«Мы способны порождать технологии только в состоянии экзистенциального выбора»

Некоторые комментаторы из числа наших противников говорили прямым текстом: Россию выбросили из современности, Россию выбросили в архаику, Россию выбросили в прошлое. В этом была, во всяком случае, их цель Фото: «БИЗНЕС Online»

Современность и мы

В конфликте, в который наша страна оказалась вовлечена, есть один очень интересный аспект, о котором нечасто задумываются, он как-то оказывается фоном ко всяким громким баталиям, войнам, артиллерийским ударам, ракетным обстрелам — это то, как именно происходит борьба в умах, и даже не в умах, а в нашей с вами потребительской жизни.

Одна из первых вещей, которую сделал с нами противник — это попытка отключить нас от целого ряда привычных, доступных благ, которые мы почти автоматически ассоциировали с современным образом жизни. Отключились банковские карточки, отключились обновления в телефонах, ушли бренды потребительские, был закрыт доступ и привоз сюда голливудских фильмов, премьер, было заблокировано участие России в спортивных соревнованиях.

Это было местами очень болезненно, но кто бы мог описать природу этой болезненности, в чём именно состоит эта боль? Было ощущение, что нас попытались отключить от современности? Некоторые комментаторы из числа наших противников говорили это прямым текстом: Россию выбросили из современности, Россию выбросили в архаику, Россию выбросили в прошлое. В этом была, во всяком случае, их цель. Но в связи с этим у меня к вам вопрос. Мы с вами понимаем, как может быть чьей-то собственность — дом, земля, вещь, автомобиль, у вас есть документы, что это ваше и если кто-то на это посягает, то вы бежите за ним с дубинкой и кричите: «Это — моё!» Но как чьей-то может быть современность? Как возникла ситуация, при которой кто-то может торговать билетами в современность, определять уровни доступа к современности и выкидывать провинившихся за дверь этой современности, как нашкодившего школьника?

И, соответственно, вопрос к нам: а что с этим делать? Можно ли жить вне современности? Можно ли построить свою современность? Можно ли отвоевать современность?

Я поставил эту проблему несколько месяцев назад и за это время сделал три публичных лекции, первая из которых была прочитана летом в Севастополе, она называлась «Что такое современность, почём туда билеты, за что нас оттуда выгнали, и можно ли её импортозаместить?». Там я сфокусировался на проблеме современности в контексте проблемы времени.

Время и синхронизация

Вряд ли многие из вас задумывались, почему у нас всё считается по десять, по сто, по тысяче, в килограмме тысяча грамм, в километре тысяча метров, а время устроено как-то иначе — в сутках почему-то двадцать четыре часа, а не десять, не двадцать, не пятьдесят, не сто. Времён года тоже четыре. В месяце почему-то семью четыре — двадцать восемь дней. Все единицы времени у нас не десятичные. Задумывались ли вы об этом?

Разгадка состоит в том, что наши единицы измерения времени, в отличие от остальных измерений — пространства, веса, объёма — идут к нам ещё из вавилонской эпохи. Вавилоняне очень любили всё делить на четыре части. Круг они делили на четыре части, у них сплошь четвёрки и тройки, т. е. трижды четыре — четыре времени года, двенадцать месяцев в году, шестьдесят минут в часе и т. д. И вот из этой давней эпохи, из их подхода ко времени, унаследованного отчасти и нами, становится понятно, чего они добивались, когда организовывали своё время именно так — они старались синхронизироваться с природой, быть максимально близко к ритмам и циклам природы, в которой они жили, от которой они зависели и которая определяла их бытие. В месяце двадцать восемь дней, они разделили его на четыре части (луна — круг), получили четыре фазы луны, объявили самый последний день, когда луны не видно, днём новолуния. В этот день, когда луны не видно, мир принадлежит злым духам, поэтому надо сидеть дома и не выходить на работу. Это оставило след в нашей с вами современности, когда через иудейский шабат к нам пришла наша суббота. Христиане сдвинули на один день дальше и получили воскресенье, а мусульмане, наоборот, сдвинули на один день ближе и получили пятницу. Но идея основная осталась: ты шесть дней работаешь, а седьмой сидишь дома, потому что как бы положено в этот день ничего не делать. Так вавилоняне создали ритм, с помощью которого древнее человечество старалось синхронизироваться с природой.

Дальше появилось библейское человечество — человечество книги, истории. Той самой истории, о которой на этом форуме мы с вами так много говорим. Собственно, представление истории как некоторой последовательности фактов, как цепочки того, что из чего-то одного следует что-то другое, за одним событием происходит другое, стало возможно и появилось тогда, когда появилась книга, в которой люди делали записи — сегодня произошло что-то, затем произошло ещё что-то, после произошло вот это и т. д. Время, до того, как появилась письменная книга, было цикличным — всё повторялось, возвращалось, приходило снова, начиная новый цикл. А тут появилось линейное историческое время, у которого есть начало и есть конец.

И чем занимались люди этого библейского, книжного, исторического периода? Они, в основном, старались синхронизироваться с прошлым. Под это дело появилось то, что мы теперь называем «традиция» — множество разных способов, чтобы попытаться воспроизвести, понять, о чём думали предки, что делали предки. И таким образом как бы синхронизироваться с ними — уже не с природой, не с природными циклами, а с отцами, дедами, прадедами — как бы заново пройти их путь посредством воспоминания и повторения. Не обязательно через письменные, но и через устные источники — через саги, легенды, баллады о том, что делали предки. И в этом смысле мир книжной традиции, мир истории — это был мир, в основном, где происходила синхронизация с прошлым.

Но в какой-то момент в истории человечества произошёл радикальный переворот, в какой-то момент лучшие умы человечества объявили всё это прошлое препятствием на пути к развитию, к прогрессу, к светлому будущему, а всю эту традицию — пережитками, от которых нужно избавиться, всю эту религию — ложью и дурманом. Произошли революции в Европе и возникло явление модерна, у которого основной вектор ровно противоположный — теперь синхронизироваться надо было не с прошлым и его делами, а с будущим, и подчинять свою жизнь приходу «прекрасного далёко».

Возникли идеи, разнообразные концепции идеального общества будущего. Мы знаем с вами только коммунистическую версию общества будущего, потому что на нашей земле её пытались воплотить в жизнь. Но, начиная с утопии Томаса Мора, было много разных идей, как должно жить человечество хорошо и счастливо когда-то в далёком будущем. И, соответственно, наша жизнь была подчинена теперь уже не воспоминаниям о прошлом, а вот этому строительству прекрасного мира будущего.

Закончилась эта история для человечества очень плохо, кроваво и трагично, когда различные версии правильного светлого будущего столкнулись последовательно в двух мировых войнах, в гигантской мясорубке несколько десятков, а по разным версиям, как в случае второй мировой войны, и несколько сотен миллионов погибших, и ядерная бомбардировка в конце. После этого стало ясно, что с этой идеей — гнать вперёд человечество в светлое будущее — тоже что-то не то, как-то не так она работает и почему-то мешает.

И возникла та реальность, в которой живём (или жили недавно) мы с вами, в которой, в общем-то, нет ни прошлого, ни будущего. Или прошлое-будущее есть, но оно не так интересно, потому что оно не является предметом нашей с вами синхронизации. Возникла реальность, в которой главное, с чем нужно синхронизироваться — это с сегодняшним днём, не с прошлым, не с будущим, а с настоящим, т. е. быть на одной волне со своими современниками: читать те же книги, что и они, смотреть те же фильмы, что и они, знать те же новости, что и они.

Как раз в это же время, в середине ХХ века, бурно распространились массмедиа — сначала радио, потом телевидение, потом и интерактивные медиа, т. е. уже интернет, потом и продвинутые средства сетевого общения, т. е. соцсети. И вот сейчас ты едешь в транспорте и видишь картину, которую я, например, в своём детстве не видел никогда — сидит тридцать человек народу и каждый непрерывно смотрит в свой гаджет, никто не видит другого в этот момент, нет способа, как раньше было в трамвае, пообщаться и обменяться новостями. Ты едешь, не видя тех людей, с кем ты оказался вместе в этом пространстве, потому что мозгами, сознанием ты в это время, конечно, не в трамвае. Ты в это время в переписке со своими одноклассниками, однокурсниками по поводу чего-то важного о том, что кто-то с кем-то расстался или наоборот познакомился и физическая реальность, которая вокруг тебя только мешает, там что-то шумит, телефон дрожит в руках, неудобно читать, ты заткнул уши наушниками, чтобы не слышать — ты там, и ты живёшь этим моментом, где нет ни прошлого, ни будущего.

Если и возникает какое-то прошлое или будущее, то оно возникает как забавная какая-то история, которую желательно как-то экранизировать. В сегодняшних реалиях есть огромное количество людей, которые историю Вестероса из Игры Престолов или Средиземья из Толкиена знают гораздо лучше, чем, например, историю Европы или даже историю своей страны. Потому что та история экранизирована с красивыми мужиками, которые лихо махаются мечами, а в промежутках ещё и занимаются сексом, а откроешь учебник истории Европы — там грязь, кровь, кишки, расчленёнка и экономический кризис; не интересно. А ещё у Вестероса драконы, а тут нет их. То есть вместо какого-то единого у всех прошлого, которое было всем интересно — у каждого появляется своё прошлое, про которое ему интересно думать. Яркий пример это даже не Мартин с Толкиеном, а Роулинг, Гарри Поттер, где у магического сообщества есть своя отдельная история. Заметьте: они не учат историю человечества, они учат историю магии в Хоггвартсе и живут в этом своём особом мире, в том числе, и с точки зрения прошлого.

Короче, у каждой группы, у каждой обособленной тусовки, прошлое — своё, и этих прошлых тысячи. Это такой мультиверс метавселенных, когда ты выбираешь то прошлое и будущее, которое тебе нравится.

Соответственно, что мы видим применительно к украинскому конфликту? Например, распался СССР: возникло несколько стран на месте одной страны, соответственно, новым странам очень захотелось воспользоваться этой новой ситуацией, а именно — создать своё прошлое, другое прошлое, в котором они были бы крутыми, они были бы героями, они бы открыли Америку, изобрели колесо, придумали электричество, полетели в космос. Мы знаем, что на самом деле этого всего не было, но никого больше не волнует, как было на самом деле, потому что любое прошлое является придуманным и, в общем, таким же фэнтезийным, как и вселенная Толкиена, Мартина или Роулинг. Вот эти современные версии истории, про которые мы говорим «это фейк, это фейк» — они пишутся не как истории, а как художественная литература. Они пишутся как песнь льда и пламени, где скорее это художественный вымысел, чем какое-то исследование. Факты нужны лишь тогда, когда они хорошо вплетаются в общую канву. Артефакты нужны лишь тогда, когда они подтверждают твою версию. А если какие-то артефакты — памятники, здания, надписи, записи — из неё выбиваются, то что надо с ними сделать? Их надо уничтожить, потому что ты как бы строишь свой мультиверс, своё собственное альтернативное прошлое.

И заметьте, то же самое произошло с будущим. Если раньше в ХХ веке шёл спор, в каком-то смысле вся холодная война была спором о том, каким будет будущее человечества, каким будет тот общественный строй, к которому человечество стремится, максимально справедливое, максимально экономически эффективное, в этом был сюжет противостояния Союза и Америки, то сейчас с будущим то же самое — у каждого своё. Будущее — это тоже мультиверс, будущих — тысяча разных, ты их покупаешь на базаре, эти будущие, исходя из своих предпочтений. Вот в гастрономе лежит сорок сортов колбасы, а в информационном гастрономе лежит сорок сортов будущего, и ты покупаешь то, которое тебе ближе.

При этом у рынков будущего есть ещё одна интересная особенность. Человек гораздо сильнее управляется страхом, чем желанием. И в этом смысле рынок будущих к середине ХХI века оформился как рынок апокалипсисов, т. е. чего ты больше хочешь бояться? Ты хочешь бояться глобального потепления, ты хочешь бояться цифрового концлагеря, ты хочешь бояться страшного ковида, который убьёт всё человечество, ты хочешь бояться тоталитарной диктатуры, ты хочешь бояться всемирного рептилоидного заговора, масонского заговора и так далее, можно продолжить список. Чего именно тебе приятнее бояться? А когда ты боишься, ты начинаешь вкладывать деньги, чтобы застраховать риски, т. е. борясь с глобальным потеплением, ты строишь альтернативную энергетику, борясь с цифровым фашизмом, ты строишь цифровой фашизм — у нас вся политика цензуры в крупных социальных сетях проходит под лозунгом свободы слова, мы это знаем прекрасно и видим, как это происходит сейчас — по твиттеру, по фэйсбуку* и далее по списку. То есть рынок прошлых или мультиверс метавселенных прошлого — это рынок грёз и фантазий, это Вестерос, Мартин, Толкиен, Роулинг. А рынок будущих — это рынок апокалипсисов. И в этой ситуации самое главное, что тебе остаётся — это фокусироваться на настоящем и жить этим настоящим.

Мышление как оружие

В Новгороде Великом в сентябре этого года мы с группой товарищей, коллег, соратников проводили слёт операторов квадрокоптеров, и с фронта, и гражданских, собрали около трёхсот человек, и мы там отбирали кандидатов в инструктора, в будущие пилоты. И практическая часть полётов проходила над Рюриковым городищем. Кто знает, что это такое? Рюриково городище в Новгороде — это такое место, где когда-то была создана русская государственность, т. е. куда буквально приехал Рюрик с варягами и учредил там то, что потом назвали Русью. Гостомысл тогда сказал хрестоматийную фразу, что земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Тысяча двести лет прошло, с тех пор изменилось мало что, но мы как-то живём. Варяги пришли, история началась. А вот спустя тысячу двести лет мы вспоминали о том, чем занимались первые русские князья-Рюриковичи, а у них был такой фамильный спорт — ходить походами на Киев: первым пошёл Олег, взял Киев, присоединил его к своей земле, потом Владимир ходил на Киев, потом Ярослав дважды брал Киев, потом уже Юрий Долгорукий дважды брал Киев, потом его сын Андрей Юрьевич Боголюбский взял Киев и так его основательно разрушил, что там на несколько сотен лет вообще мало что осталось.

Но я в промежутках между этими полётами и воспоминаниями прочёл там другую лекцию, в продолжение первой. Она называлась «Философия оружия». Есть фраза, висевшая в советское время на каждом заборе, что человека из обезьяны создал труд. Её то ли из Маркса, то ли из Энгельса выводили и вешали на каждом заборе. Так вот, я утверждал, что это — полная ерунда, полное враньё. Человека из животного человеком сделал никакой не труд, а война. И самые первые археологические орудия так называемого «труда» — это заточенный камень, предназначенный для того, чтобы бить им по голове — или зверю, или собрату по разуму. И когда мне сейчас говорят о естественности, мне всегда смешно, потому что вообще нет ничего более противоестественного, чем человеческая цивилизация и сам вид Homo sapiens. Его история — это история непрерывного ухода от естественности и непрерывная борьба с этим своим естеством, преодоление своего естества. Но парадокс в том, что это преодоление требует погружения себя в предельное состояние, в состояние риска, в состояние угрозы жизни, состояние, когда только и включаются вот эти механизмы и ты способен изобрести что-то новое, ты способен преодолеть себя, стать другим, придумать что-то, чего никогда не было раньше.

И главная такая боль (главная боль вообще прогресса) в плане развития технологий, в придумывании чего-то — это то, что его двигателем всегда являлся конфликт, а в пределе — война. Войны приводили к прогрессу технологий, очень бурному всегда. Если взять даже нас с вами, нашу с вами страну, то что у всех на устах? Атом и космос у всех на устах. Но и атом, и космос — это результат очень напряжённой, отчаянной работы мысли наших конструкторов во время Великой Отечественной Войны. Это плоды гонки на выживание, когда вопрос стоял о том, будет ли существовать страна, это была война в научном измерении — война технологий.

И так было всегда, во все времена. Нищая, задрипанная Европа, окраина мира тысячу лет назад, о которой с презрением писали тогдашние авторы настоящих цивилизаций из Кордовского халифата, из Багдада, из тогдашних цивилизационных центров, да и из Константинополя, и как вот эта нищая Европа, голодная, вечно болеющая какой-нибудь чумой, не имеющая никаких технологий и вдруг — захватила весь мир? Потому что непрерывно воевала и в процессе этих войн создавала всё новые и новые технологии, которые позволили им переплыть океаны, позволили им, изобретя порох и огнестрельное оружие, покорять целые континенты.

И человечество всю дорогу, всю свою историю пыталось как-то сделать так, чтобы можно было в это состояние войти, состояние предельное, состояние, когда ты можешь что-то изобрести, но при этом не воевать. Самая радикальная такая попытка была, когда возникли основные мировые религии, такие, как христианство, буддизм, ислам — это попытка перенести войну внутрь человека, т. е. когда твоя борьба — духовная, это борьба с демонами внутри тебя, борьба за вечную жизнь или джихад по-исламски. Но эта попытка, в конечном счёте, тоже не очень получилась, потому что как только эти религии захватили мир, между ними тут же началась та же война, и отнюдь не духовная, в спорах о том, кто правильнее верит и какие именно книги надо считать священными.

Война неразрывно связана с мышлением. Я приводил в новгородской лекции одну статью, где русский философ Эрн доказывал, что только если у общества есть большая философия, оно может создавать большое, совершенное оружие. Статья называлась «От Канта к Крупу», где он доказывал, что если бы не немецкая классическая философия Канта, Гегеля и так далее, не было бы и вот этой немецкой военной машины, которая всё сокрушала и против которой боролся тогда весь мир.

И я усилил этот тезис, сказав, что первичным, первоначальным оружием вообще является мышление, что для того, чтобы создать оружие, ты сначала должен его придумать в голове, а для того, чтобы придумать его в голове, ты сначала должен захотеть его использовать — ты должен увидеть врага и захотеть понять его, увидеть его сильные и слабые стороны и придумать средство, как именно его победить, подавить, подчинить.

И в этом смысле мать оружия, первичное оружие вообще, сама идея оружия — начинается в голове, т. е. прото-оружие, «стволовая клетка» оружия — это мышление.

Как любит говорить Алексей Арестович, умение воевать — это не умение хорошо стрелять, а это умение понимать, кто твой враг. Очень точное замечание, на котором я бы хотел остановиться чуть подробнее.

Невозможно победить ни в каком противостоянии, если ты не видишь своего врага, если ты не знаешь его, если ты не понимаешь его лучше, чем он тебя. Война — это путь обмана, поэтому часто оказывается, что тот, с кем ты сражаешься — на самом деле не является твоим настоящим врагом, а настоящий враг — это тот, кто вас стравил. И война не может быть закончена до тех пор, пока ты не установишь, кто ваш настоящий враг — это один из примеров такого разматывания, расколдовывания ситуации. У военных теоретиков, у Клаузевица, например, есть такое гениальное понятие, ставшее классическим в теории военной стратегии впоследствии, — туман войны. Туман войны (технический, кстати, термин) — это совокупность всего того, что полководец не знает о происходящем на театре военных действий в момент, когда управляет войсками. Понятно, что он что-то видит и о чём-то ему докладывают, а большую часть он не знает, не видит или об этом ему не доложили. И каждый раз мы действуем в тумане войны и в этом смысле задача полководца, стратега состоит в том, чтобы, даже не обладая необходимой информацией от разведки, до-понять, достроить в уме ситуацию, увидеть истинное лицо своего врага за этим туманом войны, понять, как он думает. Те, кто хорошо играл в шахматы, в шашки или например, в Го — хорошо знают, что большую часть ответственной, напряжённой партии ты пытаешься понять, как думает твой противник, в чём состоит его логика, в чём состоят его намерения. Твоя задача состоит в том, чтобы поставить себя на его место, реконструировать логику его намерений и опрокинуть его уже своей логикой, которую ты строишь.

И в этом смысле вопрос, который я уже адресую вам — это вопрос о том, кто на самом деле наш враг? Подумайте пока. Я его подвесил, мы к нему вернёмся в конце.

Технология технологий

В октябре я читал третью лекцию этого цикла, и она была посвящена теме технологий. Это было уже в Москве, и как раз уже после всех этих сентябрьских тяжёлых событий, которые случились на наших с вами глазах, когда становилось ясно, что по ряду позиций, по ряду, так сказать, «особенностей войны», мы технологически отстаём. Отстаём именно в неочевидных сферах, т. е. у нас может быть больше пушек, но они менее точно стреляют, у нас может быть больше войск, но они хуже управляются, потому что отсутствуют современные технологии управления, у нас может быть больше войск, но они плохо взаимодействуют друг с другом, потому что отсутствуют современные технологии средств связи и так далее.

И здесь, возвращаясь к вопросу о современности, становится ясно, что современность ещё имеет и прямой военный аспект — нельзя говорить о современности, не говоря при этом о технологиях. Я при этом поставил вопрос: что такое технология? И вот эта третья лекция (она тоже есть у меня в канале) была целиком посвящена вопросу технологий.

Технология — это греческое слово состоит из двух слов из технэ и логия. Что такое технэ, кто знает? На русский чаще всего переводится как искусство, хотя я бы предпочёл говорить мастерство, потому что «искусство» в современном русском языке — это скорее художник, который что-то рисует, а когда ты говоришь «мастерство», ты чаще имеешь в виду человека, который хорошо умеет что-то делать.

И в истории человечества, когда ещё не было письменности, не было книг, не было вот такого отчуждённого знания, был довольно длинный период, когда технэ уже было, а логии ещё никакой не было. И какой был единственный способ чему-то научиться? Идёшь в ученики к мастеру, несколько лет повторяешь за ним, смотришь на него и, если повезёт, то со временем будешь делать так же, как он. В восточных школах единоборств, в школах Белого Тигра, школах Журавлиного Клюва, школах ещё чего-нибудь, всё до сих пор, в принципе, так и обстоит.

Что к этому добавляет логия? Ну вот представьте: мастер с утра (он уже старенький) съел тухлой капусты, его прихватил понос и он помер. А мастерство вместе с ним не умерло, потому что оно записано в тексте. И любой человек, даже незнакомый лично с мастером, может взять, прочитать как там написано, воспроизвести и получить тот же гарантированный результат. Т.е. это отчуждённое, описанное в каком-то нормативном, кодифицированном языке, знание о том, как и что делать.

Когда Шампольон расшифровал надписи на камне Розетты и стало возможно читать тексты с египетскими иероглифами, выяснилось, что среди дошедших до нас египетских текстов много таких, начинались со слов «делай так» и дальше — как варить пиво, как размерять землю, как копать канаву, как строить здание, т. е. говоря современным языком, это были технологические карты.

В отличие от просто технэ, технология позволяет тебе передавать некое знание о том, как что-то сделать как бы отдельно от мастера, вне вообще всякой привязки к нему, а значит намного быстрее её тиражировать. Т.е. это позволяет тебе очень быстро воспроизвести то же самое, если это какое-то удачное решение, в тысячах экземплярах, потому что тиражировать текст намного проще, чем тиражировать мастера. И соответственно, те культуры, те общества, которые обладали технологиями — они довольно быстро начали преобладать над теми, которые обладали только мастерами. Мастер один, его можно быстро найти, поймать, убить, а технология — она есть, ты одного уничтожил — другой появился, их можно сделать много, быстро и так далее.

Соответственно, когда стало ясно, насколько технологии важны, возник интересный вопрос: а есть ли технология производства технологий? Когда у тебя есть задача и ты под неё создаёшь технологию или даже ставишь вот так вопрос: а давайте создадим вот такую технологию, например, для войны, а что у нас для этого есть?

Разные лучшие умы человечества бились над вопросом о технологии производства технологий, т. е. организации коллективной деятельности, как бы позволяющей быстро создавать технологии под задачу. Довольно быстро стало ясно, что для этого нужны какие-то отдельные специальные люди особого типа, которые, во-первых, определённым образом обучены и, во-вторых, умеющие ещё и работать вместе, коллективно работать над созданием той или иной технологии.

Технологическое отставание — та реальность, в которой оказались мы с вами. Стало ясно, что стволов у нас больше, чем едва ли не у всего блока НАТО, танков у нас больше, чем у всего блока НАТО, ракет у нас тоже сопоставимо — а толку нет. Почему? А потому что в пространстве технологий управления, технологий коммуникации, технологий оцифровки, технологий точности мы на шаг позади. Да, у нас меньше спутников висит, у нас меньше дронов. У нас меньше РЛСок, у нас меньше цифровой обвязки. Оказалось, что самый главный человек в этой новой мировой войне уже не промышленный рабочий, а айтишник, т. е. снаряд-то полетит, но как сделать так, чтобы он прилетел точно в цель именно тогда, когда надо? Вот эта сфера оказалась как раз той, где торжествует вот этот принцип — технология производства технологий. Высокоточный наш снаряд «Краснополь» стоит в десятки раз дороже обычного снаряда под тот же калибр. При этом он в два раза легче, т. е. несёт в два раза меньше боевой нагрузки. За что платим? Только за то, что он летит не куда попало, а куда надо, потому что другую половину занимает электронная начинка, которая обеспечивает именно вот это попадание, т. е. точность.

Русский левша: технэ без логии

И главный тезис, который я там сказал, что, наверное, это наша русская беда, русская проблема. Все читали Левшу, но меньшее количество читало про историю Попова и Маркони. Почему Запад считает Маркони изобретателем радио, а мы считаем Попова? Попов действительно раньше изобрёл, чем Маркони. Но Маркони сумел сделать из этого крупный бизнес, и свои радиоприёмники и передатчики продать по всей Европе, а Попов так и остался бедным университетским профессором и умер таковым.

Русские — идеальные изобретатели. Есть книжка Лорена Грэма, которая буквально так и называется «Могут ли русские конкурировать?», её основная идея состоит в том, что если нужно придумать что-то новое, уникальное, в единственном экземпляре, то никого лучше русских для этого не бывает. Русский мастер, русский гений, который у себя, чуть ли не в гараже, где-то в подвале, придумал что-то такое, чего нет ни у кого и удивил весь мир. Но как только стоит вопрос, чтобы это же самое повторить за три копейки в ста тысячах экземпляров и по всему миру, т. е. тиражировать, создать технологию тиражирования — тут мы буксуем.

И в этом смысле вопрос, который я поставил, это вопрос о том, что для того, чтобы нам как-то на равных бороться в этом акте противостояния, нам нужно увидеть, как именно у них технология из уникальной научной разработки превращается в массовый коммерческий продукт, и суметь воспроизвести это у себя. Если мы этот экзамен сдадим, то у нас всё будет хорошо, если нет, то мы, скажем так, этот раунд проиграли.

Холодная война всех со всеми

Здесь, на этом форуме, обсуждается история и подход к тому, как понимать историю. В советское время история понималась в соответствии с марксистско-ленинской доктриной истмата — формационная теория, основанная на идее борьбы. Это борьба производительных сил с производственными отношениями. Если на наш с вами язык, на язык сегодняшней лекции — всё время возникают какие-то новые технологии и всё время, в результате этого, какие-то люди богатеют, какие-то беднеют, расклад сил в обществе меняется, старая элита с этим не согласна и в обществе возникают всякие разные катаклизмы, революции, изменения. Вот так и происходит всегда развитие. Вот в этом была идея теории исторического материализма. Эта теория по-своему неплоха, но имеет один существенный изъян, тот самый, о котором я сказал — она не учитывает того, что человека человеком создал не труд, а война. Чаще всего прогресс технологий наступает там и тогда, где и когда случаются большие войны. А война — это явление немножко другой природы, чем классовое противостояние.

В Новое время была такая интересная книжка «Левиафан». Её автор Томас Гоббс доказывал, что нормальное, естественное состояние человечества — это борьба всех против всех или даже война всех против всех, и что если убрать институты — право, государство, церковь, которые нас сдерживают — вот, допустим, сейчас немедленно на экране появится указ, что как бы государства больше нет, что закона больше нет, что вообще ничего больше нет, — то мы с вами немедленно начнём в этом зале друг друга бить, грабить, убивать и насиловать. Но пока есть государство, пока есть институты, мы чинно сидим и вместо этого слушаем лекцию.

Мало кто понимает, что западная модель превосходства как раз и основана на том, что построено общество, в котором всё время происходит война всех против всех, но война управляемая, война, не перерастающая, ну или перерастающая лишь изредка, в смертоубийство. Это общество, где все друг другу завидуют. Это общество, где все друг друга не любят, это общество, где каждый всё время хочет быть богаче, чем другой, потому что все находятся в непрерывной гонке за деньгами. Если вообразить себе общество, где все друг к другу хорошо относятся, где все друг друга любят и никто никому не волк — столь бурного технологического развития не будет, там у человека нет стимула придумывать какие-то технологии, двигаться, опережать и так далее. А в обществе, в котором все друг друга ненавидят, в котором ты либо царь горы, либо никто, в котором всё решают деньги — ты обречён из кожи вон лезть, чтобы всё время что-то придумывать. И поэтому это такое общество, где как бы нездоровая с одной стороны социальная атмосфера, но с другой стороны, именно там быстрее всего движется прогресс, быстрее всего придумываются, создаются, тиражируются, коммерциализируются технологии.

Мы же с вами, например, способны порождать технологии только в состоянии экзистенциального выбора, в состоянии смертельной опасности, в состоянии риска для жизни. Всё остальное время мы лежим на печи и ничего не делаем. Да и то, что мы даже и придумываем, оно у нас лежит, гниёт и не используется.

И в этом смысле, говоря о том, что «их» общество несправедливо, говоря о том, что оно как бы аморально, что там насаждаются чуждые ценности и всё вот это, что нам говорят с экранов сейчас, мы должны понимать, что в то же самое время именно эта модель и привела их к тому, что они сейчас хозяева планеты, и все остальные семь миллиардов смотрят на них с завистью и вроде бы пытаются как-то избавиться от их тирании, но тем не менее последние несколько веков эта тирания продолжается. Со времён великих географических открытий, колониальных захватов, история мира — это история захвата его Европой, европейскими людьми, европейской культурой и образом жизни.

То есть мы должны, если мы хотим выиграть в этом противостоянии, суметь вызвать в себе такое состояние, в котором придётся преодолевать себя. Мы должны создать такую реальность, в которой сама жизнь подталкивает действовать не так, как привыкли, а, если угодно, контринтуитивным способом. «Они» это решают через те методы, которые мы объявляем для себя неприемлемыми. Но решают. А как это будем решать мы?

Лекция Алексея Чадаева на заседании Российского военно-исторического общества в Самаре 8.11.2022

«Алексей Чадаев — Наблюдения, замечания и предложения»