Валерий Попов: «Довлатов абсолютно вовремя родился и, как это ни страшно, вовремя умер»

Валерий Попов: «Довлатова можно легко бросить в сумку, открыть в метро почитать, положить обратно и дальше отправиться сдавать сессию или продавать кроссовки. Это такая рюмка прозы, которая бодрит и делает твое мироощущение значительно выше» Фото: © Кирилл Каллиников, РИА «Новости»

«Он помещается в компактный рюкзачок современного интеллектуала»

— Валерий Георгиевич, сегодня Сергею Довлатову исполнилось бы 80. Можно сказать, что в Питере эту дату будут праздновать с особым размахом?

— Трудно сказать. Знаю, что город готовит какие-то мероприятия. Планируется возложение цветов, какие-то квесты. 5 сентября я буду участвовать в вечере воспоминаний в Музее Ахматовой вместе с людьми, которые знали Сережу. Нельзя, конечно, сказать, что весь город гуляет, но что-то происходить будет.

— Довлатова нет с нами уже больше 30 лет, но он по-прежнему любим молодежью. Как думаете, в чем его писательский секрет?

— Мне кажется, потому что он помещается в компактный рюкзачок современного интеллектуала. Тома туда не влезут. А Довлатова можно легко бросить в сумку, открыть в метро почитать, положить обратно и дальше отправиться сдавать сессию или продавать кроссовки. Это такая рюмка прозы, которая бодрит и делает твое мироощущение значительно выше. Для такого эффекта не требуется литературная канистра. Достаточно рюмки. И тексты Довлатова именно такие. Они нас очеловечивают. А молодежь это прекрасно чувствует, потому что Довлатов их не грузит. Он легок и приятен.

— Когда я спрашивала у молодых людей, почему им нравится Довлатов, они все как один отвечали: «Очень легко читается». Но ведь это обманчивое чувство, будто он и писал легко?

— Конечно. Но лишнее в текстах он отсекал прямо из глубин своего сознания. Дело в том, что Сережа не был замучен библиотеками, литературными диспутами и философскими сборищами. Притом что был безусловно интеллектуальным парнем. Но Довлатов жил своими ощущениями, за что читатели не устают благодарить его по сей день.

«Сейчас толпы проходят по Рубинштейна. Счастливые и пьяные. Мы о таком мечтали, а сейчас это все есть. Даже страшно. Мне кажется, статус «главной питейной улицы города» — это во многом заслуга Довлатова, его памятника» Фото: © Алексей Даничев, РИА «Новости»

«Собутыльников много, а Довлатов один»

— В Петербурге, на улице Рубинштейна, стоит памятник писателю. Сейчас это главная питейная улица Северной столицы и при этом по-прежнему остается той довлатовской, по которой он прохаживался молодым. По-вашему, знают ли завсегдатаи Рубинштейна о человеке, памятник которому там стоит?

— Это на самом деле интересная проблема. Сейчас можно стать поклонником, фанатом, не прочитав ни строки. Довлатов стоит на улице Рубинштейна как какой-то идол. Но это не просто памятник, как монумент Брежневу, например. Это символ свободы, гульбы, юмора, веселья, легкой грусти. Он стоит как грешный святой. Для этой разгульной улицы в самый раз. Очень хороший символ.

Думаю, он об этом и не мечтал. Но точно расхохотался бы, узнав, что натворил. Тогда-то было трудно, денег на выпивку не имелось. А сейчас толпы проходят по Рубинштейна. Счастливые и пьяные. Мы о таком мечтали, а сейчас это все есть. Даже страшно. Мне кажется, статус «главной питейной улицы города» — во многом заслуга Довлатова, его памятника. Он как бы освящает этот грех. Бармены косят под Довлатова, а он их вроде крышует и освящает. Метафорически выражаясь, конечно.

— Как вы относитесь к тому, что часто серьезные писатели и критики слегка морщат нос, когда произносят «Довлатов»?

— Мне кажется, здесь важно понимать другое. Довлатов прекрасно справляется один. Ему не нужны другие писатели и критики, чтобы разговаривать с читателем. И не надо его перегружать разными литературными арбузами. Довлатов — суфле, воздушное и немного легковесное создание, но совершенно лишенное пошлости, безвкусия и дурных чувств. Это очень вкусное, изящное явление, которое нельзя грузить гражданским долгом, честью, борьбой за что-то. Иначе оно просто сдуется.

— А что думаете об известном выражении, что он был не хорошим писателем, а «хорошим собутыльником»?

— Это в корне неверно. Собутыльников много, а Довлатов один. Он превратил свою жизнь в искусство. Так не каждый может. Конечно, Сережа сильно пострадал от своей профессиональной вредности, и алкоголь здесь сыграл не последнюю роль. Он его умертвил. То ремесло, искусство, которым занимался Довлатов, требовало от него полной отдачи. Есть фраза: «Повар не обязан вариться в супе, чтобы его сварить». Но писатель обязан вариться в своих героях. Иначе суп получится невкусным. Довлатов так жил: на грани риска. Вроде немного отдалялся от своих персонажей, но совсем немного. И погиб смертью героя. Не греческого эпоса, а своего героя.

Это и вызывает необычайное уважение к его прозе. Он работал над чрезвычайно опасным материалом, который так близок людям. Вот вы спрашивали, за что его любят. За эту опасность, остроту жизни, страх близкой смерти. Сидя в роскошном кабинете с кожаными креслами, он не был бы Довлатовым.

«Он старался всему придать законченность. Жизнь сама по себе редко такая. А Довлатов хотел каждый памятный эпизод сделать анекдотом»Фото: Нина Николаевна Аловерт, добросовестное использование, ru.wikipedia.org

«Правда не так совершенна, как то, что делал Довлатов»

— День вашего знакомства ведь отражен в литературе.

— Да, есть такая история, которую сначала немного дополнил он, потом немного дополнил я. Как и любая легенда, она граничит с правдой. Дело было в 1960-е. Тогда в Ленинграде царила активная литературная жизнь, густая творческая богема, компания человек из 100, которая встречалась постоянно. Кто-то выплывал из нее, кто-то оставался. Мы с Сергеем сближались постепенно, кругами. Присматривались друг к другу.

А однажды пришли к нему домой с бутылкой. Только хотели разлить, как зашла его мама Нора Сергеевна. «Мама, познакомься, это Валерий Попов». «Хорошо, что Попов. Плохо, что с бутылкой», — ответила Нора Сергеевна. Сергей говорит: «Это моя бутылка, он здесь ни при чем». Я сказал не менее благородно: «Нет, бутылка моя!» А мама заключила: «Если не знаете, чья, значит, моя». И убрала ее в шкаф. Этот сюжет я считаю началом нашей дружбы. У писателей воспоминания начинаются с сюжета. Правды там процентов на 97. И лишь 3 мы добавили для куража.

— Вы написали биографию Довлатова для ЖЗЛ, где говорите, что он часто фантазировал над своей ранней биографией, создавал мифологизированные эпизоды. Вроде того, что его, лежащего в люльке младенца, благословил Андрей Платонов. Зачем это понадобилось писателю?

— А я вам скажу. Вот недавно я был в Уфе. Так там этот эпизод стал буквально культовым для уфимцев. Хотя Довлатов прожил в городе совсем чуть-чуть. Он там родился, потому что родителей и бабушку эвакуировали из Ленинграда в июле 1941 года. Будете смеяться, но в Уфе на полном серьезе обдумывают проект памятника по этой истории. Только не знают, кого лепить: младенца Довлатова или склонившегося над люлькой писателя Платонова. Пока в это трудно поверить, но кто знает, вдруг однажды такой памятник появится.

— Но ведь это легенда от начала и до конца?

— Скорее всего. Это байка. Довлатов взял обычный эпизод из своей биографии и превратил его в золото, сделал запоминающимся, ярким.

— А он часто что-то привирал о себе?

— Да, бывало. Он старался всему придать законченность. Жизнь сама по себе редко такая. А Довлатов хотел каждый памятный эпизод сделать анекдотом. Как-то я пришел в журнал «Нева». Оттуда спускался Довлатов с толстой папкой и говорит мне: «Все пишут романы о рабочих. И я написал. Только всех печатают, а меня не берут. Все душу дьяволу продают, а я ее даром подарил». Спустя столько лет я вспоминаю эту гениальную фразу.

Сережа всему придавал законченный литературный вид. Правда не так совершенна, как то, что делал Довлатов. И это хорошо. Потому что литература остается в веках. Особенно его.

— Вы вспоминаете, что Сергей Донатович перенял от отца умение эффектно появляться на публике. Можете вспомнить такие случаи?

— Когда Сережа приходил в любую компанию, будучи еще никем, он всегда становился ее центром. Стоило ему только что-то начать рассказывать, как все постепенно угасали. Были, конечно, смельчаки, которые пытались с ним соперничать. Но он всегда был театром одного актера. Ему не нужны были партнеры, только слушатели.

Довлатов, безусловно, всегда был эффектен и популярен еще до своей настоящей первой строчки. Будто сначала поставил себе памятник, а потом только оправдал его место. И ведь действительно справился.

«На его похоронах не было ни одного американца»

— Из книги в серии «ЖЗЛ» многое было вырезано на этапе согласования с родственниками. О каких именно эпизодах идет речь и почему, как вам кажется, им это не понравилось?

— Из книги убрали единственный кусок, где Довлатов говорит о любви к Елене Давыдовне Довлатовой (вдова писателя — прим. ред.) всерьез, без юмора. Очень светлая любовная история. Довлатов писал из Вены, покинув СССР. Зря она его вырезала, конечно. И еще изъята переписка с писателем Игорем Ефимовым. По-моему, это единственная переписка, где идет речь о работе. Там механизм ремесла Довлатова крупным планом. И еще фотографии.

Я уважаю это решение. В то время не только в Америке, но и у нас, было такое мнение, что все главное происходило за границей, что в США Довлатов спасся. Хотя я считаю, что он сформировался здесь. И это было лучшее время для литературы. В те годы в Ленинграде царил необычайный сгусток культуры и издательской свободы. Сейчас писатели хорошие есть, а издательств нет. Мне кажется, нельзя превозносить одну часть его жизни и не говорить о другой. Довлатова сформировал именно Ленинград.

— Обычно, вспоминая писателей третьей волны русской эмиграции в США, не считая Бродского, который стоит особняком, сразу называют Василия Аксенова и Сергея Довлатова. Есть между ними что-то общее, кроме того, что их связывала одна женщина?

— Нет, это тот редкий случай, когда их надо не объединить, а именно разъединить. И женщина, если вы об Асе Пекуровской, тут совершенно ни при чем. Потому что в самой их природе была причина успеха и провала в Америке. Аксенов ехал туда победителем, триумфатором. Он рассматривал США как кафедру для своих мыслей. А Довлатов бежал туда побитым, растерянным. Но все перевернулось. Америка ждала Довлатова, а не Аксенова. Наверное, там ждали не триумфатора, а именно пораженца.

Да и к тому же Аксенов писал все хуже, а Довлатов — все лучше. Суровая школа жизни оказалась лучше для ремесла. Я хорошо помню, как Аксенов приезжал в Ленинград. Мы дружили, были земляками по Казани. И тогда он рассказал, что преподает в Америке Ахматову, а о нем там не знают и не хотят знать. Аксенов не смог там взойти как писатель. Он был всего лишь преподавателем.

Может, дело в том, что Аксенов пытался уловить мысли американцев, писать для них. А Довлатов говорил о том, что знает, о том, что его мучает. Хотя и Сергея нельзя назвать триумфатором в полной мере. На его похоронах не было ни одного американца. Только эмигранты. Для них он был кумиром. Ходили слухи, что официанты даже не брали с него денег. Говорили: «С писателей денег не берем». Но там он был один такой, достигший успеха в эмиграции. Наш кореш, который прославился.

«Мы теряем полумаргинальных гениев из-за этой политкорректности»

— Если говорить о театре и кино, то долгие годы о Довлатове вспоминали в контексте «Комедии строгого режима». А теперь «Заповедник» ставит Сергей Женовач, фильмы снимают Алексей Герман-младший («Довлатов») и Станислав Говорухин («Конец прекрасной эпохи»). Как вы считаете, Довлатова в театре и кино будет только больше?

— Будет больше и больше, но хуже и хуже. Из того, что вы перечислили, мне больше всего нравится фильм Говорухина «Конец прекрасной эпохи». Он про бездельников, вольнолюбцев, которые получали государственную зарплату и позволяли себе свободолюбивые мысли, дерзили, прогуливали. Это и была прекрасная эпоха. Не все так понимают этот фильм, но я его вижу именно в подобном ключе.

А фильм Германа-младшего мне совсем не понравился. Он пытался сделать все, что мог, советовался с супругой Довлатова. Но фильм лишь бледный слепок того времени. Его Довлатов совсем не тот, кем был в жизни. Там он ни разу не нахамил, как делал это в жизни, ни разу не сострил, ни разу не съерничал. Герман-младший стал жертвой политкорректности современных ограничений. Да, актер (Милан Марич — прим. ред.) очень похож. И внешне, и местами характером, но жизненного блеска в нем нет. Сейчас очень трудно говорить о свободе. Особенно сейчас. Все стиснуто. Невозможно передать ту атмосферу, в которой жил Довлатов, ни в литературе, ни в кино.

Снимать-то, наверное, про него будут все больше и больше. Но это станет похоже на попытку сварить суп из старого петуха. В театре скорее ситуация будет лучше. Хотя у Довлатова столько ругательств, что даже не знаю. А без них Довлатов не Довлатов. Мы теряем полумаргинальных гениев из-за этой политкорректности. Конечно, в сегодняшние рамки Сережа не влез бы.

— Как думаете, если предположить, что Довлатов был бы сейчас жив, как бы он относился к происходящему в России? Ругал бы Путина, хвалил бы Байдена?

— Да черт его знает. Сейчас непонятно, кого ругать, над кем насмехаться. Над капиталистами? Не осталось тех, кого ругать. Раньше с Америкой мы были идейными врагами, а сейчас все изменилось. Над чем тут иронизировать? Все, как мы мечтали. Вот и запал пропал. Довлатов абсолютно вовремя родился и, как это ни страшно, вовремя умер.

— Если бы вам нужно было для какой-то энциклопедии подготовить статью «Сергей Довлатов», короткую, буквально состоящую из двух-трех предложений, то как бы она выглядела?

— Она называлась бы «Переживший всех». Он пережил и советскую литературу, и антисоветскую, литературы всех эпох. Сейчас в рюкзаках у молодежи только Довлатов. Он вытеснил всех, нас в том числе. И, боюсь, навсегда. Мне кажется, после него никого не будут читать. Довлатов — это рюмка литературы, которая быстро выпивается, хорошо действует и не отнимает много времени. Поэтому он уникален, неповторим и своевременен. Бороться с ним невозможно и не надо. Это и есть бессмертие.