Андрей Мерзликин: «Мои ценности — в семье и в церкви, и все. У меня больше нет никаких партий и так далее» Андрей Мерзликин: «Мои ценности — в семье и в церкви, и все. У меня больше нет никаких партий и так далее» Фото: Сергей Елагин

«ЕСТЬ ТАКОЕ ВЫРАЖЕНИЕ В ПРАВОСЛАВИИ «ГОСПОДЬ ТАК УСТРОИЛ»

— Андрей, всегда приятно видеть такого известного артиста, приехавшего на съемки в Казань. Как смог Алексей Барыкин заполучить вас в свой документальный проект «Елисавета»?

— Это легче спросить у Алексея. Но, вообще, отношение к съемкам в документальном кино у меня самое положительное. Раньше такие ленты мало смотрел, а тут увлекся, помимо того, что начал смотреть, стал получать предложения. В какой-то момент я понял, что меня это увлекло. Сейчас за плечами не один документальный фильм, порядка 8 документальных передач. Наверное, даже можно сказать, что я влюбился в этот формат — формат, который на самом деле во многом сейчас даже больше отвечает на запросы общества, чем порой художественные фильмы, потому что мы привыкли получать быструю информацию и нет возможности полтора часа смотреть фильм, пусть и глубокий, со смыслом. Для этого нужна определенная атмосфера, определенные природно-климатические условия семейного характера... А документальный фильм — это все-таки сжатая емкая информация. Если талантливым человеком рассказывается, то это делается легко, быстро и, самое главное, с пользой.

Это простое кино, его можно снять на простые камеры, быстренько применить какую-то компьютерную графику. Исходя из этого, ты можешь делать потрясающие фильмы, как на Discovery, и не только о животных, но и о людях, особенно из разряда «Жизнь замечательных людей», рассказывать о разных исторически важных событиях, фигурах, при этом достаточно ярко, масштабно. Мы делали «Суворов. Альпы. 200 лет спустя» — можно взять и пройти этим путем, сделать настоящую реконструкцию. В художественном кино такое невозможно, это был бы бюджет, сравнимый, наверное, с бюджетом «Титаника», а в документальном кино это возможно — пройти по следам Суворова, снять и сделать потрясающую компьютерную графику. Сейчас это один из ведущих документальных фильмов, в Европе он получил большое количество призов, его везде показывают. Здорово, что в такой картине имеется частица твоего труда.

Мне пришлось однажды окунуться в этот жанр, если можно так сказать, в этот формат, и я до сих пор получаю от него колоссальное удовольствие. Со временем, конечно, начал определяться ряд тем, которые мне было бы интересно пробовать, рассказывать...

— Они связаны в основном с российской историей?

— Да, в первую очередь это связано с историей России, с лучшими вехами какими-то. Потом это стало циклом передач на духовную тему, связанную с историей вообще и историей русской иконописи, сейчас мы рассказываем с Алексеем о судьбе Елизаветы Федоровны...

Я думаю, что это логическая цепочка: по большому счету здесь нельзя сказать, кто на кого вышел, кто кому предложил, если говорить о начале сотрудничества с Алексеем Барыкиным. Есть такое выражение в православии «Господь так устроил» — и я, скорее всего, склонен таким образом выразиться, потому что, скажем так, было больше противоречий, несовпадений временных графиков и занятости, чем так, чтобы все сходилось к тому, что мы сегодня с вами разговариваем. Но надо отдать должное тем планам, которые себе построил Алексей. И когда первые попытки не состоялись, вторые не состоялись, но в третий раз мне звонят, и я понимаю, что автор действительно хочет попробовать... Знаете, бывает по-другому: пару раз позвонишь человеку, а он другого артиста взял — и ничего страшного, значит, другой артист это должен был делать.

— То есть у вас был длительный этап в переговорах?

— Не то что длительный, я просто не мог. И вот на сегодняшний день можно сказать, что моя часть съемок уже закончилась, а двум потрясающим людям, двум потрясающим рассказчикам этого фильма, Александру Михайлову и Илзе Лиепе, предстоит рассказать свои истории, которые станут частью целого. Мой же рассказчик закончил работу над фильмом о Елизавете Федоровне.

Я нахожусь под приятным впечатлением в силу того, что мне понравилась атмосфера творческой группы, которая работает над фильмом. В первую очередь потому, что это молодая команда, это студенты, выпускники, по большому счету ученики режиссера, и это делает честь ему, так как он набирает такую творческую группу, дает им возможность через эту ответственность расти, трудиться, становиться профессионалами, тем более работая над такими серьезными темами... Я почему-то помню: в студенчестве, как правило, молодые будущие творческие служители были склонны больше спорить — в этом отчего-то определялась их авторская позиция...

— А сейчас?

— Эти казанские ребята — чистый такой ансамбль, достаточно умные, слаженные ребята, одной, как говорится, группы крови. Видно, воспитывались по-хорошему одинаково, росли, поэтому работали достаточно легко, быстро.

— Может, Алексей Барыкин — такой авторитарный режиссер, лишающий их своего «я»?

— В кавычках можно сказать: именно он и «разлагает» всю обстановку, именно он задает этот тон легкости. Вот так нужно воспитывать собственных детей, я считаю. Это полное доверие, полная возможность людям сами себя проявить.


«ДЛЯ МЕНЯ ФИГУРА ЕЛИЗАВЕТЫ ФЕДОРОВНЫ ВООБЩЕ ОТДЕЛЬНО СТОЯЩАЯ»

— Давайте вернемся к самой истории, которая рассказана в этом фильме. У вас есть личное отношение к самой фигуре великой княгини Елизаветы Федоровны?

— Безусловно. Нет смысла приступать к работе, которая тебе неинтересна, хотя, наверное, и можно, если это является для тебя личным ликбезом. Отчасти любая работа все равно делает некие шаги в просвещении самого автора или рассказчика, человека, который работает над картиной.

Для меня фигура Елизаветы Федоровны вообще отдельно стоящая, не только связанная с тем, что это веха православной культуры, православной истории, а она является человеком канонизированным, но именно с точки зрения общественного деятеля, государственного деятеля. Фигура, которая в очень схожих с нашим сегодняшним днем условиях, скажем так, на пике исторических событий оставалась именно крупным деятелем как духовного аспекта, так и общегосударственного, общечеловеческого склада. Когда, знаете, срабатывает правило, которое озвучивал в свое время Серафим Саровский: «Стяжи дух мирен, и спасутся тысячи». Грубо говоря, спаси себя сам, и вокруг тебя спасутся другие люди.

Вот, начиная с себя, Елизавета Федоровна, создавая и эту обитель Марфо-Мариинскую (Марфо-Мариинская обитель милосердия была основана в 1909 году в Москве Елизаветой Федоровной после гибели от рук террориста ее мужа, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, — прим. ред.), начиная с помощи ближним, выросла до масштаба фигуры государственного уровня. И такая точка зрения доказывается именно тем, что, возможно, это было непонятно в те годы живущим в то время людям, потому что, скорее всего, они были увлечены какими-то более ужасными историческими событиями. Но спустя именно годы, спустя век уже, становится понятна цена той или иной исторической фигуры. Я так думаю, что если фигура претерпела все вот эти катаклизмы и осталась понятной, интересной, важной и еще многие могут сказать, что это духовный столп, на который можно опереться и что-то извлечь полезное для сегодняшнего дня, то это фигура великого масштаба.

— Елизавета Федоровна — одна из жертв тех событий, 100-летие которых Россия отмечала в минувшем году. А вы как относитесь к русской революции?

— Мое отношение — это как никогда актуальность происходящего сейчас, которое сильным эхом может сравниться с событиями тех лет. И мое отношение как раз самое свежее. Я никогда так не был к ним внутренне настроен, когда сам рос, когда в школе учился, тем более когда какие-то перестроечные годы были. Меня почему-то революция и вот этот перелом 1917 года, переход, затрагивает именно последние 10 лет.

— Дело именно в схожести происходящих событий?

— У меня ощущение полного сходства. Хотя среди близнецов тоже есть разница — родинки в разных местах или глаза разного цвета. Но о каких-то мелких деталях я бы не стал рассуждать. Понятное дело, что это разные времена, разные люди, но раскол общества, раскол в сознании между понятиями традиций и новшеств полностью соответствует. Прогрессивная часть общества предлагает только одно — борьбу с институтом церкви, с институтом брака... Все это повторяется. Попытка власти стать авторитарной для того, чтобы объединить общество, тоже очень схожа. Сегодняшняя попытка глядеть на Запад и снимать формулу жизни — все повторяется. Влияние СМИ на государство тоже повторяется...

Тогда по большому счету произошла вся эта подмена событий, подмена понятий через лживые вбросы в газеты. Тогда — газеты, сейчас — «Фейсбук»: разница только в том, где мы это читаем. Не надо быть большим аналитиком, чтобы видеть какие-то сходства. Наверняка есть и различия. Я просто надеюсь, что люди и власть предержащие видят такие же угрозы, такие же вызовы современные. Наверное, они предполагают, что делать, как поступать в этой ситуации.

— Вы считаете, что роль СМИ в нынешних условиях на ситуацию негативная?

— Люди между собой быстрее договорятся, а журналисты часто вбивают гвозди. Люди, которые присутствовали при споре, именно вбивают в него гвозди, навсегда фиксируют, что вот они антагонисты, даже не дают возможности подойти, помириться, хотя спорщики этого хотят. Нет, журналисты каждый раз настойчиво через газету напоминают зрителям, читателям, что те в расколе, что они не могут быть вместе. Ни одной статьи объединяющей, создающей попытку привести к объединению людей, найти объединяющее начало — то, что все любят Россию: и либералы, и патриоты, что все хотят ей добра, хотят быть вместе, жить вместе, наконец, договориться... Писать надо только о том, что у тебя болит, а не наклеивать ярлыки, чем занимаются многие ваши коллеги.

— Опасаетесь, что исход событий в стране будет таким же кровавым и трагичным, как и 100 лет назад?

— А я откуда знаю? Я актер — Андрей Мерзликин, я просто вижу то, что вижу. Просто понимаю, что как никогда мне приходится внутренне отвечать. Мне самому что близко? Конечно, близко сохранение традиций. Мои ценности — в семье и в церкви, и все. У меня больше нет никаких партий и так далее. Я за тех, кто поможет мне жить в спокойствии и в твердом убеждении, что хотя бы в ближайшее время дети мои вырастут и не будет никаких потрясений.

Фото: Сергей Елагин

«РЕВОЛЮЦИИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ НАПРАВЛЕНЫ ВНУТРЬ СЕБЯ»

— Как вы пришли к идее о том, что именно сохранение традиций — это самое важное лично для вас?

— Когда перестал слушать тяжелый рок — вот и все, потому что все революционные вызовы связаны с возрастанием — это надо делать вовремя, когда тебе 18 лет. Все эти протесты — против родителей, руководящих чиновников и так далее. Мне не 18 лет — это раз. И революции должны быть направлены внутрь себя. Протест может проявляться в музыке, которую ты слушаешь, в живописи, в творчестве, то есть в том, что направлено на изменение себя, а не когда ты предлагаешь изменить целое общество. Вот эта позиция «Ты, дурак, изменись, тогда я буду счастливым» мне не близка и даже не имеет отношения к слову «революция». Это паразитическая позиция, когда говорят: мол, я несчастлив, а в этом виноват тот и тот.

Нужно любое поколение воспитывать, если хотите, так, как делается на Западе, по принципу «тебе никто помогать не должен». Жестко. Никто не обязан помогать. И радуйся, что тебе никто не мешает. Я по своей жизни констатирую, что мне никто никогда не помогал, но мне и точно никто не мешал. И учиться в разных институтах, получать разное образование, даже тот же институт кинематографии, который я оканчивал. Повторюсь: мне счастливым никто не помогал быть, но никто и не мешал.

На сегодня я человек, который работает, я счастлив, потому что у меня определился круг приоритетов — это моя семья, это дети. Знаю, что мне нужно делать, как с семьей обойтись, что мне нужно сделать полезного для детей. И конечно, уже нахожусь не просто в ответственности, а уже на уровне инстинктов в глубокой защите. И есть люди, в будущем которых меня с моими представлениями о мире нет, я это понимаю. В моем цивилизационном представлении эти люди есть, всегда были и могут существовать, у меня абсолютно открыта площадка для разных проявлений — и конфессионального характера, и эмоционального, и творческого, если хотите, даже гендерного. Все живут, все нормально.

А когда предполагается другая модель цивилизации, развития нашего общества, о которой слышу порой из уст представителей прогрессивного сообщества, из СМИ, из соцсетей, я, конечно, настораживаюсь, мягко говоря. Когда открыто заявляют, не стесняясь, что вот это надо упразднить (институт брака, церкви), как так? Давайте все зубные клиники упраздним? Все смеются, спрашивают: зачем? Я отвечаю: «А вы знаете, сколько людей, у которых зубы вообще не болят?»

— Но упразднение института церкви — это все-таки сугубо маргинальные заявления. Просто есть разные точки зрения на усиление роли церкви в современном российском обществе.

— Люди в храм не ходят, а читают газеты и делают выводы. Я, например, физику и математику воздержусь комментировать, так же как и Академию наук. Я слышу только сплетни в этих областях, то же самое и с церковью. Кто может судить о церкви, не живя жизнью церкви и вообще не разбираясь в ней? Ни в какой. И живут сплетнями, слухами, более того, живут представлениями из фильмов, как правило, католического содержания, их представлений о причастии, исповеди. Это огромная разница, в этом и есть раскол двух церквей. У нас же зритель не понимает, в чем эти различия проявляются, что в православии как раз отсутствует  миссионерская часть, в отличие от католической церкви.

У нас никто в церковь никого не тащит и не зовет. Церковь — это место для людей, жаждущих туда прийти, как у нас это называется, для грешников. Если ты такой безгрешный, ну живи, тебя туда никто не тащит, зачем ты туда лезешь? Приходишь, смотришь, на какой машине ездит священник, какой у него телефон... Я, в отличие от многих, рассуждаю о церкви, пытаясь быть в церкви.


ШУКШИН — КЛЮЧЕВАЯ ФИГУРА РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ КОНЦА ХХ ВЕКА

— Писатель и журналист Дмитрий Быков, делая с вами интервью, высказал очень интересную мысль: в каком бы фильме ни появлялся Андрей Мерзликин, это всегда привносит в картину настоящую трагедию...

— Он ко мне очень хорошо относится, что приятно, меня это поддерживает.

— Согласны с такой оценкой вашего актерского амплуа?

— Я не могу про себя размышлять, я не критик. Вообще не задумываюсь, какое произвожу впечатление. Просто, когда прочитал это в газете, мне было приятно. Потому что это все-таки Быков — человек высокого толка, высокого критического понимания и в творчестве, и в литературе. И когда такого масштаба человек говорит комплиментарные вещи в твой адрес, я благодарю его самым горячим словом, потому что меня это поддерживает и вдохновляет.   

— В вашей фильмографии есть работа, к примеру, с Михалковым и Балабановым. Но можно сказать, что режиссер Петр Буслов в ней занимает особое место?

— Петр Буслов — это человек, который снял мой первый фильм — «Бумер», он мой друг, мой товарищ, мы вместе учились. Это был фильм о нашем поколении, о том, о чем мы сами лично знали, мы рассказали о себе. В этом сила и крепость данного фильма. Безусловно, он является мостком и стартом в профессии. Картине «Бумер» мы обязаны всем, что имеем на сегодня. Просто я благодарю Бога за то, что хватило ума использовать этот шанс, попробовать закрепиться в профессии, закрепиться в жизни и на сегодняшний момент просто быть счастливым человеком, у которого за плечами есть ряд фильмов, которые не стыдно и детям показать. Ряд ролей, которые, возможно, повлияли даже на меня с самого начала, отложили, скажем так, вехи в самовоспитании, в моем личном достоянии, в личном опыте.

— Просто в одном старом интервью вы говорили, что боитесь пропустить момент, когда данный режиссер сделает прорывную картину, а это непременно должно случиться.

— Это было лет 10 назад. Да, я сказал, что слежу за фильмами Буслова, потому что он серьезный режиссер, серьезный автор и очень глубокий человек. Снимет ли он свой главный фильм? Жизнь покажет. Каждый художник снимает каждый свой фильм как последний. Я просто уверен, что творческий путь Петра не подходит к концу. Он только-только набирает обороты. И я уверен, что впереди будет та самая работа, которая откроет глубину дарования Петра в полном виде.  

— Какую роль в вашей нынешней актерской жизни играет театр?

— Я работал 10 лет в театре Джигарханяна, потом я 10 лет работал на вольных хлебах, потому что это намного правильнее, до сих пор считаю, что это отдельная совершенно профессия, отдельная позиция в творчестве. Сейчас я работаю в театре «Русская песня» у Надежды Георгиевны Бабкиной. Я живу ролью в спектакле «Калина красная», мы его выпустили, это премьера. Этот год полностью посвящен выпуску именно такого сложного, интересного, музыкального спектакля, аналогов которому, на мой взгляд, сейчас нет ни в Москве, ни в России. Исходя из этого — это интересный театральный продукт. В нем задействованы хорошие актеры — Мария Шукшина, Сергей Никоненко и сама Надежда Георгиевна играет; потрясающий режиссер Дмитрий Петрунь.

— Василий Шукшин для вас важный автор?

— У меня есть моноспектакль «Человек земли», который тоже касается Василия Макаровича Шукшина. С этой постановкой я ношусь уже не первый год, играю ее по возможности в разных городах, с большими оркестрами, иногда в камерном исполнении. Это мое лично творческое высказывание, шел к нему долгие 10 лет. Потому что о чем в творчестве надо рассказывать? О том, что у тебя самого болит. Я знаю, что в Казани есть хорошие симфонические оркестры, есть ГСО РТ, который хорошо известен в России... Может, их заинтересует такой проект?

Со временем пришло осознание, что для меня ключевой фигурой русской культуры конца ХХ века является именно Василий Макарович Шукшин. Мне хочется рассказывать о нем самом в документальном практически спектакле, это спектакль-монолог, исповедь, потому что весь сценарий строится на его письмах, на его исповедальных интонациях, касаемых и творчества, и страны, и родителей...

— Но все-таки вы не хотите жестко связывать свою судьбу с репертуарным театром? Это вопрос приоритетов?

— Да, приоритеты. Когда ты снимаешься в кино, то о каком академическом театре может идти речь? Это очень сложное сочетание. Если, конечно, ты, как сейчас принято говорить, не звезда, если театр не нуждается в том, чтобы ты снимался в кино и через свою популярность с экранов приводил бы театру зрителя. Есть такое понятие «зрители ходят на звезду», тем самым, приходя в театр, покупая билеты, они делают кассу театру. А актер тем самым предлагает продемонстрировать зрителям, что он не только может играть милиционеров в телесериалах, но и способен показать им Достоевского, Толстого, какую-то серьезную театральную драматургию. Но это если повезет.


«ЕСЛИ ТЫ АРТИСТ, БУДЬ ПОД САМУЮ ВЫСОКУЮ ПЛАНКУ»

— Чем измеряется успех спектакля? Потому что в этой сфере есть тоже очень серьезные дискуссии. Можно ли считать исключительно зрительский успех единственным мерилом или важно мнение профессионального сообщества, критиков?

— Что в кино, что в театре есть разделение — есть народное кино, есть кино для критиков, а есть народный театр и эстетский театр для критиков. Так называемый элитарный вид искусства. Вот элитарного вида искусства у нас очень много, и цена на него такая, что туда народ даже попасть не может: там билеты стоят от 15 до 30 тысяч рублей. Туда ходят специальные люди, специальная часть критиков, определенная часть людей, которая все это дело спонсирует. Это элитарный вид искусства, я даже отчасти не могу себе-то его позволить, потому что у меня нет таких денег, чтобы посетить такой спектакль.

Есть другой, народный, вид искусства. Там уже все определяется по степени купленных билетов, по степени комментариев в интернете, наверное, или по аплодисментам, когда в конце спектакля становится понятно, нравится он или нет. Туда уже критики не ходят и не смотрят, и они не могут это оценить, для них это за гранью. Они не считают это ни творчеством, ни искусством. Поэтому мы не можем соединить два этих мира...

— То есть они параллельно существуют.

— Да, параллельно существуют.

— И это не проблема?

— Я думаю, что нет. Так же, как и народное кино — хорошее то, которое сам зритель смотрит. Они выбирают сами из интернета, им не навязывают его рекламой, оно не висит на билбордах. Это просто случайно посмотренный фильм, через год он живет сарафанным радио, через три-пять лет его посмотрит вся страна. А не за две недели, когда с помощью рекламы пытаются нам показать ту или иную постановку. Поэтому, скорее всего, народное кино определяется в длину. Вот спустя 10 лет можно по количеству просмотров и скачиванию оценить тот или иной фильм.

Или современные элитарные картины, о которых критики уже все написали, хотя фильм еще не вышел, но нам уже сказали, что это 100-процентное искусство, 100-процентное творчество. Но, как правило, вот это 100-процентное искусство, 100-процентное творчество почему-то не смотрит зритель. То есть вообще. Я даже не буду говорить, что они его немножко ругают. Это кино их отталкивает, потому что это ненужно, неинтересно. Это опять же обслуживание интересов конкретного круга людей, так называемой элиты.

— Вы с некоторым пренебрежением говорите «элита»?

— Ну... Нет, пренебрежения нет, это констатация факта. Просто она настолько амбициозно живет, они как раз показывают дистанцию по отношению к народу. У меня ощущение: вот я это говорю, а оно где-то там наверху, как будто до них не достучаться. Но это, конечно, элитарность, а я нахожусь не в элитарном круге.

— Вы также играете антрепризные спектакли. Это все-таки театр или просто радость встречи с любимыми актерами?

— Театр — это когда человек выходит и один вживую играет. Другое дело, что степень качества предлагаемого продукта зачастую не просто хромает, а выходит за грань. Вот большинство антреприз, я тут даже стесняться не буду, — мне это обидно видеть, но это даже не имеет отношения к театру, хочется сказать, хотя он и стоит на сцене. Отсутствие каких-то профессиональных, любых проявлений. Актеров не слышно, они что-то там стоят, энергии ноль, что они здесь делают, не понимают даже сами, они выучили текст и что-то там говорят. Меня это, конечно, раздражает, потому что через данный спектакль судят вообще об артистах, о театре. Вот они доехали туда до далекой глубинки, их там люди ждали, купили билеты, а им вот такое показывают. Они думают, что в Москве там совсем уже одурели. Вот такое тоже может быть. Здесь я золотой середины придерживаюсь. Нужно искать проявление и поиска, новых форм, но нельзя заходить за грани приемлемого. И конечно, нельзя терять профессиональные навыки. Если ты артист, будь под самую высокую планку. Есть школа, этой школы нужно придерживаться, ее можно проходить, если ты не умеешь, научись.

А сейчас на коньках покатался, хоп, дали ему текст, выучил, вся страна пошла посмотреть, похож он на себя в жизни или нет. Вот и вся антреприза — сравнить артиста вживую с тем, как он выглядит на экране. А что он там играет, зачастую неинтересно. Но, кстати, бывают антрепризы, извините, посильнее иногда даже академических театров. И такое тоже есть. И цена таких спектаклей немалая, на них хочется попасть и посмотреть... Что тут рассуждать, это было и 100 лет назад. Это делали Станиславский, Немирович-Данченко. Когда Немирович-Данченко в очередной раз проиграл в карты МХАТ, быстро было сделано несколько антрепризных спектаклей, большим чесом поехали по всей стране. И люди зарабатывали деньги и выкупали обратно театр. Дважды это было...