. «Личная жизнь» Наины Ельциной стала семейной летописью гораздо в большей степени, нежели политической прозой Фото: ©Евгения Новоженина, РИА «Новости»

«90-Е ГОДЫ НАДО НАЗЫВАТЬ НЕ ЛИХИМИ, А СВЯТЫМИ И ПОКЛОНИТЬСЯ ТЕМ ЛЮДЯМ, КОТОРЫЕ ЖИЛИ В ТО СЛОЖНОЕ ВРЕМЯ»

За написание мемуаров вдова первого президента России Наина Ельцина взялась, по ее собственному признанию, ради детей и внуков. Вероятно, поэтому книга стала семейной летописью гораздо в большей степени, нежели политической прозой. Повествование начинается в 1930-х годах и доводится до нашего времени. Но персонажи, которые впоследствии будут решать судьбы большой страны, входят в пространство мемуаров далеко не сразу. Даже сам Борис Ельцин впервые появляется на книжных страницах совершенно не похожим на того будущего седого «царя Бориса», каким его знал весь мир. Теплая хрущевская «оттепель», прогулки под дождем, первые поцелуи за колонной, студенческий волейбол, дружеские вечеринки — вот тот антураж, который сопровождает описание дружбы, которая поначалу связывала Бориса Николаевича и Наину Иосифовну, тогда — студентов Уральского политеха. Неудивительно, что сборник воспоминаний, литературно отредактированный журналистской и первым заместителем исполнительного директора «Ельцин-центра» Людмилой Телень, называется незамысловато, но точно — «Личная жизнь».

5 июня Ельцина презентовала свою «Личную жизнь» на книжном фестивале «Красная площадь». Тогда же она произнесла небольшую речь, вызвавшую шквал возмущенной критики в адрес ее автора. «По-моему, 90-е годы надо называть не лихими, а святыми и поклониться тем людям, которые жили в то сложное время, которые создавали и строили новую страну в тяжелых условиях, не потеряв в нее веру», — заявила тогда она, и добавила, что даже в те времена нашлись люди, которые старались «укрепить демократию, свободу слова», что «стало основой для дальнейшего развития демократии и страны». Младореформатора Егора Гайдара Наина Иосифовна сравнила с хирургом, которому пришлось иметь дело «с тяжелым больным, а развалившаяся страна именно такой была. «Шоковая терапия была необходима для того, чтобы резко перейти на новый уровень», — заключила Ельцина.

В ответ на эту речь во многочисленных социальных сетях стали появляться посты, большую часть которых сложно назвать доброжелательными. «Ага, помню я эти „святые“ 90-е. До сих пор в холодный пот прошибает от воспоминаний», — делились впечатлениями пользователи. Или задавались вопросом: «Мы теперь Чубайсу, Гайдару и Ельцину иконы создадим и будем на них молиться?» А «Рамблер» даже провел в связи с заявлением Ельциной небольшой опрос, в результате которого выяснил, что для 51% граждан РФ 90-е воспринимаются как страшные годы. 20% считает, что этот период можно назвать скорее плохим, чем хорошим, и лишь 15% россиян вспоминают это время в позитивном контексте. Еще 7% назвали 90-е хорошим временем, когда «открывалось множество возможностей».

Впрочем, книга Ельциной, как бы ни относиться к ее автору, в любом случае станет бесценным историческим свидетельством. Первый отпечатанный тираж «Личной жизни» составил всего 500 экземпляров, и практически все они были отчасти раскуплены, отчасти раздарены в дни книжного фестиваля. Второй, большой, тираж мемуаров, ожидается в ближайшее время. Пока же книга доступна только в отрывках, которые уже начали появляться в СМИ. «БИЗНЕС Online» также публикует избранные фрагменты книги, предоставленные в распоряжение редакции «Ельцин-центром» или взятые из открытых источников.

«ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ НА СПОР ПОШЕЛ НА ЗАКРЫТОЕ КЛАДБИЩЕ — «ВОСПИТЫВАЛ ХАРАКТЕР»

Почти все мои студенческие воспоминания, начиная с первого курса, как-то связаны с Борей. Отношения наши долгое время были просто дружеские. Я совершенно спокойно относилась к тому, что у женской половины нашего курса он пользовался популярностью. Может быть, потому, что сам он никого не выделял.

Боря выделялся среди однокурсников — не только яркой внешностью и высоким ростом, но и характером. Он уже в юности обладал теми качествами, которые делают человека лидером. Был очень энергичен, бесконечно что-то придумывал, организовывал. Всегда находился в центре внимания. Он был на год старше нас. Поступил в 49-м, но тяжело заболел: ангина дала осложнение на сердце. Пришлось брать академический отпуск. Так он оказался с нами.

Боря занимался волейболом, и мы ходили за него болеть. Волейбол в те годы был у нас спортом номер один — как, наверное, сейчас футбол. Но его интересовал не только волейбол. Он, например, как член факультетского спортбюро, был у нас тогда такой студенческий орган, занимался организацией легкоатлетической эстафеты на приз институтской газеты «За индустриальные кадры» (ЗИК). Проходила она традиционно в начале мая. Мы, студенты стройфака, гордились тем, что выставляли самое большое число участников. Я бегала эстафету несколько раз — мне это очень нравилось. А победители участвовали уже в городских соревнованиях на приз газеты «Уральский рабочий».

Другой наш сокурсник, Паша Богдашин, увлекался мотогонками. За победу на всесоюзных соревнованиях он получил маленький телевизор КВН-49 и кожаные штаны. Телевизионное вещание на Урале еще только начиналось. Полкурса прибегало в комнату для занятий, куда Паша поставил свой телевизор. Изображение было крошечное, водяная линза его немного увеличивала, но при этом искажала. Рассмотреть лица было толком невозможно. Но для нас это все равно было каким-то чудом.

Еще одним развлечением были походы на Каменные палатки — скалы у озера Шарташ. Зимой брали с собой лыжи, катались с горки, просто валялись в снегу. Эти походы, как правило, организовывал тоже Борис.

Весенними ночами любили слушать соловьев. Ходили компанией — я с подругами и Миша Карасик, он был постарше нас. Иногда к нам присоединялся и Борис. А однажды он на спор пошел ночью на закрытое Михайловское кладбище — «воспитывал характер», шутил он потом... Он действительно старался сам себя воспитывать. Помню, как собрался в летние каникулы проехать по стране на крыше поезда. Опасно, говорили ему. Он отвечал все то же — «надо себя воспитывать».

Стипендия была двести тридцать рублей (после снижения цен в 1953 году белый батон стоил рубль сорок пять копеек, а зарплата начинающего инженера была восемьсот рублей), иногда деньгами помогали родные. Сто рублей, которые мне не каждый месяц, но все же время от времени присылали папа или тетя, конечно, были очень кстати. Боря, которому родители тоже немного помогали, с деньгами расставался легко. Пришлют из дома сто рублей — он тут же потратит их на книги. Книги хранил под кроватью. Эти стопки, перевязанные бечевкой, потом переехали в нашу первую семейную комнату в коммунальной квартире. Книги он очень любил, ценил, покупал при любой возможности. Даже в его спортивном чемодане, с которым он ездил на соревнования, они были всегда. Он уже в те годы великолепно знал русскую классику, а Чехов на всю жизнь остался его любимым писателем. Читал Борис запоем. Буквально глотал книги. Когда-то он научился быстрому чтению и всю жизнь читал, скользя глазами по центру страницы. Прочитанное Борис легко запоминал. У него от природы была уникальная память. Позже, уже на работе, он мог оперировать цифрами, даже не заглядывая в бумажки. Никогда не путал имена и фамилии — хотя людей под его руководством всегда работало много.

То ли благодаря природе, то ли благодаря постоянной тренировке Борис сохранил такую память до конца жизни.

Как-то уже после отставки Бориса к нам зашла младшая дочка Таня со своим мужем Валентином Юмашевым. Валя как раз читал новую книгу Мураками. Борис сказал, что уже успел прочитать ее. Валя засомневался: книга только что вышла. Тогда Борис в подробностях пересказал какой-то эпизод и даже вспомнил, в какой именно части книги его искать. «Открой книгу, проверь», — предложил он Вале. Не ошибся.

Однажды со стипендии Боря подписался на Большую советскую энциклопедию (БСЭ) в пятидесяти томах. Получая очередной толстенный том, старался сразу же пролистать его до последней страницы, времени на то, чтобы читать энциклопедию, конечно, не было.

«ОНИ ХОРОМ: «ТОГДА ВЫПЕЙ ТЫ! ЗА СЕБЯ И ЗА НЕГО!»

Удивительно, что при всей своей энергии он никогда не занимался комсомольской работой. Но без него не обходилось ни одно наше общее дело — будь то студенческая свадьба, какой-нибудь розыгрыш, поход... Он всегда был хорошим организатором, умудряясь ни на кого не давить, — умел убеждать. Но если сам что-то для себя решал, переубедить его было непросто. Даже если это создавало ему проблемы. Однажды он сдавал теорию упругости нашему декану Рогицкому. Предмет сложнейший. Это был единственный экзамен, где разрешалось пользоваться конспектами и справочниками. Так случилось, что на экзамен пришла какая-то комиссия, и декан решил блеснуть, вызвав первым лучшего студента. Борис даже не успел заглянуть в конспект. А Рогицкий его торопил: «Вам не надо готовиться, и так все знаете». Боря отвечал по памяти и получил четверку. Потом декан перед Борей извинялся — предлагал пересдать, чтобы была пятерка в дипломе. Но он отказался — что получил, то получил.

Обедали обычно в институте. Если не успевали сбегать в институтское кафе — выручал буфет на стройфаке. И почти всегда по дороге домой заходили в булочную, где продавались горячие слойки с марципаном и булочки с повидлом. Ели прямо на улице, по дороге в общежитие.

А столовая находилась в студенческом городке — одна на все семь корпусов общежития. Был у нас и свой гастроном. Почему-то ходили мы в него в основном за консервами — кабачковой икрой, фасолью, шпротами... Вино в гастрономе тоже продавалось, но покупали мы его редко, по праздникам. Боря любил рислинг — другого сухого вина в то время не было.

Кто-то из журналистов написал недавно, что наши сокурсники пили много пива, а Боря даже носил его в общежитие в ведрах на коромысле. Полный бред. Боря вообще пива не пил, как и большинство его друзей, — они же всерьез занимались спортом. Вот Миша Карасик пиво действительно любил. И как-то на его день рождения Боря с друзьями подарили ему ведро пива. А история с коромыслом — мне потом соученики рассказывали — действительно реальная, но к Боре она никакого отношения не имела. Пиво на коромысле раза два-три приносили в общежитие студенты не из нашей компании. А приписали Борису. Таких мифов вокруг его имени возникло в последние годы множество.

Наши ребята не были ангелами. Но выпивали действительно немного. Помню, как однажды уже после института, когда мы поженились, встречали Новый год у Миши Карасика. На столе из спиртного — только водка. Я говорю ребятам: «Боре нельзя, у него завтра соревнования!» Ну, он бы и сам не стал пить... Они хором: «Тогда выпей ты! За себя и за него». Мне дали в одну руку воду, в другую водку. Выпила. Я раньше ее ни разу не пробовала. Вроде бы ничего не почувствовала. Потом понимаю, что-то не так, голова кружится. Вышла в другую комнату, там стояла кровать Мишиной мамы. Борис хватился — меня нет. Подошел, посмотрел на меня и говорит: «Ну, встать ты, конечно, не можешь?» Я отвечаю: «Сейчас встану». И провалилась в сон. Помню только, что ребята по очереди прикладывались ухом ко мне и говорили: «Дышит». Борис испугался за меня. Телефона у друзей не было, кто-то бегал в автомат и звонил домой, спрашивал у родителей, чем помочь. Посоветовали выпить сырое яйцо. Яиц в доме не оказалось. Новый год я не встречала — проспала. Мне эту историю наши соученики нередко потом припоминали. С хохотом, конечно...

С первого курса мы с Борей много времени проводили вместе — компания у нас была общая, и, как мне кажется, что-то самое важное в его характере я сумела понять уже тогда.

Студенческая жизнь была нам в удовольствие. Театр, спорт, танцы, какие-то традиции, которые постепенно у нас складывались. Конечно, свой отпечаток накладывал и сам город, в котором мы учились. Свердловск в 50-х годах был не только промышленным, но и театральным городом. Самый любимый театр в те годы — Музкомедии. Мы пересмотрели весь его репертуар — «Табачный капитан», «Фиалка Монмартра», «Принцесса цирка», «Сильва»... В них блистали Маренич, Бадьев, Сатосова, Чернов — актеры, известные всей стране. И хотя бегали мы в театр довольно часто, ощущение праздника не пропадало. Обычно переодеваться было некогда — шли в том же, в чем ходили на занятия: юбка и куртка. Но когда была такая возможность — наряжались. Ну что значит наряжались — переодевались в платья. У меня было два шерстяных, оба сшитые маминой знакомой портнихой в Оренбурге, — темно-синее с белым кружевным воротничком и бордовое. Любимое летнее — из немецкой трофейной ткани, которую привезли родственники из Германии. Это был зеленый шелк с рассыпанными на нем яркими цветами. Сохранилась моя институтская фотография в этом платье.

В актовом зале УПИ часто проходили концерты. Среди тех, кто на них выступал, был, к примеру, не так давно вернувшийся в СССР Александр Вертинский. Если билеты на какой-нибудь концерт достать не удавалось, ребята из архитектурной группы, которые хорошо рисовали, их подделывали и раздавали знакомым. Все мы этим пользовались.

Наши отношения с Борей до второго курса оставались дружескими — не более. Но был в нашей жизни один день, который мог многое изменить.

Кроме обычных танцевальных суббот, проходивших на стройфаке, бывали и вечера других факультетов. Однажды на такой вечер мои земляки Рита Тамбовцева и Юра Задворнов, которые учились на энергофаке, пригласили меня. Неожиданно здесь оказался и Боря. Его позвали друзья по волейбольной команде — они пришли на танцы после тренировки. Вообще-то тренировки отнимали много времени, поэтому на танцы Боря обычно не ходил. Ну а когда все же выкраивал время, никак меня не выделял: танцевали мы с ним крайне редко. А тут он сразу подошел ко мне, спросил, почему я без подруг по комнате, и больше в тот вечер мы не расставались. Все танцы — только вдвоем. Боря хорошо танцевал, особенно любил вальс-бостон (хотя помню, что в тот вечер мы вальс-бостон не танцевали). А потом он увел меня от друзей на антресоли второго этажа, и там за какой-то колонной мы впервые поцеловались. «За какой именно колонной?» — не раз спрашивали меня потом. Не вспомнила: все они были совершенно одинаковыми. Боря тоже не вспомнил. Тогда мы просто решили, что это была угловая колонна. Может, так и было — какая теперь разница... Главное — в тот вечер между нами как будто пробежала искра. После этого оставаться на танцах, болтать с друзьями было невозможно, и мы ото всех сбежали.

Стояла теплая осень, накрапывал дождь, мы его не замечали. До глубокой ночи гуляли по улицам, снова целовались, болтали ни о чем. Мне с ним было тепло и уютно. Вернувшись в общежитие, сразу легла спать — обсуждать то, что произошло между мной и Борей, ни с кем не хотелось. Я и потом никому из подруг про этот вечер не рассказала. А утром я вдруг почувствовала, что очень боюсь встречи с Борей. Чувство влюбленности меня почему-то пугало. Я была совершенно не готова к тому, чтобы менять наши дружеские отношения на что-то другое. Как я поняла позже, он чувствовал примерно то же, что и я. Почему? Наверное, потому, что серьезные отношения потребовали бы от нас каких-то перемен в жизни, а может быть, и решений. А мы хотели жить так же, как раньше, не теряя свободы. Несколько дней мы не виделись, Боря был занят на тренировках, а когда случайно столкнулись в коридоре, поздоровались, как будто и не было этого вечера. И вздохнули с облегчением. Стало понятно, что мы оба ничего пока не хотим менять. Все осталось по-прежнему. Для того чтобы решиться изменить свою жизнь, нам понадобилось еще четыре года.

«КОГДА ВЕРНУЛСЯ, ПЕРВОЕ, ЧТО СКАЗАЛА: «Я ДУМАЛА, ТЕБЯ АРЕСТУЮТ!»

...Борис начал работать в Госстрое. Мне кажется, что эта работа в какой-то мере помогла ему справиться со стрессом. Постепенно он входил в колею. Вопросы, связанные со строительством, ему были по-прежнему интересны, он чувствовал себя на своем месте и мне, казалось, не собирался возвращаться в политику. Но я ошиблась.

Летом 1988 года должна была состояться XIX партконференция. Впервые за десятилетия выдвижение делегатов на партийное мероприятие такого уровня не было формальным. Многие партийные организации хотели видеть своим делегатом Бориса. Честно сказать, я гордилась тем, что его выдвинули почти все крупнейшие промышленные предприятия Свердловской области. Но всякий раз вмешивались вышестоящие партийные органы и не утверждали его кандидатуру. И все-таки под давлением коллективов Уралмаша, Уралхиммаша, Верх-Исетского, электромеханического завода, других предприятий даже Свердловский горком партии решил Бориса поддержать. Но последнее слово было за обкомом, а он тянул с решением. Тогда рабочие пригрозили забастовкой. В этой ситуации ЦК был вынужден смириться с тем, что Борис станет делегатом партконференции. Но решили, что не от родного Свердловска, а от Карелии. Там проходил едва ли не последний перед конференцией пленум, который утверждал состав делегации, все остальные области и республики уже делегации сформировали. Так в Кремлевском дворце съездов Борис оказался не в первых рядах партера в составе свердловской делегации, а на балконе — в составе карельской.

К выступлению на конференции он готовился долго и очень тщательно. После назначения Бориса в Госстрой мы переехали на дачу в Успенское, там у нас был небольшой деревянный домик. По выходным собирались, как и раньше, все три семьи: Лена с Валерой, Таня с Лешей, мы с Борисом. Ну и внуки, конечно. В один из таких дней Борис сказал, что хочет выступить на партконференции, и решил прочитать текст выступления нам. Мы предполагали, что нас могут прослушивать, поэтому закрылись в маленькой комнате, где с трудом помещалась кровать и стол. Борис прочитал нам свою речь. По его словам, это был сырой вариант, над ним еще надо было работать.

Он сказал, что собирается поставить вопрос о своей «партийной реабилитации». Это было для нас неожиданно. Слово «реабилитация» обычно применялось по отношению к жертвам сталинских репрессий. Но Борису эта формулировка казалась точной. Он продолжал работать над речью. Второй раз мы слушали его с еще большими мерами предосторожности. Собрались на улице поздно вечером, вывели туда электрический шнур, бросили на дерево, вкрутили в патрон лампочку.

Изменения и дополнения Борис вносил в текст каждый день. Окончательный вариант надо было напечатать, но доверить это кому-либо постороннему он не мог. Соблюдал строжайшую конспирацию. Считал, что, если узнают о его планах, слова не дадут. Тогда Таня принесла старую печатную машинку, которую дал кто-то из друзей, а Лена напечатала текст.

Провожая Бориса на партконференцию, я готовила его к худшему: «На трибуну тебя, скорее всего, не выпустят». Я ошиблась: он на трибуну прорвался и выступил. Это сразу стало событием. После партконференции мы все ощутили, что сторонников у Бориса с каждым днем становится все больше. Даже среди делегатов конференции нашелся человек — Владимир Волков из Свердловска — который с трибуны поддержал Бориса.

Москвичи стали приглашать Бориса на встречи. Его выступления с каждым разом становились все острее. Мне было за него страшно. Но остановить его я не могла. Осенью 1988-го он встречался со слушателями Высшей комсомольской школы. Это было по тем временам очень смелое выступление. Он говорил о многопартийности, о необходимости отказаться от монополии КПСС, о выборах президента на альтернативной основе. Ничего подобного еще никто с трибуны не говорил. Я боялась, что после этого выступления он домой не вернется. Когда вернулся, первое, что сказала: «Я думала, тебя арестуют!»

Примерно в это время журналист Валентин Юмашев снимал документальный фильм о Борисе. Валя работал тогда в одном из самых популярных журналов страны — «Огоньке». Съемки проходили в Госстрое, у нас дома, в служебной машине Бориса, на теннисном корте. Это был первый документальный фильм о Борисе. Потом, когда он стал президентом, появились и другие. Мне особенно дороги два фильма Александра Сокурова «Советская элегия» и «Пример интонации». И еще — телевизионное интервью Эльдара Рязанова «День в семье президента». Конечно, это очень разные режиссеры, и их работы нельзя сравнивать. Но и картины Сокурова, и интервью Рязанова сделаны честно, с желанием понять характер Бориса и оценить масштаб его личности. Интересно, что в этих фильмах Борис много говорит о самом себе — вообще-то это было ему несвойственно. Видимо, режиссеры смогли найти верный тон в общении с ним. Александру Сокурову удалось и другое — он сумел заснять молчание Бориса. Это вообще удивительно. Только близкие люди знали, что его молчание может сказать о многом.

...Во время съемок Валентин стал уговаривать Бориса написать книгу. И уговорил — они начали работать над рукописью, которая потом вышла под названием «Исповедь на заданную тему». Валентин очень помогал Борису в этой работе. Он стал частым гостем у нас в доме, мы подружились, хотя поначалу я восприняла его появление настороженно. Но Валя оказался очень порядочным человеком.

Борис не хотел, чтобы о работе над книгой было широко известно, волновался, что не дадут выпустить ее в свет. Основания для подобных опасений были. Мне вообще все время казалось, что за ним следят. Мы даже старались не говорить о книге по телефону.

Однажды внучка Катя пришла из школы и в испуге позвонила мне: «У нас дома кто-то был. Что-то искали...» Я ее, как могла, успокоила, попросила ничего не трогать и побежала к ним. В квартире у Лены всегда идеальный порядок — все лежит на своих местах. А тут на полу валяются кассеты. Вызвали милицию, осмотрели квартиру. На кражу было не похоже — забрали несколько случайных вещей. Наверное, искали рукопись Бориса. Видимо, узнали, что материалы для книги он хранит у дочери. Но ошиблись: они были не у Лены, а у Тани. Даже я об этом не знала.

«Исповедь» должна была стать ответом на всю ту ложь, которую писали о нем советские газеты. Валя познакомил Бориса с английским литературным агентом Эндрю Нюрнбергом. Нюрнберга поразило, что среди высших партийных руководителей СССР появился оппозиционер. Он специально приехал в Москву, чтобы договориться с Борисом о книге. Пришел к нему в Госстрой. Говорил, что такую книгу ждут во всем мире. Все мы тогда были убеждены, что книгу Бориса в Советском Союзе издать невозможно.

«18 АВГУСТА НИКАКИХ ДУРНЫХ ПРЕДЧУВСТВИЙ НЕ БЫЛО»

...Работы в жизни Бориса стало еще больше. В спальне всегда стоял письменный стол. Довольно часто он просыпался часа в четыре утра и садился работать. Главным делом в первые месяцы его президентства была подготовка нового союзного договора. Сегодня стало модно говорить, что это Ельцин и Горбачев «развалили Союз». В публикациях, посвященных тому времени, часто повторяется мысль, что личные отношения между президентом СССР и президентом России мешали им договориться о реформировании Союза. Ерунда. Борис умел забывать о личном, когда речь шла о государственных вопросах. Он вообще не был мстительным человеком. Но, по мнению Бориса, именно Горбачев тормозил переговоры, пытался изо всех сил удержать прежние полномочия союзной власти, а республики не соглашались, хотели большей независимости. Борис не раз говорил: «Горбачев дождется, что республики разбегутся».

В своей полемике с Горбачевым и союзным центром Борис отстаивал право России быть независимой суверенной республикой, равной среди равных, и на таких условиях войти в обновленный Союз. Немногие сегодня помнят, что в СССР до 1990 года Россия не имела собственных руководящих партийных органов, которые были в других республиках, — у РСФСР не было республиканской компартии, собственного центрального комитета, первого секретаря. Президент России должен был защищать интересы своих избирателей точно так же, как их защищали руководители других союзных республик. Именно так и действовал Борис.

Переговоры о новом союзном договоре шли очень тяжело. Подробностей мы не знали — большая часть дискуссий велась руководителями республик с глазу на глаз. Что-то, конечно, просачивалось в прессу и на телевидение. Мы все тогда жили политическими новостями, читали газеты, не пропускали информационных программ. О трудностях переговоров я могла судить по тому, в каком состоянии в те дни находился Борис. Даже на фоне его прежних нагрузок эти дни казались еще более напряженными. Но работа, которую вели руководители республик, в конце концов дала результат. Был подготовлен проект нового союзного договора, на 20 августа назначили его подписание, Борис был уверен, что этому уже ничто не помешает. Я тоже.

Все лето 1991 года мы провели на совминовских дачах в Архангельском по Калужской дороге. Из всех государственных дач, на которых мы жили, Архангельское мне нравилось больше всего. Была там какая-то особая спокойная атмосфера, большой яблоневый сад, речка и удивительные ароматы — нигде больше таких не было. И соседи вокруг собрались замечательные: Сергей Шахрай, Геннадий Бурбулис, Виктор Ярошенко, Николай Федоров, Александр Шохин...

В Архангельском все было очень скромно — никакой роскоши. Двухэтажные кирпичные домики на две семьи. Охраны немного. Чувствуешь себя абсолютно свободно. Я здесь даже огород развела. В августе в нашей самодельной теплице созрели крупные желтые и красные помидоры. Рассаду из Свердловска мне прислала сестра. Наступило воскресенье, 18 августа. Борис был с визитом в Алма-Ате, а мы всей семьей ждали его в Архангельском. Не было только Валеры, он находился в рейсе. Никаких дурных предчувствий не было.

Нам сообщили, что самолет Бориса задерживается и прилетает почему-то на военный аэродром. Мы не особенно удивились, мало ли какие могут быть обстоятельства. Потом я узнала, что Бориса задержал Назарбаев.

Борис приехал в Архангельское поздно. Лег спать. В понедельник, 19 августа, в шесть утра раздался звонок. Наша спальня была на втором этаже, а телефон стоял на первом, где спала Таня. Она взяла трубку, звонили из приемной Бориса, сказали всего два слова: «Включите телевизор». Я всегда оставляла дверь в спальню открытой, чтобы слышать внуков. Вдруг чьи-то шаги по лестнице. В спальню входит Таня и сразу включает телевизор — он стоял у нас. «Ты что? Папа спит!» — удивилась я.

— Мама, что-то случилось, — ответила Таня и стала будить Бориса. Смотрю на экран, а там — «Лебединое озеро». В шесть утра. Мы знали, что такое бывает, только когда в стране происходит что-то экстренное. Потом на экране появился диктор и сообщил о болезни Горбачева и введении в стране чрезвычайного положения. «Это переворот», — сказал Борис.

«МАМА, А НАМ СРАЗУ В ГОЛОВУ БУДУТ СТРЕЛЯТЬ?»

К утру 21 августа стало ясно, что штурма белого дома не будет. Сотрудники охраны Бориса рассказали, что все Архангельское окружено автоматчиками. Охрана тогда у Бориса была небольшая, чтобы защитить нас, ребята расположились вокруг дома. Довольно быстро удалось вычислить, где находится группа захвата. Кто-то сказал: дула автоматов нацелены на окна. А в доме дети. Стало не по себе.

Пока он брился, я начала обзванивать коллег Бориса, которые жили в Архангельском. До Руслана Хасбулатова не дозвонилась, побежала к нему, их дача была как раз напротив нашей. Довольно быстро у нас собрались Бурбулис, Шахрай, Шохин, Полторанин, Ярошенко, Силаев, Хасбулатов...

Решили написать обращение к народу России. Каждый из собравшихся добавлял какую-то фразу, все вместе ее редактировали. Пишущей машинки у нас не было. Записывал текст Хасбулатов. Именно записывал, а не писал, как он теперь утверждает. Когда текст был готов, Лена и министр печати Михаил Полторанин пошли его перепечатывать — в служебной половине дома была пишущая машинка. Полторанин диктовал, Лена напечатала под копирку несколько экземпляров. Стали набирать номера знакомых, диктовали им обращение и просили распространить его. Первой дозвонились родственнице Валеры — она работала в каком-то министерстве, где был факс. Потом Таня передала обращение знакомым, которые смогли распространить его по цепочке.

Заехал Анатолий Собчак, который спешил в аэропорт — должен был лететь в Ленинград. Они с Борисом о чем-то коротко поговорили. Помню, Собчак сказал: «Повсюду колонны танков». Я пошла его провожать, было непонятно, сможет ли он добраться до дома. Уже на крыльце он сказал: «Храни вас Бог, Наина Иосифовна». Просто мурашки по коже...

Дачи в Архангельском — это совершенно открытая территория. Вступать в бой с охраной президента России на глазах у всех группа захвата не решилась. Как потом выяснилось, спецназовцы так и не получили приказ председателя КГБ Крючкова штурмовать Архангельское. Борис решил ехать в Белый дом. Машину подогнали к крыльцу. Охранники предложили надеть бронежилет, но он оказался мал. Пиджак из-за бронежилета топорщился. «Ну хорошо, на тебе бронежилет, а голова все равно открыта», — говорю я ему. Несколько экземпляров обращения к народу он взял с собой.

Борис уехал, а мы остались на даче. Волновались ужасно — дадут ли ему добраться до Белого дома? В голову лезли страшные мысли. Считали минуты. С облегчением вздохнули, только когда нам позвонили и сообщили: доехал. Через какое-то время нас — меня, дочерей, внуков — тоже решили вывезти из Архангельского. Надо было собираться. Вдруг понимаю, что вместо того, чтобы складывать вещи, рву помидоры и складываю их в корзинку. Дочери кричат: «Мама, с ума сошла?» Точно, плохо соображала. Хотя собранные помидоры потом с удовольствием съели, а те, что не успела собрать, так и пропали. Когда вернулись в Архангельское, теплица была пустой.

Возник вопрос: куда ехать? Решили, я с внуками Борей, Катей и Машей еду не домой, а на квартиру Бориного охранника Виктора Кузнецова в Кунцево. Это было мужественное решение — предоставить нам убежище в тех обстоятельствах. Лена, Таня и ее муж Леша решили ехать в нашу московскую квартиру.

Схватили самые необходимые вещи, посадили детей в микроавтобус «рафик». Кто-то из охраны сказал: «Если будут стрелять, ложитесь на пол, лицом вниз». И Боря, совсем маленький, услышав это, громко спросил: «Мама, а нам будут сразу в голову стрелять?» Лена и Таня, которые собирались ехать на Лешиной «Волге» отдельно от нас, побелели.

На посту в «рафик» заглянули, увидели детей и меня, пропустили без слов.

Первую ночь, с 19 на 20 августа, я не спала совсем. Сидела в кресле перед телевизором. Тишина, чужая квартира, нечем себя занять. Дети спали прямо в одежде кто где. Кто-то в кресле, кто-то на диване. Вечером я вышла позвонить из автомата, меня попросили с домашнего телефона не звонить. Вышла на улицу, а двух копеек, чтобы бросить в телефонный автомат, нет. Попросила у прохожего. Дозвонилась в приемную, там кто-то ответил, что все в порядке, но с Борисом соединить не смогли. Утром решила: все, не могу тут больше, еду домой. Позвонила Лене и Тане. Служба безопасности не возражала.

Вторую ночь мы провели уже в нашей квартире вместе с вооруженной охраной. Ребята просили к окнам не подходить. Я спросила почему. «Во дворе стоит „хлебовозка“. Скорее всего, это спецфургон, в котором сидят автоматчики», — объяснили мне.

Вторая ночь была, пожалуй, страшнее первой. Прошел слух, что будет штурм Белого дома. Маша, самая маленькая, все время спрашивала: а что будет с нами? С трудом удалось уложить внуков спать. А ночью нас разбудили, надо было срочно уезжать из квартиры.

Ждем. Какая-то заминка. Обстановка очень нервная. Помню, я сказала охране: «Если в нас будут стрелять, не отстреливайтесь. У вас семьи. Вы с ними все равно не справитесь, раз там автоматчики».

Но они сказали: «Это наша работа». Никто из нас не паниковал, держали себя в руках. Ждали молча.

Охранники должны были получить какой-то сигнал. Потом им позвонили: штурма Белого дома не будет. Все выдохнули. Значит, и нам ничего не угрожает.

Рано утром 21 августа позвонил Борис, чтобы поздравить Лену с днем рождения. Сказал: «Извини, не могу сделать подарок». А Лена в ответ: «Ты сделал мне самый главный подарок — подарил нам свободу». Сейчас эта фраза кажется слишком красивой, но она была абсолютно искренней. Мы тогда все так чувствовали.

Теперь, вспоминая эти дни и ночи, я думаю, что все было действительно на грани.

Борис постарался организовать процесс передачи власти от президента СССР президенту России максимально уважительно по отношению к Горбачеву. В конце декабря они провели переговоры, в которых участвовал близкий соратник президента СССР Александр Николаевич Яковлев, все вопросы были урегулированы. Прежде всего, конечно, государственные. Но и те, которые касались Горбачева лично, тоже — ему была обеспечена охрана, президентская пенсия, дача, выделено здание для Горбачев-фонда. Борису было важно, чтобы руководитель СССР ушел со своего поста достойно. Это не было игрой на публику, Борис считал: так будет правильно и с государственной точки зрения, и просто по-человечески.

25 декабря президент СССР обратился к гражданам страны и объявил о своей отставке. В тот же день над Кремлем был поднят российский флаг.

3 ноября 1994-го. Гайдар уже не в правительстве, он депутат Думы от «Выбора России», но у него по-прежнему хорошие отношения с Ельциным. Это было очень непростое время: своих государственных институтов в России не существовало, экономическое состояние было тяжелейшим. Советская экономика была построена так, что все республики были связаны хозяйственными цепочками. Как цехи на одном заводе. Сырьевая база была в одном месте, заводы по ее переработке в другом. И вдруг все эти связи начали рваться. В стране уже не первый год была карточная система, но к осени 1991 года ситуация стала катастрофической. Магазины были абсолютно пустыми, в какой-то мере выручала только гуманитарная помощь. Хорошо помню эти разговоры: хватит гуманитарной помощи или не хватит, на три дня или на неделю. Борис много ездил по стране и видел весь этот ужас. На страну надвигался голод. Действовать надо было быстро.

Подготовил Валерий Береснев