Евгений Евтушенко Евгений Евтушенко Фото: Сергей Елагин

«ЗА ТРИДЦАТЬ МНЕ. МНЕ СТРАШНО ПО НОЧАМ»

В субботу в Тулсе, штат Оклахома, на 85-м году жизни умер Евгений Евтушенко. Диагноз — «остановка сердца» — по отношению к эпохе поэтов-шестидесятников звучит метафорически. Теперь разбираться в том, какой была эта эпоха и какое место в ней занимала поэзия Евтушенко, будут историки. Самым любопытным, вероятно, станет изменение градуса симпатии к творчеству одного из самых неоднозначных и в известном смысле наиболее авантюрных представителей советской оттепельной поэзии.

Самая известная фраза Евтушенко — «поэт в России больше чем поэт» — уже при жизни сделала его частью истории — не только советской, не только поэтической, но и народной, практически русской народной. В отличие от самой поэмы «Братская ГЭС», которая сегодня выглядит размашистым гражданским жестом человека, которому позарез необходимо было излиться во всеуслышание и очень лирически.

За тридцать мне. Мне страшно по ночам.

Я простыню коленями горбачу,

Лицо топлю в подушке, стыдно плачу,

Что жизнь растратил я по мелочам,

А утром снова так же ее трачу.

Ничего подобного по честному, почти юродствующему выплескиванию себя в образе лирического героя в отечественной поэзии не припоминается. В отличие от Пушкина, Лермонтова, Пастернака, у которых в «Молитве» из пролога той же «Братской ГЭС» Евтушенко испрашивал вдохновения, сам себя — как автора — он совершенно не дистанцировал ни от поэтических построений, ни от жизненных настроений. Писал, как жил, — взахлеб, многословно, талантливо, на больших скоростях, опережая время и словно пытаясь перегнать себя самого. Едва не став в юности футболистом, в поэзии он тоже жил — как на большом футбольном поле.

На его выступления собирались стадионы слушателей. Тонкошеий, жилистый, откуда-то из Сибири, со «Станции Зима» приехавший в Москву, он так и остался взыскующим внимания масс пацаном. Способы строить и жить Евтушенко выбирал самые экстремальные. 18-летним бездипломником он уже вступил в союз писателей СССР. В 1963 году, едва за 30, он уже написал и издал свою «Преждевременную автобиографию», за которую получил строгий выговор власти. Волчий аппетит к известности делал свое дело, на всех скоростях толкал его к еще непережитому, еще неизведанному.

Евтушенко — первый советский поэт, у которого взял интервью журнал «Плейбой». Первый поэт-шестидесятник, на чьи стихи, включая «Бабий Яр», написано целое симфоническое произведение — Тринадцатая симфония Шостаковича. Первый и, скорее всего, единственный, у кого в гостях побывала Марлен Дитрих. Первый, чей сборник «Идут белые снеги» разошелся 100-тысячным тиражом. Его, по преданию, хотел снимать в роли Христа сам Пьер Пазолини. На него сердился нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Но его же простил писатель-диссидент Андрей Синявский.

Сложно сказать, был ли Евтушенко любимцем муз. Он сам кидался в их объятия, не слишком задаваясь проблемой взаимности. В фильме «Взлет» играл Циолковского. Сам как режиссер снял фильмы «Детский сад» и «Похороны Сталина». Рожденный в далекой Сибири, он объездил весь мир с той же легкостью, с какой в последние годы, так и не став затворником, навещал Карелию, родину жены-петрозаводчанки. А в июле 2014-го в Казани даже выступал на «сковородке» у памятника Ленину перед университетской молодежью.

Легкое чувство жизни, коммуникабельность, неукротимое любопытство и много чего еще символизируют его поэтическую судьбу в категориях, близких авантюрному роману. Ощущение, что жизнь такого событийного объема противится унылому жанру некролога, заставила «БИЗНЕС Online» обратиться за комментариями к ведущим столичным и петербургским критикам, поэтам, журналистам разных возрастных групп. Многим из них оказалось есть что сказать о месте и роли Евтушенко в поэзии, в истории и даже в их персональных биографиях.

«К ЕГО СМЕРТИ Я ОТНОШУСЬ КАК К СМЕРТИ СИМВОЛА, ПОСЛЕДНЕГО „ЖИВОГО СВИДЕТЕЛЬСТВА“ ОТТЕПЕЛЬНОЙ ЭПОХИ»

Елизавета Смирнова — поэт (Москва):

— Как бы я ни относилась к личности Евтушенко или его стихам, к его смерти я отношусь как к смерти символа, последнего живого свидетельства оттепельной эпохи. В этом свидетельстве для меня нет почти ничего от самого Евтушенко — это скорее нечто вроде берестяной грамоты. Вот если бы сожгли последнюю берестяную грамоту, было бы примерно такое же ощущение, как сразу после новости о смерти Евтушенко. Потому что во многом он, благодаря своей специфике и специфике поэтов-шестидесятников, имел влияние и смысл, только будучи живым. То, что и как он говорил и писал, было мифом о шестидесятниках, но мифом, сконструированным ими самими и продолжающим воспроизводиться. Этот миф существенно отличается от того, что создается сегодня официальной культурой. Новая «оттепель» и новые «шестидесятники» лишены остроты проблематизации, напряженного диалога искусства с властью, культуры поколения детей с культурой их ровесников-отцов. Вычищенная эстетическая форма, в которой и Евтушенко, без его живого присутствия состоит только из программных стихов.

Николай Берман — театральный критик, режиссер (Москва):

— В смерти Евтушенко для меня есть что-то личное. Он был одним из тех людей, про которых мне казалось, что они, наверно, никогда не умрут — и в то же время было странно, что они еще живы. Из главных поэтов-шестидесятников он ушел последним — наверное, и потому, что в нем той мощной жизненной энергии, которая их питала, было больше всего. Он всегда был на грани — и в своих стихах, которые порой по накалу страсти, сентиментальному пафосу и почти смешной наивности опасно приближались к графомании, и в своих играющих всеми цветами радуги нарядах, и в своих пламенных, идеалистических и всегда несвоевременных мыслях. В нем было позерство, было самоупоение, но было что-то настоящее и очень чистое, как радость трехлетнего ребёнка. Помню, как он когда-то приходил в мою школу... Наверное, поэтому он всегда ассоциируется у меня с детством.

Елена Фанайлова — поэт и переводчик, лауреат премии Андрея Белого (Москва):

— Евгений Евтушенко — человек цайтгайста (нем. Zeitgeist — дух времени — прим. ред.). Иногда это важнее таланта. И он человек стиля. Собственно, это качество и позволило ему соблюдать моральную гигиену. Да, совсем забыла: у меня от него первая краткая рецензия и критика, и публикация: мне 15 лет, он собирал книгу от «Алого паруса» в «Комсомольской правде».

Александр Лифшиц — кандидат филологических наук, специалист по истории русской рукописной книги и книжной культуры XIV - XVIII веков (Москва):

— Поэт Евгений Александрович Евтушенко целиком принадлежал тому времени, которое думало про себя, что оно молодое и навсегда. Время казалось большим, как растянутая по параллелям страна. Время вмещало в себя много воздуха. Хвойного, чистого, морозного или наоборот жаркого — с тоннами прокисшего вина и чуть призадумавшихся фруктов на морском берегу. В нем были красивые молодые женщины, любившие поэта, в нем были честные и прямые люди, и время казалось честным и прямым. И не оказалось таким. От того времени с его нелепой честностью, задором и косноязычием Евтушенко не оторвать. Он сохранил ему верность, крича во все горло о своей свободе, о возможности свободы.

Про Евгения Александровича Евтушенко непременно будут писать. Да, собственно, многие уже пишут, расходясь в оценках его поэзии и фигуры, кое-кто — с готовностью используя его как фон для своих слов и желая обозначить свою причастность к тому значительному, чего нет больше. И общий вздох звучит почти сочувственно: Нет, он лучше, чем казался, чем многие о нем думали, а теперь уж, конечно, думать не станут. И поэзия его, если не считать... И, кстати, агентом КГБ не был. И несмотря на, он... А он, конечно, он сам приложил немало усилий, чтобы запомнился выставленный вперед нос, резкие движения руки, напряженная длинная шея, пиджаки, галстуки, кепки, чтобы в недавнем сериале оказаться до нелепости непохожим на себя.

А в многочисленных кадрах документального кино последнего времени мы видим глаза, которые впиваются в объектив камеры с испугом. Мы слышим умоляющую интонацию: только услышьте меня. Поэтому всегда будет читать стихи с немыслимыми интонациями, вытягивая шею, усиливая ненужный пафос, напрягая горло. Чтобы никто не обогнал, никто не успел прокричать до тебя. И боязнь, что не услышат, что не оценят, не поймут, забудут. Потому кричащая рубашка, пиджак, галстук и кепка, чтобы никто не увидел тебя самого. Ведь все будут смотреть на твой наряд. Смешная защита подростка от взрослого мира. Наивная любовь к свободе, подростковый эпатаж. Заодно и взрослым можно надерзить, так и эдак свою свободу демонстрируя и не меняя ее ни на что. Те, кто застал давно прошедшее, этого не забудут, как не забудут стихи Евтушенко — свои у каждого. Того прошедшего времени без Евтушенко нет. Что останется в будущем — увидим.

«ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО, БЕЗУСЛОВНО, ФИГУРА ТРАГИЧЕСКАЯ»

Татьяна Щербина — российский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, лауреат премии национального центра литературы Франции (Москва):

— Честно говоря, стихи Евтушенко я не люблю, но, когда человек умер, понимаю, говорить такие вещи неуместно. Поэзию я очень любила с детства. Та современная поэзия, которую я читала в свои 14 - 15 лет, конечно, мне казалась чем-то другим, чем должна быть поэзия настоящая. А потом я с большим, надо признать, опозданием прочла стихи Бродского, и у меня все встало на свои места. Если говорить о Евтушенко, из всех поэтов-шестидесятников он был единственным, кто собирал стадионы. В этом была его сила, она же — некоторая поэтическая недостаточность в смысле языка. Зато это был язык, обращенный к миллионам. И Евтушенко говорил таким образом какие-то важные этим миллионам вещи. В этой связи мне из его поэзии почему-то прежде всего вспоминается «Бабий Яр»... Был такой поэт Юрий Володов — странный был человек, маленький такой, его не печатали. До сих пор не вполне выяснена ситуация с его авторством «Бабьего Яра». Евтушенко об этом много раз спрашивали, и он ни разу не сказал четкого «нет». Как-то уклонялся. Неизвестно, что было на самом деле. Не знаю.

Что касается моего личного знакомства с ним, оно произошло случайно во дворе Дома литераторов. Мы стояли с Львом Александровичем Анненским и разговаривали. Я была тогда молодым, начинающим поэтом. Вдруг идет Евгений Евтушенко — он-то с Анненским был знаком, — и мой визави вдруг ему говорит: «Вот, Женя, познакомься, это твой ниспровергатель». Смутившись, я сказала худшее, что можно было сказать: «Не ниспровергатель, мне ваша поэзия вообще безразлична». Могу вспомнить еще один случай. Когда я в 1992 году приехала жить во Францию, там однажды познакомилась с человеком, абсолютно от поэзии далеким, он был фермером, что ли. Спрашивает: «Откуда вы?» Отвечаю: «Из России». «О, — говорит, — Россия — это Евтушенко!»

Евтушенко был очень советским поэтом. Он был, с одной стороны, левым, с другой — официальным: встречался с президентами, а это ведь мало кому было позволено. Он был как бы экспортным вариантом «советского поэта». Была тогда в ходу фраза — «социализм с человеческим лицом». Вот этим «человеческим лицом» социализма он и был. Не только поэт, но и актер, и режиссер (он снимал фильмы), и автор прозы, и фотограф. Ему удавалось объять необъятное. При этом даже его внешний вид — странноватая одежда броских расцветок — был способом привлечь внимание. Он словно настаивал: да, я такая яркая птица! Но важно вспомнить и то, что он много занимался стихами других поэтов, издавал их. Например, издал антологию, забыла, как она называлась, кажется, «Поэт в России больше, чем поэт». Как раз вот эта самая знаменитая его фраза сказана о нем самом, то есть конкретно он себя мыслил таким поэтом, который «больше, чем поэт».

Дмитрий Кузьмин — поэт, литературный критик, издатель, переводчик, основатель союза молодых литераторов «Вавилон» (Москва) :

— Евгений Евтушенко, безусловно, фигура трагическая. Первым трагическим обстоятельством его жизни стало включение в советскую культурную парадигму оттепельной эпохи, чреватую определенными надеждами, но в своей идейной и эстетической основе глубоко фальшивую. Работая в заданных начальством рамках не за страх, а за совесть, проявляя дерзость и индивидуальность в разрешенной дозировке, Евтушенко выстроил свое незаурядное дарование по готовым моделям советского деятеля искусства, агитатора, горлана, главаря и инженера человеческих душ — и естественным путем это дарование быстро растратил и растерял.

Вторым, не менее трагическим обстоятельством долгой творческой биографии поэта стал ренессанc профессионального и общественного интереса к нему в последние годы. Заслуга самого Евтушенко в этом минимальна, интерес этот возник в рамках широкого движения сегодняшнего российского общества назад в советскую действительность, классическое бегство от свободы, рискованной и непонятной, к привычному рабству вчерашнего дня. От этой плохо начавшейся и плохо кончившейся литературной биографии нелегко отделить те немногие настоящие по самому высокому счету стихи, которые у Евтушенко есть, но в дальней исторической перспективе это, конечно, непременно произойдет, потому что, как писала великий русский поэт Наталья Горбаневская, отправленная советской властью на принудительное психиатрическое лечение ровно в то же время, когда Евтушенко с благословения этой власти собирал публику на стадионах: «Все равно потом нипочем не вспомнят, был ли Данте гвельф или гибеллин».

«УХОДЯТ МОИ ВЗРОСЛЫЕ, УХОДЯТ ЛЮБОВИ МОИХ ВЗРОСЛЫХ»

Любовь Аркус — киновед, режиссер-документалист, основатель и главный редактор журнала «Сеанс» (Санкт-Петербург):

— Прочитала про «неспроста поездки за границу после Праги», про «сервильность» и пр. Даже в день смерти партком у некоторых продолжается. Он был живой. Взлетал до небес, падал со всей дури, вставал, ошибался, раскаивался, очень много писал, многих любил, и его любили многие. Только с годами понимаешь, как это редко — живой человек. И как это много — выразить эпоху и даже сделать ее во многом.

Мой круг чтения складывался причудливо. От бабушки — Пушкин, Апухтин, Надсон, Брюсов, ранний Горький. От мамы — Хэмингуэй, Сэлинджер, Ремарк, Казакевич, Симонов, потом от мамы же— Трифонов, Юрий Казаков. И вся четверка поэтов, конечно. Потом появились подружки на два года старше. Умные, «посвященные», курящие «у трубы» на чердаке в школе. Я за трубой пряталась и слушала, как они читали неведомое. Так появились Цветаева, Ахматова, Мандельштам. Пришлось научиться курить. Однажды я решилась. Затянулась впервые припасенной сигаретой и вступила в разговор. «Ну а ты что-нибудь почитай», — снисходительно разрешили они. Я прочитала из «Братской ГЭС». «Иди, девочка, — сказали мне тогда мои будущие закадычные подружки, — Евтух не герой нашего романа».

Но из моей жизни как-то все мои любови не уходили. Прибавлялись новые, а старые не уходили. Царствие небесное, Евгений Александрович. Уходят мои взрослые, уходят любови моих взрослых, мое детство превращается в иной мир.

Артем Липатов — журналист, обозреватель «Коммерсант-FM» (Москва):

— Пожалуй, не было в русской поэзии второй половины XX века более противоречивой фигуры. Один из столпов шестидесятничества, один из «четверых в шапках» с известной фотографии был знаменит по обе стороны океана, в особенности в США: дружил с Алленом Гинзбергом, выступал на одной сцене с Jefferson Airplane, публиковался в Harper's Bazaar и пользовался огромной же популярностью на родине, где балансировал между властью и фрондой.

В интервью журналу «Плейбой» 1972 года он признавался в том, что пробовал все виды наркотиков, обвинял в бездуховности американское ТV и лукавил о Набокове. Но сам факт этого интервью, кому угодно могший быть вмененным в вину, о многом заставляет задуматься. При этом известные факты заступничества и буквально битв за тех или иных обиженных и униженных, при этом — «Бабий Яр», при этом — грандиозная антология русской поэзии... и удивительная, недооцененная до сих пор рок-поэтория «Исповедь», вышедшая на «Мелодии» и ставшая давно филофонической редкостью. Думаю, участники опальной в ту пору группы «Аракс» могли бы кое-что рассказать об этой записи.

Так или иначе, Евтушенко был поэт, и ничего с этим не поделаешь. Иногда его строчки кажутся чудовищной конъюнктурой, иногда от них тяжело дышать, но они полны музыкой времени и духом живого человека, который выбрал свой неторный путь и шел по нему уверенно и до конца. То, что конец застал его в оклахомской Талсе, думаю, мало что меняет.

Кирилл Корчагин — поэт, лауреат премии Андрея Белого (Москва):

— Жизни некоторых поэтов завораживает больше, чем их стихи. Они, видимо, и важнее стихов, потому что позволяют почувствовать движение истории или подойти ближе к разгадке того, кто мы такие и зачем здесь оказались. Евтушенко это касается в полной мере: его биография полна встречами почти со всеми людьми, определившими облик второй половины ХХ века. Конечно, это захватывает куда больше, чем стихи: вялое рукопожатие Пиночета, энтузиазм Пазолини, который хотел снимать молодого Евтушенко в роли Христа, но не смог уладить формальности, знакомства по всему миру с жертвами военных преступлений и, наоборот, с бывшими палачами — все это само по себе большое искусство. Оно позволяет ощутить, что мир един, а не раздроблен на части и что человечеству еще предстоит большая работа по его обустройству.

Стихи Евтушенко — небольшой участок этой работы, и они были тем лучше, чем меньше этот участок, чем менее крупные задачи ставил перед собой поэт, ведь кататься на велосипеде в Кунцево — это почти то же самое, что бегать по берегу Тибра, но вот ежедневно ужинать в ЦДЛ — совсем не то, что годами скрываться от тайной полиции. Именно тогда в его стихах было слышно движение времени — ход истории, к которому он прислушивался с почти небывалым в русской поэзии вниманием. Для него было важно не просто участвовать в этой истории, но вобрать в себя весь ХХ век без остатка. Он стремился поставить знак равенства между собой и веком: не испугаться его и не отчаяться от его ужасов, но принять его целиком.

Как будто он думал, что все раны прошлого можно вылечить, — главное — все время двигаться вперед, не останавливаться ни на минуту, не впадать в уныние. Не только скорбеть по желавшим свободы убитым, но продолжать их дело настолько, насколько это возможно. Например, с помощью стихов, которые словно должны были залатывать все новые дыры в меняющемся на глазах мире, с помощью безумной публичности, где эстрадного самолюбования было не больше, чем аскетизма, готовности внимательно выслушать каждого. Над невероятным количеством стихов и выступлений Евтушенко принято смеяться, но не проявлялось ли так горячее желание нового мира, большой утопии, где не будет места насилию и угнетению?

Лучшие стихи Евтушенко наполнены предчувствием будущего. Время в них течет или несется, иногда даже тянется, но никогда не стоит на месте. Будущее рождается здесь из острого чувства жизни, из ощущения того, что человек — историческое существо и за попытку существовать вне истории, в тихом частном мире, ему придется заплатить страшную цену. Во многом это опыт человека середины ХХ века — того, кто после всех катастроф вновь смог поверить в то, что возможны единый мир и единое человечество. Сейчас в такое единство верить все сложнее, но, возможно, именно искренняя вера в будущее, готовность бороться за него — главный урок, который может преподать поэзия и жизнь Евтушенко.