Американская пианистка украинского происхождения Валентина Лисица выступила в Казани на фестивале «Белая сирень»

ПЕРВЫЙ ОФИЦИАЛЬНЫЙ КОНЦЕРТ В РОССИИ

— Валентина, сколько раз вы приезжали в Россию после отъезда в Америку в 1991 году?

— Ах! Это мой первый официальный концерт. До этого я единственный раз ездила в Екатеринбург давать мастер-класс в консерватории. Поездка была, скажем так, благотворительной. Просто возникла возможность через моих хороших друзей посмотреть город и осуществить в нем что-то полезное. В Екатеринбурге я была осенью прошлого года.

— В Москве не бывали?

— Мои студенческие годы — а я поступила в Киевскую консерваторию в 1987-м — пришлись как раз на такой глухой период, когда мы у себя варились в собственном соку. Моя единственная поездка в Москву была связана с выступлением нашей студенческой делегации на... ВДНХ. Я играла, помнится, Двенадцатую рапсодию Листа и аккомпанировала оперные арии нашим замечательным певцам. Но если говорить о связях с Россией, то были в моей жизни — дважды — рахманиновские курсы в Ивановке, тамбовском имении Рахманинова. Именно там случилось одно из самых важных событий: я встретила любовь всей своей жизни, моего будущего мужа Алексея Кузнецова. Он тоже был студентом Киевской консерватории, но мы в первый раз оказались вместе, да еще в таком потрясающем, наполненном духом Рахманинова пространстве. По пути в Ивановку из Москвы мы с Алешей сыграли в автобусе несколько шахматных партий и вот с тех пор вместе. Уже столько лет!

— Про шахматы можно поподробнее?

— Шахматы для меня были естественной отдушиной от обилия музыкальных конкурсов, в которых я с детства участвовала. Я училась в школе Лысенко (специальная школа в Киеве для музыкально одаренных детей — прим. ред.), была подающей надежды ученицей. Ездила на республиканские, всероссийские, какие-то отборочные конкурсы бесконечно... Допустим, в спорте-то есть секундомер и есть планка. А в музыке как понять ребенку, почему он либо проиграл, либо победил? Как это измеряется? И вот шахматы для меня стали таким инструментом познания, Потому что я, честно говоря, больше проигрывала, чем выигрывала.

Вероятно, в шахматах мне нравилось, что в них все просто: есть черные, есть белые. Если у тебя мозги работают лучше, чем у конкурента, ты его подавляешь, тогда выигрываешь. А если есть равенство, тогда — равенство. Это настолько упорядочивало картину жизни, что одно время я даже хотела стать профессиональной шахматисткой. Была у меня такая глупая мечта...

— Что помешало ей сбыться?

— Не что, а кто — бабушка. По ее инициативе я начала заниматься музыкой в 3 года и 8 месяцев. Я была вундеркиндом в музыке, а в шахматах, наоборот, была очень поздняя: пришла в шахматную секцию в 14 лет. Потом быстренько поднялась, но очень скоро поняла, что никогда никаким спортсменом не стану, потому что в финале своих шахматных партий я осмысленно стала предпринимать ходы не прагматически необходимые, а эстетически красивые. А это конец! Конец спорту. Вот тогда как раз и музыка перестала для меня быть спортом. У меня появилась новая мотивация: я поняла, что нельзя ни с кем соревноваться, нельзя мерить себя: «Я сыграла лучше, быстрее, больше». Ты выходишь на сцену не ради этого. И композитор, чьих намерений в искусстве мы точно знать не можем, тоже вместе с тобой выходит на сцену.


«ДВА МОЛОДЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ ЧЕЛОВЕКА ПРИЕХАЛИ, УВИДЕЛИ МАЙАМИ, ЭТИ ПРЕКРАСНЫЕ ПАЛЬМОЧКИ...»

— Как пришло решение переехать в Америку? Вы же были совсем молодая...

— В шахматах есть такие моменты: вот проходит турнир, собираются гроссмейстеры, мастера и начинают объяснять свой ход. Очень часто то, что легко объяснить потом, необъяснимо в момент, когда только совершаешь свой ход. Конечно, я могла бы вам ответить, мол, все было предопределено. Но как может 18-летний подросток что-либо запланировать?! Если бы мы с Алексеем выиграли за два месяца до победы в американском конкурсе фортепианных дуэтов соревнование в Италии (а мы ездили и туда, только ничего не выиграли), то поехали бы в Италию. Но мы выиграли конкурс Dranoff International Two Piano Competition в Америке. И стали ловить за хвост птицу удачи.

Сейчас я вспоминаю активно владевшее мною тогда ощущение: надо как-то спасаться, потому что музыкой тогда на Украине никто не интересовался. В общем, Америка стала случайным выбором: мы выиграли, нас пригласили остаться, и мы остались. Мы понятия не имели, как это будет, что это будет. Но, конечно, мы были в диком восторге. Два молодых влюбленных человека приехали, увидели Майами, эти прекрасные пальмочки, беленькие домики с черепичными крышами, сказали себе: «Вот этого мы хотим, это счастье в жизни!» Потом мы получили это счастье. И поняли, что не в этом человеческое счастье состоит.

— Отрываясь от среды, вы же испытывали то, через что в последнее десятилетие прошлого века прошли многие покидавшие страну музыканты, композиторы, ученые?

— Думаю, то, через что в 1990-е прошло целое поколение людей, — отрыв от среды, перетаскивание кусочков здешнего мира куда-то туда, в неизведанное, — это необычно и это трудно. Но мне хочется привести в пример Бетховена, который, отправляясь из Бонна в Вену молодым человеком, в общем-то, отдавал себе отчет в том, кто он и куда он едет. Вена была музыкальной столицей Европы, а Бонн, извините, ужасной деревней. Он приехал — сельский такой хлопчик, естественно, с ужасающим немецким акцентом — в средý, в которой он был деревенщиной. И он себя таким чувствовал: немцем из провинции. Он так себя и вел. Еще вспоминается Брамс, который в Вену приехал из Гамбурга и был не вполне, что называется, своим среди рафинированных австрийцев. Или Рахманинов, который ходил по Беверли-Хиллз, порой прибегая к крепким русским выражениям. Я даже слышала апокриф, как Рахманинов после без вдохновения сыгранного фортепианного концерта пошел в баню, где нагишом дирижировал «Вечерний звон». Люди есть люди.

Мы должны помнить, что, когда те или иные уезжали, скажем, «зарабатывать кусок хлеба», в представлении каждого был свой образ этого «куска». В рахманиновский образ «куска хлеба» вписывались и самые лучшие автомобили, и даже вертолеты: он дал как-то довольно внушительную сумму основателю американской вертолетной фирмы Сикорскому, который был бедный эмигрант и ходил вот с этой своей сумасшедшей идеей производства летательных аппаратов, которые поднимаются в воздух от винта (Sikorsky Aero Engineering Corporation, компания начала производство самолетов в Рузвельте, штат Нью-Йорк, в 1925 году — прим. ред.).

«ИЗ МЕБЕЛИ У НАС БЫЛ МАТРАС НА ПОЛУ И КАРТОННЫЕ КОРОБКИ, СОСТАВЛЕННЫЕ В ВИДЕ СТОЛА»

— В Америке вы с мужем начинали как фортепианный дуэт?

— Играть вдвоем мы начали еще в Киеве. Купили ноты концертов Баха, потом пошло-поехало. Нас совершенно поглотила эта чудесная деятельность. Да и наша преподавательница Цвирко тоже в прошлом была участницей фортепианного дуэта. И она нам помогла, причем и в учебе, и в жизни. Кстати, была помощником ректора по идеологической работе, вот она и помогла нам уехать... на конкурс.

— Как строилась ваша послеконкурсная жизнь?

— Когда мы попали в Америку, тоже хотели играть дуэтом. Мы исполняли Сюиту молодого Шостаковича, играли Бузони, разумеется, «Симфонические танцы» Рахманинова, много Шнитке. Но идея нашего менеджера была в том, чтобы мы играли обработки песен Гершвина. Нужна была популярная музыка. От нас требовалось либо вписаться в этот запрос, либо найти постоянную работу, преподавать где-нибудь в школе, и тогда в свободное от работы время, как нам сказали, мы могли поигрывать фортепианным дуэтом все, что нам заблагорассудится, потому что иначе прожить невозможно.

Денег на жизнь не хватало. Снимали комнатку. Из мебели был матрас на полу и картонные коробки, составленные в виде стола. Когда стол «портился», из свежих коробок всегда можно было сделать новый стол, и это было прекрасно (смеется). Однако другой стороной этой жизни было то, что мы хотели заниматься чистым искусством, мы не хотели потакать низким вкусам обывателей.

Устройство музыкальной индустрии, конечно, давило. Мы даже не могли поначалу понять, до какой степени давило, потому что, представьте, собрались все эти пожилые майамские и нью-йоркские женщины, меценатки. Когда-то в 1950-е годы они сами играли в фортепианных дуэтах, сейчас им хочется какого-то воспоминания об этом их прошлом. Помню, мне делали умопомрачительные прически в гламурном стиле, я надевала огромные бальные платья. И все это музицирование продавалось таким вот пожилым старушкам. Мы ездили по местам, где они живут, и они слушали такую вот «музыку». А мы хотели, как я уже говорила, играть Шостаковича и Шнитке. Помню ужас, когда в одном месте в Нью-Йорке мы сыграли «Ревизскую сказку» Шнитке и критик из The New York Times написал, что это «очень веселая музыка». Ну да, ну да, веселая такая, юмористическая! Не поняли ни сарказма, ни-че-го...

— А как критик The New York Times попал на салонный домашний концерт?

— Нет, это был как раз не салонный, а один из приличных концертов.

— Это не Энтони Томмазини был?

— Нет, это был Остридж.

«Я БЫЛА ПОДОПЫТНОЙ СВИНКОЙ У СТУДЕНТОВ ФАКУЛЬТЕТА КИНЕМАТОГРАФИИ»

— Я правильно понимаю, концертам, которые устраивал ваш агент, вы по мере сил сопротивлялись?

— Да, я сопротивлялась. Как в детстве я сопротивлялась педагогу, который учил меня держать руки так, а не эдак. Да и вообще, когда мне с нажимом что-либо предлагают, я сопротивляюсь: «Нет, я не буду идти таким путем, я буду делать это по-своему».

— Но вот агента не стало, он умер, а вы оказались перед вопросом...

— ...как жить дальше. Потому что уже все: возраст, конкурсная жизнь закончилась, надо выбирать — либо частные уроки, либо преподавание в какой-то школе. А я говорила: «Никогда не буду преподавать — лучше буду пакетики в магазине заворачивать!» И это как раз совпало с началом активности интернета. В 2007-м все это дело только стало разворачиваться. И мы разместили мое видео на YouTube. Это был этюд Рахманинова «Красная шапочка». Видео было очень плохого качества, но люди каким-то образом на это стали реагировать, стали этим делиться — так постепенно все развивалось, пока моей персоной не заинтересовались какие-то серьезные круги.

— В каком зале была сделана эта ваша первая видеозапись?

— О, это было сделано в Университете Майами — никакой не Карнеги-холл. Я была подопытной свинкой у студентов факультета кинематографии, потому что они должны были учиться делать музыкальные видеоролики. В общем, меня попросили сыграть для них, и вот они сделали этот клип. Причем парень, который снимал видео (его зовут Алих Абаш), стал очень важным режиссером-документалистом. Он ездит теперь по всему миру, но к музыке его документалистика не имеет никакого отношения. Тем не менее именно он сделал мое первое видео, и что-то — наметанный глаз, талант кинематографиста — помогло делу. Сейчас это лучше не смотреть: качество ужасающее, руки не совпадают с картинкой, то есть все было настолько примитивно. Но что-то зацепило людей. Видео стало распространяться. В какой-то момент я стала самой знаменитой пианисткой, которую никто никогда не слышал живьем (смеется).

«Я ВОСПИТАНА В ЭСТЕТИКЕ «КОНЯ НА СКАКУ ОСТАНОВИТ»

— Мне кажется, это видео «шандарахнуло» в интернете, потому что подогрело какие-то в хорошем смысле любительские настроения в людях. А лично вы были когда-нибудь «шандарахнуты» музыкой всерьез — ну так, чтобы трудно было дышать?

— Если так подумать, я жила с музыкой буквально с коляски. Почему? Потому что моя бабушка, с которой я провела все детство (ведь мы жили с бабушкой, мама с папой развелись, мама с утра до ночи работала закройщицей), в свое время училась в Одесской консерватории. У нее был замечательный голос. Однажды к ее матери даже пришел итальянский педагог, умоляя отпустить мою бабушку в Италию. Вспоминая молодость, она рассказывала, например, о Додике Ойстрахе: «Он играл на скрипке, я пела». И вот все это вдруг сломалось: она вышла замуж, стала домохозяйкой, сорвала голос, распевая на мостовых. Она проработала всю жизнь кассиром в магазине.

Когда возникла я, она в меня, что называется, вложилась. Кроме оперных арий я с детства знала весь блатной одесский репертуар. На поступлении в музыкальную спецшколу Киева я пела «Шаланды полные кефали», хотя могла бы спеть Масканьи, Римского-Корсакова — Любашу, Чайковского — Лизу. Если уж говорить совсем по совести, все те годы, что время тратилось на гаммы и этюды, на фортепианные уроки и подготовку к ним, я мечтала стать оперной певицей. Я даже в какой-то момент сама пошла и записала себя в детский хор Киевского оперного театра. Там я провела чудесное время в постановках Мусоргского, Чайковского. Да просто повращаться, побегать, впитать в себя все это оперное — для меня это и была мечта! Мама как-то раз водила меня на прослушивание к консерваторскому педагогу вокала, которая, похвалив задатки, завернула нас: «Маленькая еще». А потом пошли фортепианные конкурсы, шахматы... И моя мечта о пении рассосалась сама собой. Может, в другой жизни сбудется.


— Как пианистка с многомилионной аудиторией на YouTube вы уже сбылись. Как зависела ваша карьера от количества просмотров видео в интернете?

— Знаете, даже когда стало 10, 20 миллионов просмотров, я не могла найти агента, который хотел бы мною заняться. Но я продолжала размещать ролики, потому что это была единственная возможность играть для людей. 20 миллионов, 30 миллионов. На это уходили годы — пять-шесть лет точно. Это сейчас, когда я знаменитость, мне просто. Допустим, я куда-то еду и пишу на «Фейсбуке»: «Вот еду туда-то, хотите, выступлю у вас». И мне отвечают. Иногда мне надо обыграть программу, и я выступаю в какой-нибудь школе. Такое организовать легко. Но так происходит именно теперь, когда у меня есть имя. Это же как в песне: «Теперь я Чебурашка, и каждая дворняжка при встрече сразу...»

Тогда это было гораздо сложнее. Единственное, как я могла сыграть для других, — это сделать запись у себя дома. Например, этюды Шопена были сделаны именно так — у нас дома, на ужасном рояле, который мы покупали тоже через интернет. Рояль стоял на ужасном кафельном полу, ничего близко похожего на студию не было. Вы же понимаете, рояль — это не гитара. Нельзя даже выйти в подземный переход и там что-то исполнить. Это было... как клетка. Я столько всего хочу сыграть, а нет публики. Ведь это ужасно, это как тюрьма! Мои видео были... как письма из тюрьмы на свободу. И внезапно я обнаружила, что люди меня знают во всех концах света. Но представители музыкальной элиты все равно крутили носами. Помню, когда у меня было уже где-то 30 миллионов просмотров, меня внезапно пригласили все звукозаписывающие компании: Deutsche Grammophon, Naxos, Decca, Sony Classical. Я, естественно, очень хотела попасть на Sony. Мы сели, выпили кофе, мне все время очень хотелось рассказать им про новые рынки, новую аудиторию, а у меня было ощущение, что они-то хотели убедиться в том, что это все — фейковое. Да и им больше хотелось разобраться, как я делаю так, что у меня получается такое количество просмотров. В итоге мы и разошлись, по-моему, в полном недоумении и в недоверии друг к другу.

— Но Decca все-таки подписала с вами контракт.

— Да, подписала. Она была последней в переговорном ряду. Это тоже было весело: я опоздала к ним на полчаса. Это случилось непроизвольно: у меня отказали «Google Карты» в Лондоне, и я пошла в совершенно другое кафе. К моему приходу человек, который тогда возглавлял компанию, сидел уже с бокалом вина. Я, такая несчастная, замученная, с позором плюхнулась в кресло и тоже заказала бокал вина. Безнадега! В общем мы выпили... и как-то подписали контракт.

— Вас не пугала внезапная близость со звездами, которые были или в настоящее время являются лицом той или иной рекординговой компании, в то время как вы пришли на эту территорию как бы с совсем другой — народной, скажем так — стороны?

— Конечно, мне-то было удивительно, что я попала, допустим, в компанию, которая записывала моего кумира Вильгельма Бакхауза. Но, честно говоря, менеджеров всех компаний интересует в первую очередь популярность их музыканта. Знаете, с чем мне приходится ежедневно бороться? С ситуацией, когда пресса, допустим, пишет обо мне, мол, для интернетной пианистки она не так уж и плоха. Когда в 2012 году я получила приглашение в Royal Albert Hall, я шла играть как в первый и последний раз. Да, я знала, что там трудности с акустикой, что там стадионное пространство на 5,5 тысяч мест и что шутники говорят, мол, за один билет ты получаешь там два концерта (потому что там очень дешевые билеты). И все равно я шла испытывать себя в искусстве. А в дирекции мне говорят: «Ну мы просто хотим присмотреться, как это будет. Нам, в общем-то, все равно, сыграешь ты на рояле или приведешь дрессированных слонов». Бизнес, к сожалению, вещь очень жестокая, а вовсе не такая красивая и романтичная, какой кажется со стороны.

— А вы как-то умеете пропускать такое мимо себя?

— Я свое делаю. Выпустила на Decca Рахманинова — живую запись концерта, этюды Шопена, Майкла Наймана, Филиппа Гласса.

— Мужской репертуар, однако.

— Ну во-первых, я воспитана в эстетике «коня на скаку остановит». Поэтому про разделение репертуара на мужской и женский я вообще долго не задумывалась. Во-вторых, в Америке я столкнулась с понятием «стеклянный потолок». Это нечто такое, что женщины не могут пробить. То есть его вроде бы и нет, но... И дело даже не в репертуаре. Агенту, например, звонят и говорят, что хотят, чтобы какая-нибудь блондинка, причем желательно красивого вида, сыграла Концерт Чайковского. То есть там существует такое, как бы это назвать, амплуа. Тебя засовывают в клеточку, из которой выбраться очень трудно. В Columbia, например, у моего агента было двое русских блондинок: Ольга Керн и я. И нас вызывали не из любви к нашим интерпретациям — это никого не интересовало, а по принципу «кто на данный момент свободен».

Мне, например, не давали играть концерты Брамса — первый раз я играла Брамса с оркестром в Мексике. Прямо добивалась! Однажды заявила: «Я уже по три раза переиграла концерты Шопена, Рахманинова, Чайковского, хочу играть концерты Брамса!» А Брамс, кстати, почему-то считается «не женским репертуаром». Вспоминается и из детских лет обучения ядовитая деталь. Когда я была вундеркиндом, меня обвиняли за то, что я технически очень хороша, но... немузыкальная. За это же обвиняли всех девочек, которые имели развитый технический аппарат. Получалось, что если мальчики играют выразительно, то это замечательно, но если девочки играют технично, как мальчики, то это нехорошо.

. Глава ДНР Александр Захарченко и Валентина Лисица на концерте в Донецке
 Фото: ©Игорь Маслов, РИА «Новости»

«В СМИ ВСЕ ВЫПЛЕСНУЛОСЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК МНЕ ДОЛГО ТИХО НАМЕКАЛИ, УГРОЖАЛИ...»

— Раз уж разговор зашел на территорию «хорошо» и «плохо», расскажите о скандале в СМИ и с оркестром Торонто относительно вашего антиукраинского высказывания в «Твиттере».

— Да, знаете, в СМИ все выплеснулось после того, как мне долго тихо намекали, угрожали...

— Чем угрожали?

— Что меня изнасилуют или руки поломают. Конечно, можно было писать на этих людей в ФБР, но я не всерьез к этому относилась. Там же культура соцсетей такая, что люди обзывают друг друга. Можно было огрызаться. Это было не так страшно, чем то, что потом пошло из Торонто, когда вся пресса обрушилась на меня. В оркестре Торонто пытались найти статью, по которой им можно было избавиться от меня по букве закона. Письма от адвокатов шли туда-сюда. Но ситуацию в Торонто объясняет то, что они заплатили мне неустойку по контракту.

Потом с немного меньшей оглаской история повторилась в Голландии. Кто-то написал, что я якобы в «Твиттере» высказывала полный восторг по поводу сбитого на Украине самолета. От меня избавилась компания КLМ, которая имела мою запись Филиппа Гласса. Понесли все голландские газеты. Открываю «Фейсбук», а мне хорошие, примерные голландцы пишут, чтобы я сдохла, чтобы сдохли мои дети. И я посылала скриншоты, по которым было видно, что действительно я писала в «Твиттере». Я писала соболезнования семьям погибших. И голландцы — так же лично — мне отвечали: «О Боже, а мы верили нашим газетам!» Но мне приходилось каждому человеку доказывать свою позицию и невиновность копируемыми скриншотами моего действительного высказывания, тогда как газеты отказывались что-либо в ими же раздутой ситуации комментировать. Только одна газета на последней странице написала: «А были ли действительно эти твиты?»


— Страшные вещи благодаря интернету тоже становятся частью повседневности...

— Да. Честно говоря, я не понимала, как меня используют медиа. Например, в 2014 году у меня было очень много интервью в Италии, в частности в «Коррьере делла сера». Мы делали с ними материал для какой-то вполне гламурной вкладки по поводу выпускаемого мною диска. Встретились в кафе, поговорили частным образом о событиях в России и на Украине. Я частным (!) образом сказала, что я думаю.

И через какое-то время мне вдруг приходит письмо от русскоговорящей девушки из Италии: «Вы правда думаете, что все русские — вампиры?» Она прислала мне вырезку из газеты. А там заголовок: «Русские вампиры пришли на нашу землю». Я вообще этого не говорила. Но никто же ни в чем не копается и не ищет источников. 99 процентов людей никогда не перепроверят, что было на самом деле. А у меня кроме американского есть еще и украинское гражданство. Чтобы меня его лишить, должен быть приказ Порошенко. Но он пока лишь заблокировал меня в «Твиттере».


— Вы выступали с концертами в Донецке?

— Выступала. Дважды. Это совершенно незабываемые ощущения: играть для людей, которым музыка нужна как воздух. Я в прошлом году ездила в Донецк — сама билеты покупала — и играла в маленьких точках: школах, больницах, а затем поехала в Берлин на Брамс-фестиваль. Даже чисто психологически было очень сложно перестроиться на другую аудиторию, которая за деньги приходит на концерты. Но если вернуться назад, к «Твиттеру», к тому, что произошло, я всегда хотела сказать по этому поводу: «Не на ту напали».

Помимо тех концертов, которые платные и которые делаю и для своего добра, потому что учу много новой музыки, я даю много бесплатных концертов. Сейчас очень много музыкантов об этом думают: хочется выступать для молодежи. А у молодежи нет денег на концерты, скажем так. Кое-где об этом, кстати, думают и правительства. В Италии студентам стали выдавать карточку с деньгами, которые они могут потратить на искусство. В Париже перед выступлением в зале филармонии я обыгрывалась по два раза в день — давала концерты в разных местах: в школах, в больницах. Просто написала в «Фейсбуке»: «Приглашайте меня, я приеду».

— Приезжаете, допустим, в школу, а там сидит административное лицо...

— ...а там сидит полный зал. Это чистая правда. Я играла в Ганновере и до репетиции увидела, что стоят люди, которые ждут, чтобы я им подписала афишу. На концерт они не могли попасть, потому что у них не было денег, но муж провел их на мое выступление. А еще в Париже я играла на вокзалах. Там живут бездомные художники, бомжи, люди, которым некуда деться. И я играла там на раздолбанном пианино, а они мне приносили кофе в стаканчике.

— Опыт, довольно воинственный по отношению к концертной коммерции...

— Ну да, тем, кто продает концерты, это не может нравиться. Но если меня поставить на детектор лжи, я отвечу то, что искренне думаю: «Я совершенно ни с кем не соревнуюсь». Соревнование в искусстве — это как наркотик. Это вредно. В музыке нет одной правды, нет олимпа, за пребывание на котором можно дать медальки.

— Напоследок скажите: от кого узнали о симфоническом оркестре Татарстана?

— От кого услышала об оркестре? От руководителя фестиваля Равиния в Чикаго Вельса Кауфмана. В 2012 году он хотел пригласить ваш оркестр и меня в Чикаго, но что-то не срослось. Я никогда не могла бы подумать, что пять лет спустя мы будем вместе выступать в Карлсруэ. Там главной для меня стала сумасшедшая реакция публики. Знаете, я играла с очень многими оркестрами и дирижерами, но Сладковский феноменален. Иногда дирижеры говорят: «Сыграй-ка это место, а я посмотрю». «Лучше не смотри, а слушай», — отвечаю. Так вот с Александром Сладковским в Карлсруэ мы именно слышали друг друга.