Зиннур Миннахметов: «90-е для меня – это реальная жизнь, которую я пропустил через себя»

Зиннур Миннахметов: «Искусство означает творчество, а творчество — это искреннее выражение своих чувств: о жизни, бытии, мировоззрении»

«Нужно творить, а не просто красиво рисовать яблоки или розы»

— Зиннур Миннахметович, вас называют ключевым художником татарского этноавангарда. Ощущаете и позиционируете ли вы себя сами именно как татарский мастер?

— Я однажды спросил об этом у своего коллеги, образованного художника, выпускника Ленинградского института. Мне стало любопытно, ведь некоторые говорят, что в моих работах нет национального колорита. Коллега ответил, что есть. Он аккумулирован в сплетении ярких открытых цветов — красного, зеленого, белого… Я посмотрел на холсты и с удивлением согласился. Верно говорят, что со стороны виднее. Но и сам я внутренне ощущаю себя татарином, а не художником другой национальности. Я родился в татарской деревне, читал татарские сказки, слушал татарские песни. Очень люблю национальную музыку, хотя буквально она не воплощается в моих картинах.

— При этом ваши работы знают и любят далеко за пределами Татарстана. Они востребованы, как и наследие Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Василия Шукшина — мастеров, которыми вы вдохновляетесь. Как повлияли на вас эти деятели культуры и в чем вы с ними созвучны?

— С Владимиром Семеновичем у меня произошел юморной случай. Весьма удивительный. У любого художника бывают творческие и личные кризисы. Я не исключение и порой тяжело переношу сложные моменты жизни. Как-то раз болел, лежал, хандрил — не мог себя собрать. Включил диск с песнями Высоцкого, и вдруг (!) их энергетика и ритм пинком подняли меня с кровати и заставили работать. Я навсегда это запомнил, хотя и раньше интересовался философией текстов Владимира Семеновича.

Шукшин — подлинно русский художник. Его искусство я всегда хорошо понимаю, пропускаю через сердце. А песни Окуджавы, которые я слушаю уже очень давно, — настоящее чудо. Булат Шалвович тончайше может преподнести любое событие, эмоцию, человеческое отношение. Его и других названных мастеров я признавал в молодости и признаю до сих пор.

— То есть вы, как и Окуджава, говорите об общенациональном и вечном?

— Меня всегда волновали вопросы о том, что такое искусство и творчество. В юности, окончив Казанское художественное училище и приехав работать в Елабугу, я не мог этого понять. Все свободное время рисовал, преимущественно в реалистической манере, испытывал влияние классиков литературы и живописи, а потом почувствовал, что мне этого недостаточно. Некоторые художники оканчивают несколько учебных заведений и традиционно рисуют лес, цветы, человека. Я же ощутил, что хочу нечто другое.

Со мной произошел один поучительный случай. Как-то готовил обед, включил радио и услышал обыкновенную русскую песню. Ее пела обыкновенная русская женщина. Но в определенный момент у меня что-то защемило в груди, и я понял: нужно творить, а не просто красиво рисовать яблоки или розы. Это не искусство. Искусство означает творчество, а творчество — это искреннее выражение своих чувств: о жизни, бытии, мировоззрении. Выражение не через компьютеры и логические обобщения, а интуитивно, с помощью рук. Когда я это осознал, все в жизни пошло по-другому.

«Оказывается, в каждом человеке заложены механизмы спокойствия и динамики. Они отражаются в жестах: конечности сами приобретают определенные положения. Руки с согнутыми локтями выражают наши чувства»

«Нельзя жить только темными полотнами, иначе погибнешь»

— Один из самых плодотворных периодов вашего творчества выпал на 90-е годы. Как этот постперестроечный период неопределенности повлиял на те работы?

— В то время многие художники вообще перестали работать, они просто хватались за голову. Для меня же 90-е годы стали временем открытий. До этого я был молодым, искал себя, бегал туда-сюда. А с началом перестройки меня словно стукнули по лбу. Я поразился тому, как меняется время, и подумал: наверное, в 1917 году маститые авторы так же наблюдали за ломкой системы, размышляли о происходящем. 90-е для меня — это не книги и фильмы, а реальная жизнь, которую я пропустил через себя. Были и светлые эмоции — надежда, ожидания чего-то нового. Но были и тяжелые. Изнутри я стремился достать и передать на холстах ощущение времени. Поэтому в них нет конкретики, а лишь изломанные линии и цветные пятна.

«Миннахметов − это Кафка в живописи»: в «БИЗONе» наступило «Время согнутых локтей»

Раньше я интересовался бытовыми сюжетами: рисовал юношей и девушек, мужчин и женщин. Но в 90-е постепенно становился гражданином своей страны — полюбил Родину: Высоцкого, Шукшина, Окуджаву. Для меня это вершина мироощущения бытия и человека. Новые работы я показал в 1994 году на выставке в культурном центре в Казани. Они «выстрелили», но многие люди так и не поняли, о чем я писал. Говорили, что это конец света, еще что-то… Даже дома была пара экстравагантных реплик, не помню каких. Это трудно принять, но я не обижаюсь. Художник не должен сильно разочаровываться в людях, «не так» понимающих его искусство. А тяжесть времени ощущали все нормальные граждане. В том числе она ложилась на мои краски и линии.

После 90-х годов я стал чувствовать реальность иначе; жить мировыми ощущениями, а сегодня — особенно. Один искусствовед сказал, что я фантастически-реалистический художник, горжусь этим, ведь фантастика — мировая идея. Часто задаю себе вопрос «что происходит на нашей планете?» и пробую отвечать линиями и пятнами. Повторюсь, искать и интерпретировать ответы на компьютере, по-моему, неправильно. Автор должен сам найти их, ведь, как правило, художник — образованный, начитанный человек. Его задача — искренне осознать то, что просится наружу, и правильно вывести на бумагу.

— Многие темные, мрачные работы 90-х годов вы не выставляли в галереях и вот наконец решились их обнародовать. Почему именно сейчас?

— Сейчас, действительно, пришло время их представить, и вот появилась удачная возможность. Вновь подчеркну, что я живу ощущением всего мира, вместе с ним переживаю непростое время. И полотна 90-х, и некоторые последние вещи отнюдь не радужные и свободные. Мой коллега верно сказал: «Не надо прыгать козликом и делать вид, что все хорошо!» Да, в этот раз я собрал особенно динамичные и резковатые по содержанию картины. Но свое видение никому не навязываю. Кстати, у меня много легких, ни о чем не говорящих работ — «отдушин». Они тоже в большом количестве представлены на выставке — нельзя жить только темными полотнами, иначе погибнешь.

— Чувствуете ли вы, что сегодня времена особой тревожности вернулись? Или сейчас эта тревога ощущается иначе?

— Иначе, хотя схематично они, безусловно, перекликаются. Перестройка в 90-е — это реальность нашей страны, а сейчас катаклизмы происходят на всем земном шаре. 30 лет назад Россия перешла к другой жизни. Сегодня мир тоже хочет стать иным, но пока не знает, каким именно. Я убежден, что реальность изменится, и это правильно.

«Любой творец подсознательно стремится к совершенству. А если не хочет или не может двигаться к нему — это драма»

— Расскажите о вашей работе «Время согнутых локтей», которая дала название выставке и является вашим манифестом. Образ человека с согнутыми локтями — это доминирующий жест «хозяев жизни» или символ протеста? Ведь люди с согнутыми конечностями могут образовать живую цепь для привлечения внимания к злободневным проблемам.

— В начале 2000-х я долго думал, почему те ребята — «хозяева жизни» — ставили руки на пояс. Не анализировал головой, просчитывая варианты, а слушал свое сердце. Оказывается, в каждом человеке заложены механизмы спокойствия и динамики. Они отражаются в жестах: конечности сами приобретают определенные положения. Руки с согнутыми локтями выражают наши чувства.

Ирада Аюпова в «БИЗОNe»: «Пусть локти согнуты. Главное, чтобы жизнь нас не ставила на согнутые колени»

О моих работах есть хорошие искусствоведческие статьи, но, прежде чем их читать, советую зрителю поразмышлять самому. Названия моей предыдущей выставки — «Жесты времени» — и нынешней — «Время согнутых локтей» — не придуманы мной, а взяты словно из реальности. Для меня же это мировой жест. Мир сейчас такой: приложил руки к поясу и стоит.

— С течением времени в вашем наследии все же наблюдается динамика «выпрямления рук». Что она означает? В раннем творчестве конечности людей на ваших полотнах чаще согнуты — означает ли это смирение?

— Скорее успокоение. Любой творец подсознательно стремится к совершенству. А если не хочет или не может двигаться к нему — это драма. Я человек верующий и знаю, что жизнь обязательно изменится: созидания в ней будет все больше и больше. Сейчас мы стоим на тонкой грани, но уверен — скоро увидим истинную красоту. Не внешнюю, которой нынче переполнена эстрада, а внутреннюю. Выпрямление рук — мое ощущение «правильного созидания».

— Увидим ли мы на выставке ваши свежие работы, например цветы, которые вы любите рисовать в последние годы?

— Да. Два года назад Ленар Ахметов (куратор выставки «Время согнутых локтей» — прим. ред.) уже сделал сборную выставку в «БИЗОNe», где показал несколько моих свежих работ. На этой выставке тоже будут такие «фрагментарные» полотна. Ключевых я пока не создам, так как не ощущаю внутренний импульс. Как только поверю в наступившее созидание, мои холсты естественно зальются другими красками и сюжетами. Так было всегда.

«На выставке мои картины и скульптуры Халиуллина дополняют друг друга и перекликаются»

«В школе я не стремился вырастить художников <…> Ими быть тяжело»

— На выставке «Время согнутых локтей» ваши работы представлены рядом со скульптурами казанского скульптора Аделя Халиуллина. Вам понравился такой тандем двух творцов?

— На выставке мои картины и скульптуры Халиуллина дополняют друг друга и перекликаются. В молодости я чуть ревностнее относился к совместным экспозициям, но сейчас абсолютно спокоен. Сам часто хожу на выставки, даже кардинально отличающиеся от моих. Люблю смотреть любительские полотна — они прекрасны в своей наивности. А Адель Халиуллин — профессиональный скульптор. Наши работы определенно нашли «общий язык».

— Расскажите, как вы принимали участие в создании первой елабужской художественной школы?

— Я приехал работать в Елабугу по направлению и открыл школу. Сначала дали небольшую комнатенку, затем ежегодно площадь увеличивалась, стали приезжать учителя из Казани. В «художке» я трудился 19 лет, из них 10 руководил: был заведующим и директором. Но ближе к 90-м годам ощутил, что мне уже нельзя работать в школе. Когда идет интенсивная, нелегкая работа на холсте, другим заниматься не стоит. В Елабуге был филиал казанского фонда, где трудился Рабис Саляхов, и после ухода из школы он меня туда принял.

Вообще работа в школе не моя инициатива. Я окончил училище по специальности «учитель рисования и черчения», а в СССР нужно было отрабатывать то, чему тебя научили. Выпускников направляли в самые отдаленные места Татарстана и России. В Елабуге не было школы, мне сказали открыть — я так и сделал. Работать же где-то нужно было. В Казани тоже имелась возможность устроиться, но не сложилось.

«Каждый человек сам знает, что для него лучше. Если он хочет стать художником, то станет. А если сомневается, должен идти в другие учебные заведения»

— А какой концепции вы придерживались в школе?

— Я хотел, чтобы ребята приходили с улицы и занимались. Так и родителям было удобнее работать, и дети не бродили без дела. 3–4 часа в неделю ученики рисовали то, что предлагалось по программе. Я не стремился вырастить художников, а давал ребятам свободу. После они разлетались кто куда: в физико-математические, лингвистические, исторические институты… и это хорошо! А некоторые уезжали поступать в творческие вузы Казани, Ленинграда, Москвы. Я радовался, но никого не водил за руку. Каждый человек сам знает, что для него лучше. Если он хочет стать художником, то станет. А если сомневается, должен идти в другие учебные заведения.

В школе ребята рисовали с удовольствием. Часто мы работали с музыкой. Я включал классику или народные песни, а дети придумывали композиции. Это очень полезно. Методику я перенял у Ляли Кальюранд, чьи уроки в КХУ запомнил на всю жизнь. Ляля Мухамедовна заходила в класс, в одной руке у нее была пластинка, в другой — маленький проигрыватель. Она заводила «Рябину, рябинушку», «Подмосковные вечера» и говорила: слушайте и рисуйте то, что чувствуете. Всем нравилось это состояние, ведь русские песни удивительно полно рассказывают о жизни.

— Ваши работы традиционно вызывают интерес любителей искусства. В каких частных коллекциях можно увидеть ваши работы?

— В 1990-х годах я не бегал по заказам и не трудился в госучреждениях, как многие другие художники. Уже 30 лет у меня нет официальной работы (а когда пытался устроиться — руки дрожали). Если кто-то берет полотно, я радуюсь, но не запоминаю фамилию покупателя. В Казани было несколько приобретений. Одна женщина была проездом в Елабуге, зашла в мою мастерскую и купила картину. Потом мы встретились в Москве, и она сказала: «Ну что, Зиннур, будем продавать твои работы». Так я на пароходе возил папку с пастелями в столицу, родные меня провожали, переживали, махали руками вслед.

У нас в 90-е годы работы продавались плохо — слишком тяжелое время. А люди, проезжавшие транзитом за границу, брали их с удовольствием. Сам я не занимался продажами, все делала та прекрасная дама. Лет 10 назад мы зашли в московскую галерею. Директор посмотрела папку и взяла пару работ по самой невысокой цене, но мне было приятно. Вот мой агент часто сетует: вам, художникам, легко, а я держу связь с людьми из 100 стран, чтобы показать ваши картины. Я же не согласен и никому не советую идти в эту профессию. Выбирайте другую работу. А художником быть тяжело и стоит только по призванию.