице РТ, была очень интересная встреча с читателями.

Казань запомнилась своим колоритом, которого нет, пожалуй, нигде больше в европейской части России. Сочетание российского имперского стиля и национального колорита очень интересно. Многое из того, что я читал о Казани, получило лично у меня, наконец, визуальное подтверждение. Теперь дело за тем, чтобы пополнить мои сведения о вашем городе, облечь впечатления и ощущения в сюжет для романа, рассказа или очерка.

— Это твой первый опыт резиденции?

— Да, это мой первый опыт арт-резиденции. Езжу много, в основном выбираю поездки по России, так как хочется получше узнать родную страну. Но чаще всего поездки короткие — два-три дня — и они заполнены встречами, мероприятиями, по сути, протокольными вещами. Здесь же бóльшую часть времени я был предоставлен сам себе. И это отлично. Не уверен, что уже завтра напишется рассказ, действие которого будет происходить в Казани, но кое-что уже намечается. Надеюсь, сложится полноценный сюжет.