«Тот факт, что предки татар приняли ислам от учителей, а не от воинов, и предопределил геном нашей религиозной духовности и ментальности в целом»

ИСЛАМ У ТАТАР ДЕРЖИТСЯ НА МИРОЛЮБИИ И ДЫШИТ ИМ

У татарского народа есть предание, согласно которому пророк Мухаммад отправил трех своих учеников к древним булгарам. Напутствуя их в дальний путь, он вручил им три вещи: посох, чернильницу и чалму. Сегодня в России на священной булгарской земле установлен даже памятник, посвященный этой истории. Ее мотивы запечатлены и в логотипе Болгарской исламской академии. Данная символика неслучайна. В ней закодирован геном «татарского» ислама. Однако стоит иной раз пообщаться с некоторыми из современных правоверных татар, как становится очевидным то, что исповедуемый ими ислам неофитско-агрессивного толка и в малой доле не наследует тех глубинных смыслов, что отражены в наших древних символах.

То, что олицетворяют собой посох, чернильница и чалма, суть три кита, на которых держится «татарский» ислам, три его духовные грани. Попробуем в сегодняшнем материале раскрыть, что стоит за символикой одного из них — посоха.

Историк Михаил Худяков в «Очерках по истории Казанского ханства» так писал в данной связи: «Одну из самых светлых сторон в общественной жизни Казанского ханства составляла полная веротерпимость. В самой Казани находился христианский храм. К язычникам-инородцам мусульмане относились с полной терпимостью и никогда не пытались насильственно обратить их в мусульманство. Суфийские шейхи ходили по деревням и своими проповедями обращали язычников в ислам. В знак того, что в Казанском ханстве обращение жителей в мусульманство совершилось мирным путем, мулла во время молитвы (хутбы) в мечетях Казанского края стоит, опираясь на посох странника, а не на меч воина, как в Туркестане, где обращение жителей в мусульманство было совершено огнем и мечом».

Аналогичное свидетельство мы находим и у известного краеведа Карла Фукса. В книге «Казанские татары в статистическом и этнографическом отношениях» он писал: «На мой вопрос, почему у татар муллы говорят проповедь с палкой в руке, между тем как у турок это делается с саблею в руке, отвечали, что в землях, завоеванных вооруженною рукою, на кафедре сабля, а в землях, покоренных без кровопролития, употребляется при упомянутом случае палка».

Тот факт, что предки татар приняли ислам от учителей, а не от воинов, и предопределил геном нашей религиозной духовности и ментальности в целом. Посох в руке имама издревле служил напоминанием того, что ислам у татар держится на миролюбии и дышит им. В итоге оно и стало одной из главнейших национальных черт нашего народа.

«КЛЯНУСЬ БОГОМ, Я НЕ ЗНАЮ БОЛЕЕ ВЕЛИКОГО ГРЕХА СРЕДИ ЛЮДЕЙ КИБЛЫ — ЧЕМ ГРЕХ БРАТОУБИЙСТВА»

Идея миролюбия отнюдь не апологетико-конъюнктурная декларация мусульманского духовенства последних лет. Тот же Худяков все-таки описывал реалии Казанского ханства до прихода Ивана Грозного. Миролюбие, стремление к добрососедству — то, что напрямую вытекает из императивов нашей религии. Во многом это связано с принадлежностью татар к богословской школе имама Абу Ханифы с его доктриной о двухсоставном определении веры, предполагающем оставление наших религиозных разногласий на Суд Бога. На языке оригинала она называлась учением об ирджа.

Арабский термин «ирджа» этимологически восходит к двум значениям: «откладывать» и «надеяться». Изначально принцип ирджа касался так называемых великогрешников, суждение об истинности веры которых следовало откладывать на Суд Бога, одновременно надеясь на Божье милосердие в отношении них. Иногда вместо слова «ирджа» Абу Ханифа использовал термин «вукуф», т. е. «воздержание [от суждений]», в отношении того, о чем у нас нет достоверного знания.

Учение об ирджа было ответом мусульманской интеллигенции I века хиджры на многочисленные гражданские войны, которые неизменно велись под религиозными лозунгами ислама. Любая политическая сила тех лет в борьбе за власть апеллировала к религиозным мотивам и в силу этого считала своих оппонентов в лучшем случае «нечестивыми», или, что опаснее всего, «неверными». Богословская концепция ирджа была направлена на нейтрализацию практики обвинения в неверии (такфира), которой в особенности пользовались представители весьма одиозного движения хариджитов, чьими наследниками в наши дни принято считать пресловутых ваххабитов. Признать человека «неверным» для той эпохи, по сути, означало поставить его вне закона, лишить права на неприкосновенность, что в результате и приводило к пролитию крови.

Абу Ханифа знал обо всем этом не понаслышке. Имам побывал в водовороте двух крупных шиитских восстаний, был свидетелем беспощадного низвержения омейядской династии, прошел через кровавое горнило хариджитской войны, оказавшись даже заложником в осажденном хариджитами родном городе. Все это не могло не откладывать отпечаток на мировоззрение и делало его последовательным сторонникам мира, на службе которого и стояло учение об ирджа. «Клянусь Богом, я не знаю более великого греха среди людей киблы, чем братоубийство», — писал он.

Для того чтобы с богословской точки зрения обосновать концепцию ирджа и показать несостоятельность обвинения в неверии «великогрешников» (а таковым, повторюсь, считался любой неугодный оппонент), Абу Ханифа доказывал, что «вера есть внутреннее убеждение и словесное признание». Иначе говоря, если человек уверует сердцем и заявит об этом языком, то мы обязаны принимать его как верующего вне зависимости от того, грешен он или нет. Потому имам настойчиво проводил четкую грань между такими понятиями, как вера и деяние. И в силу этого факт греха как таковой не мог считаться основанием для признания человека неверующим, что в свою очередь по законам того времени гарантировало ему неприкосновенность.

Абу Ханифа запрещал сомневаться в истинности веры даже пьяницы, «который напивался до хрипоты и умер от этого», и женщины-самоубийцы, «которая понесла от блуда и сгубила свою душу, дабы такое не было предано огласке». В других историях рассказывается, что имам не выносил поспешных выводов и о неверии человека, чьи утверждения были не совместимы с общеизвестными истинами ислама. «Что вы скажете о том, — как-то спросили его, — кто говорит, что не надеется на рай и не боится ада, вкушает мертвечину, не страшится Аллаха, молится без поясных и земных поклонов?» «Это истинный угодник Божий, — отвечал Абу Ханифа, — ибо он „не надеется на рай и не боится ада“, так как надеется на Господа рая и боится Господа ада. Он „не страшится Аллаха“, так как не страшится того, что Аллах будет в отношении него несправедлив и вероломен. Его слова о том, что он вкушает мертвечину, означают, что он употребляет рыбу. Его слова о том, что он молится без поясных и земных поклонов означают, что он много молится за Пророка и часто участвует в похоронных обрядах». Более того, даже если человек сам себя назовет неверующим, еще не означает, что так оно и есть на самом деле. «Ведь если он скажет, что он осел, — говорил по этому поводу имам, — то я не должен считать, что он прав».

Не лишне напомнить, что из четырех школ ислама двусоставное определение веры есть только у Абу Ханифы. Все остальные эпонимы мазхабов, хоть и с оговорками, признают деяние частью веры.

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл: «Преимущество России в том, что у нас общий моральный базис — и у православных, и у мусульман»

ТОЛЕРАНТНОСТЬ В НАШЕМ СЛУЧАЕ — ШАГ НАЗАД

Изначально данное учение вырабатывалось для решения противоречий внутри мусульманской жизни. Однако татары успешно спроецировали его и во вне. Другими словами, мы по инерции стали применять те же принципы оставления наших разногласий Богу и на немусульман. Вот почему у нас не принято вступать с христианскими соседями в богословские дискуссии. Мы не спорим о том, кто из нас вернее понимает истину веры. Вместо этих бессмысленных дебатов мы сосредотачиваемся на решении общесоциальных проблем — тех, что актуальны для всех нас, вне зависимости от наших религиозных убеждений.

С течением столетий подобный подход сформировал уникальный, даже парадоксальный российский феномен, который сегодня фиксируют социологи. Согласно существующим опросам, татары часто воспринимают своих мусульманских единоверцев из дальних стран как чужаков, а православных соседей идентифицируют как своих. Подобное парадоксально. Кому-то может показаться, что такого не может быть, но это наши с вами реалии.

Отрадно, что и многие православные отвечают нам взаимностью. Так, патриарх Московский и всея Руси Кирилл во время визита в Казань прямо сказал об этом: «Преимущество России в том, что у нас общий моральный базис — и у православных, и у мусульман». В столице РТ он вспомнил и такой интересный случай: «Однажды нашего президента спросили об отношении православия к католическому христианству и исламу, и он ответил: „Мы к исламу ближе“». «И глава государства был прав, — продолжил святейший, — в том смысле, что с точки зрения традиции и основ нравственной жизни мы ближе с исламом, чем некоторые западные христиане, у которых сегодня происходит отход от традиционной нравственности».

Все это позволяет говорить о том, что Россия не Восток и не Запад, а особая цивилизация с присущей ей собственной уникальной самоидентичностью. «Мы с вами особенный народ», — сказал патриарх в Казани, обращаясь и к мусульманам, и к православным.

Однако вместо того, чтобы осознавать уникальность нашей культуры межрелигиозных отношений, мы вновь наступаем на любимые грабли — новое эпигонство — и потому привносим для концептуального осмысления российских реалий заморские концепции типа толерантности. Но что такое толерантность или веротерпимость, если переводить слово на русский язык? Оно означает, что мы не принимаем инаковости другого, но по целому ряду причин сдерживаем свою агрессию. Толерантность — это ненависть, прикрытая джентльменской улыбкой, рукопожатие с камнем за пазухой. Быть может, для Европы, которая выкарабкивалась из средневекового кошмара религиозных войн, толерантность была в свое время великим достижением. Но для современного Татарстана такой термин совершенно не подходит.

Мы — православные и мусульмане, татары и русские — росли в одном дворе, учились в одной школе. Наши дети ходят в один детский садик, а наши деды и прадеды не раз плечом к плечу отстаивали Родину перед лицом враждебных сил. У нас общие радости и горести. У нас общее прошлое и, что самое главное, общее будущее. О какой терпимости мы говорим? Это слово совершенно не про нас. Толерантность в нашем случае — шаг назад.

И мы об этом должны говорить как можно больше. В то время как некоторые страны импортируют во вне технологии оранжевых революций, мы должны импортировать свои собственные социальные технологии, прежде всего опыт межрелигиозного мира и согласия. Мне кажется, что это призвание нашей страны на мировой арене в XXI веке. Конечно, мы благодарны исламскому миру за финики и фисташки. Но не пора ли отправить им что-то взамен, например наши посохи?

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции