«ПЛОХОМУ ТАНЦОРУ МИКРОФОНЫ МЕШАЮТ»

— Андрей, в чем разница для певца — выходить ли ему на сцену в спектакле оперного театра или выступать на свежем воздухе в гала-концерте, подобном тому, что прошел 30 августа в Казани?

— На open air приходит совершенно разная публика, в том числе и неподготовленная. В театр же люди приходят обычно так: купили билет, заплатили деньги, знают, куда идут, оделись красиво, даже прочитали сюжет оперы, если с ней не были знакомы. А здесь все иначе — шли мимо, услышали музыку, задались вопросом: а что там происходит?

И вот маэстро Сладковский как раз очень хорошо умеет притягивать к себе внимание публики. Это очень важный, можно сказать, важнейший нюанс в таких проектах. Мы же, в принципе, развлекаем людей, если можно так сказать, мы из этой сферы... Может быть, это жестко, но так оно и есть. Мы должны думать о зрителях, поэтому нужно придумывать что-то особенное и вести себя чуть более свободно, чем в театре. Да, стилистически, музыкально должно быть все очень четко, как нужно, потому что есть и профессиональные люди в аудитории, но актерский комплекс нужно немножко акклиматизировать именно для такого проекта.

— В этом году «Казанской осени» повезло с погодой, но так бывает далеко не всегда. Голос не страдает из-за таких выступлений?

— И в хорошую погоду, и в плохую, и как хочешь... Плохому танцору микрофоны мешают. Это никого не волнует: хорошая или плохая погода, надо выходить и делать свое дело хорошо, любить свое ремесло. В этом и весь секрет: или ты любишь, или делаешь одолжение людям. Выходишь — ой, что-то у меня болит, у нас тут плохая погода, дождь, простите нас... Нельзя так! Взялся, вышел на сцену и делай все как нужно. Я помню, три года назад, когда мы первый раз к вам попали на «Казанскую осень» и был вечер оперетты, вообще такая холодрыга стояла: мы пели — пар шел, грелись как могли за кулисами, пока коллеги пели, потом выходили, быстренько исполняли свою арию и обратно. Бедные оркестранты!

— И все-таки можно ли говорить, что подобные оперные гала для певца — это своего рода вид активного отдыха...

— Нет, никакого отдыха!

— ...по сравнению с тем, когда вы готовите важную театральную премьеру?

— Мы только что выпустили в Большом театре «Богему». Мы ее долго готовили — полтора месяца. Очень хороший получился проект... Что можно сказать? За весь спектакль ты поешь одну арию, максимум две арии, а потом отдыхаешь. Здесь же 10 произведений — сложнейших арий! Какой отдых? Это же не отдых. Все очень сложно! Но в этом и вся фишка, чтобы люди не понимали, чтобы публике казалось, что все это очень легко: что Фигаро, что Роберт, что Онегин, что Эскамильо... Это сложнейшие произведения для баритона, но они должны быть настолько легко поданы, чтобы люди подумали: все хорошо, так легко получается! В этом наша работа.

«Я ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО У ВАС ОДИН ИЗ ЛУЧШИХ ОРКЕСТРОВ В РОССИИ. ЭТО АБСОЛЮТНАЯ ПРАВДА!»

— Поделитесь впечатлениями от работы с ГСО РТ, тем более что вы встречаетесь с оркестром Александра Сладковского уже не в первый раз.

— Я хочу сказать, что у вас один из лучших оркестров в России. Это абсолютная правда! Был сильно удивлен, когда в 2015 году оказался в Казани, начал петь, а они начали играть: вау! Недавно пел в Англии «Дон Паскуале» — 14 спектаклей с Лондонским филармоническим оркестром. Он считается лучшим в мире. Честно говорю, вы недалеко: абсолютно классный звук. Это высокий класс!

— А каковы для оперного солиста критерии того, что отличает хороший оркестр от плохого?

— Честно говоря, сложно сказать в двух словах. Приходишь, кто-то поет — и ты можешь сказать, что это хорошо, а это плохо. А почему? Если это круто, то ничего не мешает, есть эмоции, глубина. Если что-то не то, это сразу заметно — бьет по ушам, глушит солистов, нет нюансов, нет музыкальности...

Много критериев, много моментов, из которых состоит в принципе весь концерт или оперный спектакль. Мы оперные певцы, должны петь громко, чтобы озвучить зал. Но есть важный нюанс: в больших залах чем громче поешь, тем хуже иногда тебя слышно. Поэтому надо петь своим голосом, надо думать о музыкальности, о стиле, о том, кого ты сейчас поешь: Моцарта, Чайковского и так далее. То же самое и с оркестром. Композитор написал — вроде все играют одинаково, но один оркестр играет это так красиво, а другой играет «как написано». В этом вся разница.


«МЫ ХОЗЯЕВА СЦЕНЫ И ДОЛЖНЫ ОБ ЭТОМ ПОМНИТЬ»

— В качестве солиста Большого театра вы, кажется, работали со всеми известными драматическими режиссерами, которые ставили здесь оперы за последнее время: Бородин, Женовач, Писарев, Туминас. Что дает артисту этот опыт?

— Смотрите, эти большие режиссеры, когда попадают в музыкальный театр, сами начинают восхищаться. Я помню очень яркий момент, который был в моей жизни три или четыре года назад: был вечер, посвященный благотворительному проекту, и Евгений Миронов организовал это все у нас на сцене в Большом театре. Были Валентин Гафт, Игорь Верник, Юлия Пересильд и многие другие замечательные актеры. Они сидели прямо на сцене, а мы выходили и пели. В конце пели дуэт Евгения Онегина и Татьяны.

Валентин Гафт сидел прямо рядом со мной. И я понимаю, какой гигант сидит, а ты должен играть и петь. Поначалу была какая-то неловкость: делаешь движение, а сам думаешь, что это будет смешно, не вовремя, не в тему. В итоге отпустил себя, просто пережил эти 15 минут. А Гафт потом подходит и говорит: «Ребята, это лучшее, что вообще может быть. Вы поймите, мы просто говорим, мы просто что-то делаем, а вы это передаете настолько вкусно. Это музыка, это все эмоции». Я говорю: «Но я так переживал, когда вы рядом». Он отвечает: «Да бросьте вообще, не думайте о нас». Знаете, это сразу ободрило.

— С тех пор у вас нет никаких актерских комплексов?

— В принципе, никогда не страдал относительно каких-то актерских моментов, у меня, слава богу, все в порядке с этим, но когда слышишь подобные слова от таких мэтров, то это сразу придает уверенности в себе. А мы должны быть уверены в себе, не быть, знаете, павлинами на сцене. Если нет уверенности, то выходишь таким немножко зашуганным, а все-таки мы хозяева сцены и должны об этом помнить.

— А в эпоху режиссерской оперы постановщики понимают, что певцы — это хозяева оперной сцены?

— Кто как. Сейчас многие режиссеры думают, что они руководят всем, что они главные, что они все решают, ставят что хотят и как хотят. Но есть и умные режиссеры, их довольно много...

— То есть все-таки смущают режиссеры, которые прежде всего самовыражаются в оперном театре?

— Они меня раздражают. Нельзя портить музыку. Расскажу короткую историю. Оперная премьера в одном очень солидном европейском театре. Мы поем, а режиссер читает (он же не знаком с музыкой, с клавирой, с нотами, просто на листочке формата А4 написан текст) и говорит: «Вы понимаете вот это все? Давай еще раз. Нет-нет-нет, мы говорим об этом, но мы делаем это другим, потому что у нас история другая». И меня это сразу смутило... А зачем мы тогда ставим это всё? Придумайте новый сюжет, напишите новую оперу и ставьте как хотите. Почему мы поем об этом, рассказываем об этом, а ведем себя вообще по-другому и делаем другую историю. Нельзя же так.

Поэтому меня раздражает, когда режиссеры ведут себя как хотят, все-таки музыку надо уважать, надо уважать композитора и либреттистов. Это гении. Пушкина, например, как можно переделать?


«Я ВСЕМ СВОИМ КОЛЛЕГАМ ГОВОРЮ: ХОТЯ БЫ РАЗ В ЖИЗНИ ПОРАБОТАЙТЕ С ЧЕРНЯКОВЫМ»

— Но ведь вы часто работаете с великим и ужасным русским режиссером — Дмитрием Черняковым, а его часто именно в этом и обвиняют. Вы с ним делали и «Иоланту» в Парижской опере, знаменитого «Евгения Онегина» в Большом, в новом сезоне будет «Обручение в монастыре» в Берлине...

— Нет, здесь я не согласен, потому что с концепцией Дмитрия Чернякова можно соглашаться, можно не соглашаться, но у него никогда не бывает такого, что поешь об одном, а делаешь другое. Да, он трактует сюжет по-разному, но рассказывает эту историю. Ты говоришь: я пошел, я тебя люблю. Но это можно сказать и подать совершенно по-разному. Черняков никогда не меняет сюжет, артисты делают то, что написано. На 99 процентов у Дмитрия именно так. Мы не ставим «Иоланту», при этом занимаясь какой-то ерундой на сцене. Всё поем, всё оправдываем, но по-разному. Черняков не меняет Пушкина.

— Разве в «Онегине» он не позволяет себе некоторых вольностей в трактовке сюжета?

— Я всем своим коллегам говорю: хотя бы раз в жизни поработайте с Черняковым, вы поймете, что значит хороший режиссер и как он относится к музыке. Я помню, когда мы в первый раз ставили «Онегина», он говорил артистке, которая пела Татьяну: Татьяна выходит, играет та самая музыка, виолончель, тема продолжается в тебе, ты должна взять эту тему и через себя дальше пронести...

Черняков знает клавир, каждого певца, и даже в хоре, в оркестре и в мимансе знает всех по имени... Это не то что человек пришел: давайте, я сейчас придумаю какую-нибудь историю! Он настолько подготовленный, он настолько знает, чего хочет! Придумывает новую постановку, новый спектакль, но, повторюсь, никогда не меняет основы. Единственное — в «Онегине», помню. «Теперь входите!» — говорит перед дуэлью Зарецкий — ассистент Ленского. А у Чайковского написано: «Сходитесь». Но все происходило в помещении, и он закрыл дверь...

— Но ведь у Чернякова в спектакле Ленский умирает на дуэли случайно...

— Да, но, понимаете, о чем идет речь: Черняков не сделал так, что смерть — это неважно. Дескать, давайте поменяем, не будет смерти, не будет дуэли. Нет, но он подумал: слушайте, мы же не знаем, как это — стрелять в человека, потому что тот сказал глупость, мы же сейчас так не делаем. Но он оставил смерть, всю историю... Онегин начал странствовать, потому что убил друга. Друг погиб. Черняков не закрыл быстро глаза на это, придумав новую тему. Все так, как есть.

Он сделал так, чтобы мы всё понимали, но стер временные границы: это не тогда и это не сейчас, никто не знает, какая эта постановка — старая или новая, классическая или современная. Она просто рассказывает какую-то историю — и все. И в этом суть, чтобы мы в XXI веке воспринимали, почему погиб человек. Хотя я очень люблю и классические постановки, куда люди ходят, как в прежние времена, чтобы прикоснуться к определенной эпохе.

— А почему, на ваш взгляд, вокруг черняковского «Онегина» было столько шума и даже скандалов?

— Потому что, если бы он был никакой, ничего бы не было. Я пел в Исландии Онегина. Помню, режиссер приходит в первый день и рассказывает, что в 2008 году Большой театр привез «Онегина» в «Опера Гарнье». И европейцы (а режиссер был итальянцем) пришли посмотреть: ну что там отсталые русские, придумали какие-то новые режиссерские фишки? И вот впечатления этого итальянца от спектакля: «Я посмотрел на это все и подумал: это мы, все европейские режиссеры, в какой-то дыре, а они пошли вперед! После Чернякова я не знаю, что ставить, как ставить „Онегина“, я ничего не могу придумать».

Очень хорошая постановка, кстати, была в Исландии. Но что после Чернякова сказать еще? Он настолько детально и настолько вкусно подал какие-то моменты в этом спектакле, настолько гениально, что и мне было очень сложно воспринимать других режиссеров после него. Я не утверждаю, что все идеально в его «Евгении Онегине». Были моменты — согласишься или не согласишься. Это дело вкуса. Тебе нравится белое, а мне — черное. Но это не значит, что кто-то из нас прав.


— Говорят, что с Черняковым певцы или работают только один раз, или потом становятся его постоянными артистами. Значит, вы черняковский певец?

— Получается, что так.

— Что для вас самое важное в работе с этим режиссером?

— Я всем говорю: самое потрясающее — это процесс, полтора месяца работы с Черняковым. Поэтому мне даже особо не важен финальный продукт, то, какая постановка выйдет — хорошая или плохая, всегда спорят и будут спорить, потому что он гений. Кто-то его обожает, кто-то разносит в пух и прах, как бы он ни ставил. Все равно есть люди, которые заранее будут ругать его постановку, и те, кто заранее будет хвалить, даже если это не самая выдающаяся работа. Для меня это неважно, потому что я до премьеры работаю с ним, эти полтора месяца — время абсолютного счастья.

— Над предстоящим берлинским «Обручением в монастыре» уже идет какая-то работа?

— Во всех театрах мира так устроено, что работа начинается с момента, как ты прилетаешь на репетиции. Есть уже какие-то макеты, но реальная работа начинается тогда, когда все собираются в театре.

— Черняков вас лично приглашает или все происходит через агентов?

— Обычно через агента, но на «Обручение в монастыре» Черняков меня пригласил лично. Звонит и говорит: я еще никому не сказал, хочешь участвовать? Отвечаю: «Да, можете ставить что угодно! Я с вами уже заранее!» Это будет, кстати, первая его комедия. И он очень трепетно относится к этому проекту.

«СЧИТАЮ, ЧТО КАЗАНИ ПОВЕЗЛО ИМЕТЬ ТАКУЮ ЗВЕЗДУ, НЕ В КАЖДОМ, ДАЖЕ БОЛЬШОМ, ГОРОДЕ ЕСТЬ ТАКАЯ...»

— Вы с Аидой Гарифуллиной пели вместе «Богему» в Парижской опере, теперь встретитесь и на «Обручении в монастыре»...

— Да, вам повезло. И Аиде повезло, что Казань — это ее дом. Мы даже говорили тогда в Париже с ней. И я считаю, что Казани повезло иметь такую звезду, не в каждом, даже большом, городе есть такая... Она очень хорошая и легкая как коллега на сцене. С ней очень легко работается. Приятная, замечательная... Это важные нюансы. Я вообще считаю, что наша работа на 90 процентов состоит из отношений, а не из того, как ты поешь на сцене, потому что мы на сцене поем три часа, а работаем полтора месяца. Вот как ты эти полтора месяца ведешь себя, как работаешь, какой ты — это и делает огромную разницу между гениальными, хорошими, профессиональными и среднестатистическими артистами.

— У нас есть не только Аида. Альбина Шагимуратова, Венера Гимадиева, Юлия Мазурова — все из Татарстана.

— Собрали лучших (смеется). С Венерой мы долго работали вместе, Юля — это моя подруга. Вот с Альбиной, кстати, не пели пока ни разу.

— Кстати, в продолжение разговора о родных краях. Как с оперой обстоит дело у вас на родине в Молдове?

— А я же только что вернулся оттуда, мне вручили национальную премию Молдовы в области культуры, было очень приятно. В Кишиневе работает оперный театр, а в сентябре на гала-концерт приедет Хуан Диего Флорес.

— Но денег все равно не хватает?

— Да, плохо с деньгами, но люди стараются. А сейчас пошла волна, связанная со мной и Валентиной Нафорницэ, люди начали интересоваться: и по телевизору показывают, и интервью с нами читают. Люди думают: «Ух ты! А что такое опера? Давай придем». И сейчас уже дело обстоит по-другому. Но не могу сказать, что публика сильно в этом разбирается, они еще не совсем понимают.

И еще, знаете, есть такой момент: нет системы. То же самое могу сказать относительно и наших соседей румын могу сказать: голоса, природа потрясающие, а системы нет! Стилистически слабовато. И вот если поработать чуть-чуть, доделать, стараться, то есть шанс стать великим, потому что все для этого есть, только нужно не лениться, а работать.


— Лень, нежелание учить иностранные языки — обычно такие претензии предъявляют певцам с постсоветского пространства.

— Знаете, как раньше говорили: вот сейчас прорвало железный занавес, и я голосом возьму всех в Америке и в Европе, поеду и как спою! Да никого не возьмешь голосом! Красивых оперных голосов сейчас, сколько хочешь...

— Вы сказали выше, что артисту прежде всего нужно правильно выстраивать отношения с коллегами по цеху.

— Все нужно. Вот так я и сказал: умение полтора месяца общаться. Никому не нужны твои проблемы, никому не нужно твое плохое настроение, приходить и говорить: «Ой, что-то дома у меня...» Никого не волнует, что у тебя дома. Надо всегда быть дружелюбным, любить людей: коллег, режиссера. Если даже не согласен, нужно настолько деликатно, демократично, тактично сказать: «Маэстро, это очень классно, потрясающе, мне очень нравится, но, может, вот так, с этой стороны? Можно я попробую?» Да, пожалуйста, пробуй. А не прийти и сказать: «Ну что это такое? Не буду я в этом участвовать».

И конечно, надо совершенствовать актерское мастерство. Когда ты начинаешь не играть, а быть; не маркировать, не делать вид, что мне сейчас плохо, сейчас покажу, как я страдаю на сцене... Не так, не показывать всем видом, что ты страдаешь на сцене, надо делать это настолько вкусно и интересно, чтобы на сцене было все в порядке, а люди в зале плакали. 

— Вы часто заставляете публику плакать, но по другой причине, все-таки баритон — это часто отрицательный персонаж в опере.

— Я пытаюсь оправдать своих героев, а как по-другому? Как ты можешь играть, как можешь вжиться, как можешь пережить историю этого персонажа, если ты его не понимаешь? Просто вышел, делаешь одолжение, быстренько спел и уходишь? Это не о том. Надо относиться с большим трепетом, с уважением, с любовью. Нужно любить персонажа, композитора, музыку, профессию. Ты выходишь и рассказываешь маленькую историю. Я всегда отношусь к спектаклям как к маленькому кусочку жизни: мы же сидим и общаемся, вот я тебе расскажу один случай, когда ла-ла-ла... Это было ах! Вот как произошло все. Это мы на сцене и делаем.


«МНЕНИЕ ЛЮДЕЙ ОЧЕНЬ СУБЪЕКТИВНОЕ, А МЫ ПАРИМСЯ, ПЕРЕЖИВАЕМ»

— Вы в штате Большого театра или сейчас уже работаете как приглашенный солист?

— Я в труппе.

— Считается, что это сдерживает возможности для развития оперного солиста, ему приходится отказываться от предложений из других театров...

— Мы нашли компромисс. Уже два года — в прошлом сезоне я был два месяца в театре, в этом году я был в январе и вернулся в июне, когда мы ставили «Богему». Для кого-то это проблема, для нас — нет. Мы нашли компромисс и понимаем друг друга. Это важная деталь.

— Какие оперные вершины вы видите перед собой, что еще необходимо покорить?

— В музыкальном мире считается, что «Метрополитен-опера» — это вершина. Раньше La Scala, сейчас «Метрополитен», так считаю не только я. У нас уже есть несколько контрактов.

— С «Метрополитен-опера»? Когда и какие названия?

— В октябре ровно через год у нас будет «Богема», потом, через полсезона, будет «Севильский цирюльник», сейчас общаемся дальше, планируем другие проекты.

— Какие-то из самых известных партий для баритона еще собираетесь освоить?

— Конечно, у меня будет премьера Эскамильо в «Кармен» — я эту партию никогда не пел. Я не брался еще за такие партии, только начинаю по чуть-чуть добавлять драматические, если можно так сказать, партии. До сих пор пел только лирические.

— Риголетто, например, когда-нибудь будет в вашем репертуаре?

— Будет, но попозже. У меня голос есть для этого. Перспектива развития есть: петь и так и сяк. Но это дело времени. Торопиться можно, но можно потерять голос или испортить его. Можно очень быстро взяться за драматический репертуар, если быть недальновидным. Всему свое время. Сейчас столько прекрасных ролей, спектаклей, которые позволяют мне быть молодым: Онегин, Фигаро... Они должны быть красивые и молодые. Потом постарею — буду горбуном в «Риголетто» (смеется).

— Если бы вам перед каким-то концертом или спектаклем поручили сказать приветственное слово для публики, какие бы это были слова?

— Не хочу говорить банальностей вроде «будьте здоровы», но это очень важно. Я помню: мы сидели с другом, у которого есть своя клиника, на дне рождения, и там был знаменитый доктор Леонид Рошаль, который сказал: «Как бы банально ни звучало, и ты врач, и я, но желаю тебе здоровья». Когда здоров, все в порядке: и настроение хорошее, и что-то хочется делать, и чем-то заниматься. Когда больной, ничего не хочется, ничего не можешь. Поэтому сказать, чтобы люди были здоровы, — это, конечно, очень важно.

Но еще важно, чтобы люди жили для чего-то, не просто проживали свои дни на земле, а жили для чего-то конкретного. Пожелал бы не думать о том, что другие думают о тебе, думать о себе самом, жить своей жизнью. Люди говорят что хотят, мнение людей очень субъективное, а мы переживаем... Не надо жить этим, надо любить жизнь.