Композитор и музыкант Дмитрий Власик — яркая фигура в столичном андеграунде Композитор и музыкант Дмитрий Власик — яркая фигура в столичном андеграунде Фото: Любовь Симонова

«КАКИЕ-ТО ВЕЩИ СЛОЖНО ОПИСАТЬ, И В ИТОГЕ ОНИ НАЧИНАЮТ НАЗЫВАТЬСЯ ТАК, КАК КТО-НИБУДЬ ПРИДУМАЕТ»

— Дмитрий, в Казань в последнее время часто приезжают композиторы, напрямую связанные с современной академической музыкой. И когда общаешься с ними — Александром Маноцковым, Владимиром Ранневым, Дмитрием Курляндским, — то как-то сразу немного тушуешься перед интеллектом собеседника. Это такая особенность, связанная с родом занятий?

— Однажды я беседовал за деньги с Алексеем Аркадьевичем Малобродским (экс-директор «Гоголь-центра» — прим. ред.). Я что-то говорю, говорю. А он мне: «А вы с Маноцковым не друзья? Очень похожи, философское обоснование…» Алексей Аркадьевич человек веселый.

— Нашел такое определение на просторах сети: Дмитрий Власик — это медиатор между современной академической музыкой и поисковым театром.

— Поисковым театром? Эхо-локационным театром… Пи-пи-пи — о, нашли! Это Ковальская (Елена Ковальская — театральный критик, арт-директор центра им. Мейерхольда — прим. ред.) сказала. Действительно, какие-то вещи сложно описать, и в итоге они начинают называться так, как кто-нибудь придумает. В данном случае формулировку придумала Елена, когда мы делали какой-то проект в ЦИМе, вот до сих пор пытаемся понять, что это означает.

— Но раз это определение почти живого классика Ковальской, то к нему надо подойти максимально серьезно…

— Если бы она была тут, то сейчас сразу бы с ноги: «Это я классик?..»

— То, чем вы занимаетесь здесь в Казани на лаборатории «Город АРТ-подготовка» подходит под определение про медиатора?

— Это взгляд с какой-то внешней позиции. Я беседую с людьми, с девушками из художественного училища и в который раз нахожу, что человеческое очень интересно, но что у нас получится, честно говоря, не знаю. Будем надеяться, что сами найдемся. Пока что я под впечатлением. Удивлен тем, что они такие меткие в своих определениях. лепят из глины,  пластилина, а про суть своего занятия говорят четче, чем артисты театра, которые посвятили этому десятки лет. Это меня и удивляет, и восхищает, и оставляет в растерянности — хорошо говорят.

— Учитывая, что показы состоятся буквально через пару дней после нашего разговора…

— А когда? 8 и 9 июня? О, боже мой, я побежал!..

— Отпустим вас через полчасика. И все-таки про ваш эскиз на театральной лаборатории. Пока всё выглядит очень интригующе. Композитор Власик делает работу, посвященную композитору Альберту Леману, одному из основоположников татарской композиторской школы, со студентками Казанского художественного училища на площадке того же КХУ…

— У меня нет выбора. Я не Ксения Перетрухина (театральный режиссер и художник — прим. ред.), а то бы сейчас взял и в трех предложениях обобщил: искусство, смысл, северное православие… Раз — и конструкция.

Я ухватываюсь за слово «композиция». Композиция — как работа с пропорциями. Так как в данном случае речь идет про музыку и про театр, все связано с работой формы во времени: как можно обойтись со временем в композиционном плане? Можно налепить на этот «каркас» очень много разных смыслов: Леман, немец, Татарстан, поднял консерваторию, сидел в Свияжске, делал железную дорогу… Это, мне кажется, и так понятно. Меня интересует форма.

— Вы выступаете здесь как режиссер, как композитор или, может, как комиссар?

— Комиссары — это другие люди…

— Но будет музыка Лемана, музыка Власика или вообще не будет никакой музыки?

— Какая-то музыка все равно будет. Мне кажется, я выступаю как…

— Медиатор?

— Да. У меня нет четкого определения позиции, чтобы можно было ее «пришить» раз и навсегда. Когда дается определение, существование как бы переходит в речь и уходит из неназванного. Называние и неназванное — это самое интересное. Я имею в виду конкретные вещи, но говорю сегодня, в общем, не очень…

— Я уже прогнозирую комментарии под нашим интервью: опять пригласили на наши деньги какого-то чувака из Москвы, который сам не знает, чего хочет.

— Чем он здесь занят, зачем это надо! Почему нельзя нормальных людей позвать… Поставили бы свет, звук, можно было бы прийти, впечатления получить…

— А если бы вас попросили сделать аннотацию к вашему эскизу буквально в двух-трех предложениях.

— Меня просили, в итоге пресс-служба лаборатории сама дала какой-то текст… Давайте следующий вопрос.

«У МЕНЯ С КАЗАНЬЮ ЕСТЬ СВОЯ ИСТОРИЯ. МЫ СЮДА ПРИЕЗЖАЛИ С НАСТОЯЩИМ ИСКУССТВОМ»

— Люди, которые придут на ваш эскиз, смогут что-то узнать об Альберте Лемане — человеке заслуженном, но широкой аудитории неизвестному?

— У нас свободный формат, мы никому ничего не должны. Хочется, чтобы все были рады, но на самом деле… Надеюсь, пара песенок Лемана прозвучит.

— Делая эту историю, вы не замахиваетесь на то, чтобы это, возможно, была бы какая-то долгоиграющая вещь, которая может стать репертуарной? Или это такая история «здесь и сейчас»?

— Если честно, меня это не очень интересует. Возможно, в связи с тем, где я сейчас оказался, меня волнует непосредственность переживания настоящего — совместно или в одиночестве. Меня интересуют люди, с которыми я беседую и работаю, каким образом мы можем друг на друга повлиять. Если говорить о какой-то перспективе, то меня интересует потенциал взаимного влияния. Хорошо, что все начинается с Лемана. Силкин предложил (Артем Силкин — директор музея-заповедника «Остров-град Свияжск» — прим. ред.).

— Раньше слышали имя Лемана?

— Нет. Но у меня с Казанью есть своя история. Мы сюда приезжали…

— С «театром post»?

— Нет, еще до него… С настоящим искусством!

— С Московским ансамблем современной музыки?

— Да нет же, с настоящим искусством, со «Скрэтч-оркестром». Артем Николаевич (Силкин — прим. ред.) в этом принял большое участие. Каждый раз бывает разное сочетание желаний, но то, что тогда состоялось, было замечательно. С тех пор Казань для меня город родной. В оркестре было, по-моему, четыре человека из Казани. Сейчас они все живут в Москве, неплохие художники.

Здесь есть какое-то сочетание обстоятельств, которое приводит к тому, что мы пришли к Леману: послушали его музыку, посмотрели какие-то ноты. Потому и есть причина для того, чтобы его имя как-то изучить. Посмотрим.

«ИДЕЯ ОСМЫСЛЕННОСТИ ИСКУССТВА И УДОВОЛЬСТВИЯ ОТ НЕГО НАСТОЛЬКО САМОДИСКРЕДИТИРУЮЩАЯ…»

— Вы композитор, действующий музыкант, автор образовательных проектов. Какое из этих или других занятий для вас сейчас является наиболее важным или кажется перспективным?

— Идея осмысленности искусства и удовольствия от него, с одной стороны, очень понятна, а с другой, настолько самодискредитирующая… В тоже время идея о том, что надо что-то терпеть, тоже уже была пережита… Не называться в этом мире — сложно, сложно не принадлежать к какому-то институту.

— Сложно, но возможно?

— Возможно пытаться. Это наиболее действенный вариант с точки зрения перспективы. Желательно никак не называться, чтобы вообще не было понятно, кто ты такой. Для кого-то ты один, для кого-то — другой.

— Общество же все равно заставляет как-то с ним взаимодействовать? Я видел ваше фото с «Золотой маской» в руках.  Спектакль Андрея Стадникова «Родина» в ЦИМе, к которому вы написали музыку, получил спецприз жюри.

— Да.

— Значит, вы теперь лауреат «Золотой маски».

— А за что ему дали? За что? За то, что из угла в угол ходят. Это музыкой называется? Правда?.. Да ладно. Как говорит Раннев: «Власик? Да какой он композитор?»

— Вы ему как-то отвечаете?

— Вот сейчас отвечаю.

— Это он в шутку или вполне серьезно?

— А кто ж его знает… Вот сейчас отвечаю через интервью. А Раннев — да какой же он композитор? Он просто композитор.

— А в целом насколько современные российские реалии способствуют развитию музыкального пространства? Есть ли, с одной стороны, ощущение свободы применения себя, а с другой, возможность добраться до аудитории со своими идеями?

— В России интересно. Ощущение политической «травмы» в стране рождает трепещущий контекст. Есть за что уцепиться. Недавно наблюдали веселье на улицах. Но вместе с тем у меня есть чувство какой-то решенности, заказанности продукта. Не знаю, мы все бредим. Мягкий радикализм и легкое безумие приветствуются — важно? чтобы это не выходило за рамки. А кто-то следит за этими рамками.

Фото: ©Евгений Биятов, РИА «Новости»

«МОЖЕТ, Я ЧТО-ТО УПУСКАЮ, НО ПЕРЕСТАЛ СЛЕДИТЬ ЗА СОВРЕМЕННЫМ АКАДЕМИЗМОМ»

— Самые известные композиторы встроились в эти рамки? Слышал такое ироничное определение «могучая кученька»: Демуцкий, Маноцков, Раннев, Курляндский и др. Композиторы, может, и разные, но именно им дозволено попадать на серьезные площадки вроде Большого театра, «Геликон-оперы» или Электротеатра.

— «Могучая кученька»? Могучий и кученька. Мне кажется, это все можно рассматривать с нескольких точек зрения. Да, есть композиторы, их 10–20. Правда, не понимаю, причем здесь Демуцкий, это чувак довольно традиционный.

Люди работают. Есть такая работа, такая профессия — композитор. И вот там заказы… Нет, нормально. Не всегда, не у всех и совершенно необязательно у людей художественных профессий существует это свербящее шило в заднице, которое организует такое сопротивление. Эти возможности связаны с ситуацией того, что сопротивление было некоторое время назад. Саша Маноцков ходил на митинги, ездил в автозаках и т. д. Что это означает сейчас, не очень понятно.

Я не уверен, что нужно делать музыку. На самом деле здесь у каждого своя… Каждый сам с собой в этом смысле договаривается. «Быть плохим — ***, мне лично нравится. Быть плохим — значит быть, запоминай, красавица» (строчка из песни группы «Кровосток» — прим. ред.).

— С композиторами-то дружите?

— Я считаю, что человеческое — это супер. Дружить с людьми… Они милые, страдают — это нас всех как-то объединяет. Страдает и Александр Платонович (Маноцков — прим. ред.). В чем-то, если не совсем с ума сошел, страдает и Владимир Владимирович.

— А есть у вас соперники среди композиторов или исполнителей? Или, скажем, когда учились в консерватории, кого считали таковым? Дмитрий Волкострелов рассказывал: Лев Додин говорил своим студентам, что в молодости хотел делать спектакли лучше, чем Юрий Любимов.

— Это, конечно, очень глупая идея — я имею в виду не вашу, а о которой вы сказали. Мы о ней говорим, потому что действительно такое есть. Люди и в искусстве тоже находят территорию для соперничества. Да, мне там хотелось бы быть лучше. Мне кажется, эта спортивность…«срываться, ревнуя к Копернику» (из стихотворения Маяковского — прим. ред.). Но были исполнители и композиторы, которые меня восхищали, и мне казалось: если бы он не родился, я бы сделал точно так же, и было бы столько идей…

— Например, Джон Кейдж?

— Он, конечно, замечательный человек. Или Фелдман замечательный и не только. Вся эта поствоенная ситуация, которая была очень интересной до некоторого времени. Сейчас, может, я что-то упускаю, но перестал следить за современным академизмом. Когда последний раз с ним как-то соотносился серьезно лет, может, пять назад, мне уже было скучновато. Наверное, как и многие, они просто делают свою работу.

— И что у вас сейчас в плейлисте?

— Я Криса Дэйва (американский барабанщик — прим. ред.) слушаю и в последнее время много американского блюза 1920–1930-х. Мне кажется, очень крутая черная музыка, классные тексты: с одной стороны — примитивные, с другой — мощные рычаги.

«В КАНАДЕ ФАКТИЧЕСКИ НЕВОЗМОЖНО СДОХНУТЬ ОТ ГОЛОДА, А В США ВПОЛНЕ РЕАЛЬНО»

— Ваш канадский опыт влияет на вас сегодняшнего?

— Влияет.

— Вы, правда, хотели стать баскетболистом и для этого уехали в канадский колледж?

— Ага.

— А до этого тренировались в Москве? Судя по возрасту, вы могли играть по юношам против, например, Виктора Хряпы и Сергея Мони?

— Да нет, это все несерьезно. Я же просто леденец по сравнению с этими людьми. Просто, скажем так, очень любил эту игру и пытался в нее играть.

— Любил — в прошедшем времени?

— Ну, я немножко разочаровался в идее спорта, слава богу.

— То есть вас бесполезно спрашивать, может ли «Торонто» обыграть «Голден Стэйт» в финале NBA?

— Сейчас? Да может, все может. «Голден Стэйт» всё уже… Невозможно смотреть, эти желто-синие… От них уже рябит в глазах…

Канадский опыт важный, потому что там я фактически впервые испытал глубинное отчаяние. Там я сходил на рейв в первый раз в жизни. Мне кажется, это помогло избавиться от спорта, по крайней мере как-то иначе немножко анализировать. Желание быть первым в чем-то — довольно ущербное. Канада — это было очень важно, довольно специфичная страна, жить там скучновато.

— Рядом же более веселая страна — США. Или там тоже не фонтан?

— Штаты отличаются — пожестче. В Канаде фактически невозможно сдохнуть от голода, там просто не дадут, а в США вполне реально. Но там, конечно, есть удивительные гетто, бедные районы — мое любимое в Америке. В Чикаго я жил. Любимые мои территории — это южная сторона, западная, где, когда приезжаешь, ты один белый на несколько километров вокруг.

— Обороняться физически приходилось?

— Мне кажется, у меня ни разу не было эпизодов, хотя много времени там провел, потому что, в силу каких-то необъяснимых для меня самого причин, к черным питаю сильные чувства.

— Позитивные?

— Ага, хотя ко мне подходили люди на улице, говорили: «Вам, наверное, здесь лучше не стоять». Пытались предупреждать о чем-то. Я общался с людьми на улицах и покупал у них всякие запрещенные штуки. Как говорит Михаил Дурненков (драматург — прим. ред.), когда он приехал из Тольятти, его постоянно тормозили менты в Москве, а в какой-то момент перестали. Почему? Перестал бояться — и прекратили. Я вообще не испытываю в этом отношении страха, может, до тех пор, пока меня просто кто-нибудь не съест. Но тогда бояться будет уже поздно.

— Вы с музыкальной жизнью Штатов успели познакомиться?

— Чикаго на меня сильно повлиял — я впервые начал ходить по клубам и играть джаз, блюз как могу. Приходишь в клуб, в котором B.B. King играл, —  там джемы два раза в неделю, старики 90-летние и все остальные джемят блюз без конца. Можно выйти на сцену и поиграть с ними.

Фото: Любовь Симонова

«А ВЫ КУДА ДАЛЬШЕ?» — «Я В МОСКВУ». — «Я С ВАМИ»

— Почему все-таки вернулись?

— Сейчас жизнь моя складывается так, что живу тут. Перестал придавать значение тому, где я. У меня отпало какое-то чувство родины, дома.

— Неужели можно так абстрагироваться, когда живешь в России? Все равно сталкиваешься с какими-то вещами в быту, в повседневности.

— Конечно, места отличаются. Приезжаешь в Париж, а там рутинные операции жизнедеятельности (утренний кофеек, круассан, какие-то деньги на метро) отличаются, но на самом-то деле, наверное, гораздо в меньшей степени, чем если бы ты поехал куда-нибудь в Южное полушарие. А там есть места, где действительно можно умереть, выйдя на улицу. Там, может быть, по-другому как-то себя ощущаешь.

— В современной Москве вы можете посоветовать какие-нибудь места: там есть настоящая  музыка, а тут современное искусство, которое достойно внимания?

— Мне кажется, я в этом смысле ничего не могу… Ну есть общепринятые места, в которых происходят якобы современные вещи, типа «Гаража», «Гоголь-центра» (смеется). Что касается каких-то чудес, то они возникают неожиданно и подпольно, а потом выплывают на поверхность, но уже в ином каком-то качестве, уже будучи названными. В этом смысле, мне кажется, можно ориентироваться только на себя и то, что тебе самому интересно. Кому-то музыка того же Демуцкого может показаться откровением — и слава богу.

— Вас вообще можно встретить в Большом театре как зрителя?

— Я ходил как раз недавно на «Нуреева». Мне было очень интересно, как Кирилл Семенович Серебренников в очередной раз лихо разобрался с крупной формой. Но, очевидно, в Большом театре просто есть какие-то пределы возможного, какой-то фарватер вообще того, что там имеет смысл делать.

— Вы с Серебренниковым тоже работали.

— В МХТ на малой сцене шел «Киже», музыку написал Алексей Сюмак, а я творил в качестве артиста. Очень был классный проект. Потом на большой сцене Кирилл Семенович попросил меня аранжировать музыку из кабаре для «Зойкиной квартиры». Это было лет шесть назад. Спектакль идет сейчас.

— Давайте в конце разговора опять в Казань. С каким чувством вы бы хотели, чтобы уходил зритель после ваших эскизов здесь, на «АРТ-Подготовке», с каким настроением?

— Надо, чтобы он навсегда оставался. Туда пришел бы — и всё, не уходил бы никогда. Пришел, увидел — и всё. «А вы куда дальше?» — «Я в Москву». — «Я с вами».