СТРАТЕГИИ И СТРАТЕГИ

Большое видится на расстоянии.

Сейчас будет странный текст. Несколько дней я читал лекции по программе CDTO — про т. н. «цифровую трансформацию госуправления» в татарстанском Иннополисе. Слушатели — региональные чиновники разного уровня — задавали вопросы. И в последний день я попытался сгруппировать их вопросы и дать на них развернутый ответ; но и вопросы, и ответ — не про «цифру» как таковую, а про судьбу «инновационной экономики» и долгосрочных планов государства по развитию страны.

Википедия пишет, что в 2005 году я был одним из первых авторов того текста, который впоследствии получил название «Стратегия-2020». На самом деле, конечно, если говорить о контексте 2005-го, то тогда само слово «стратегия» было политизированным и атакуемым. Либеральный истеблишмент, адепты культа «невидимых рук» и в особенности те, кого сейчас бы назвали «сислибами», небезосновательно подозревали в самом этом жанре скрытый реванш идеи «плановой экономики», что таило риск привести к возрождению Госплана, Госснаба и прочих ужасов «административно-командной системы». Я же, действительно, был в числе тех, кто настаивал на необходимости для государства иметь институт долгосрочного планирования и целеполагания, выходящего за горизонт текущих электоральных циклов и сиюминутной конъюнктуры. Мысль была в том, что мы не можем настаивать на суверенитете, и тем более на «абсолютном суверенитете» (термин из книжки «Путин. Его идеология»), если не знаем в горизонте нескольких десятилетий, куда вообще идем.

Жанр «стратегий развития», выросший из тогдашних баталий и приобретший широкую популярность в бюрократическом универсууме (сейчас насчитываются многие тысячи «стратегий развития» — отраслевых, региональных, муниципальных и т. д., никак не связанных друг с другом и в равной степени бесполезных), стал своего рода компромиссом между этими двумя подходами. Наши стратегии никогда не являлись стратегиями — они в лучшем случае представляют из себя документы с описанием неких отраслевых количественных показателей и возможных путей их достижения, а чаще всего являются вольным сочинением на тему «что бы я делал, если бы у меня вдруг оказалось много свободных денег, которые я бы не знал, куда девать». Но тем не менее их бурно обсуждают, по их поводу ломаются копья, они защищаются на самом высоком уровне — чтобы потом положить их под сукно и благополучно забыть, поскольку настоящей силой управленческого документа ни одна из них не обладает.

Осталось чуть более двух месяцев до наступления 1 января того самого 2020 года, который был обозначен как рубежная точка той самой помянутой здесь «Стратегии-2020». Отдельные памятливые злопыхатели уже вытащили на свет Божий те широковещательные обещания, которые увидели свет в 2008-м, когда она стала основным пропагандистским документом «медведевского периода», и вовсю сравнивают их с имеющейся реальностью. С понятным выводом. Для меня ирония судьбы в том, что вывод о принципиальной недостижимости этих показателей к заявленному сроку я сделал еще в том же 2008 году, о чем тогда же и написал в опубликованном открытом письме Суркову. После чего по мне несколько месяцев ездила асфальтовым катком вся тогдашняя «сурковская пропаганда» — до сих пор храню в архиве эти образчики жанра «проработки» возомнившего товарища, пахнущие добрым старым советским партсобранием.

Сейчас, осенью 2019-го, мне пришлось объяснять всё это людям, которые исходят из того, что уж государство-то точно знает или должно знать, куда идёт само и ведёт за собой остальных. И вот примерная логика этого объяснения.

Как выглядела постановка задачи 15 лет назад?

НАЗАД ВО ВТОРОЙ СРОК

Тогда доминировавшая и в обществе, и в экспертной среде установка состояла в том, что российский рост 1999–2005 годов был обусловлен удачной внешней конъюнктурой — высокими нефтяными ценами и относительно благоприятным международным контекстом. Российская экономика росла, но главным образом за счет роста сырьевого экспорта. Мы все больше превращались в «сырьевой придаток» более развитых экономик — уже не только западных, но и поднимающихся восточных — и это была та роль в мировом разделении труда, которая воспринималась как недостойная для наших опять-таки вновь растущих амбиций. Соответственно, целеполагание состояло в том, чтобы, накопив ресурсы за счет нефтяных сверхдоходов, попытаться построить рядом с существующим сырьевым контуром, который нас все это время продолжает кормить, новую экономику — высокотехнологичную, с большой долей добавленной стоимости на высоких переделах; и со временем именно она, а не сырьё, должна стать основным источником нашего будущего благополучия. Именно тогда в обиход начало входить заветное слово «инновации», ставшее паролем для почти всех госрасходов по статье «развитие экономики».

Почему за точку отсчета берется только 2005-й? Потому что в предыдущие было не до этого. Россия в 2003-м проходила пик платежей по внешним долгам — одновременно и советским, и ельцинским; и всерьез обсуждались риски, что пройти его она не сможет. 2004-й был годом кардинальной пересборки всей политсистемы — не только из-за второго президентского срока Путина, не только из-за «дела ЮКОСа» и ухода Волошина, но и из-за вновь обозначившейся угрозы десуверенизации по украинскому и грузинскому сценариям. Наконец, именно тогда начали вновь портиться отношения с Западом — стала разваливаться возникшая в 2001-м «антитеррористическая коалиция»; мы тогда, как США сейчас, много обсуждали враждебное вмешательство в дела суверенных государств (в том числе и в наши), формировался новый контекст, двумя годами позже описанный президентом в Мюнхенской речи: контекст борьбы за самостоятельность, одновременно и политическую, и экономическую.

Мы хотели быть независимыми и богатыми, но не хотели быть отсталыми и несовременными: именно из этого возникла ставка на «инновационную экономику», вдохновленная во многом бурным прогрессом цифровых технологий во внешнем мире. Проблема была в одном: никто не понимал, как же именно мышкам стать ёжиками.

Советская модель плановых госинвестиций в новые отрасли в координации с вложениями в науку, образование и промышленный шпионаж, всё ещё оставалась под анафемой — основные профильные идеологи были самой что ни на есть гайдаровской школы. Доминирующая парадигма, освященная заменившими им Маркса и Энгельса Мизесом, Хайеком, Поппером и Шумпетером, состояла в том, что государство-«ночной сторож» обязано лишь «создавать условия», удерживать «макроэкономическую стабильность» (в которой ключевое — «борьба с инфляцией»), улучшать «деловой климат» и «привлекать частные (лучше внешние) инвестиции», дабы раскрепостить естественную предприимчивость народа, который-де и породит из себя наших собственных «платонов и невтонов» — Гейтсов, Джобсов, Бринов и Цукербергов. Любые альтернативные идеи объявлялись еретическим кейнсианством и клеймились с беспощадностью святой инквизиции.

Более того: если говорить именно об образовании, А. Н. Илларионов, бывший тогда советником президента по экономике, прямым текстом объяснял мне в 2004-м, что идея вкладываться в подготовку высокопрофессиональных кадров в России это зло. Суть в том, что если мы обучим людей, чья квалификация и амбиции не будут находить адекватного применения в своей стране с её примитивной структурой экономики, эти люди, едва получив дипломы, сделают нам ручкой и уедут в Силиконовую Долину, где их, разумеется, оторвут с руками — и тогда получится, что мы за деньги налогоплательщиков готовим высококлассные кадры для транснациональных компаний, а это и нерационально, и непатриотично (о, вот конкретно тут он был патриот). Поэтому наша система образования, в идеале, должна готовить людей, никому кроме местных работодателей не нужных — тогда есть гарантия, что они никуда не уедут. Но при этом их квалификация должна соответствовать формату требований, предъявляемому также и иностранными инвесторами, создающими у нас предприятия — тогда это будет нашим конкурентным преимуществом. Собственно, это всё, что надо понимать про ЕГЭ, «болонскую систему», «компетентностную модель» и прочие прелести нынешней отечественной образовательной системы — откуда растут ноги.

НЕИЗОБРЕТАТЕЛИ ВЕЛОСИПЕДОВ

В отсутствие собственных идей ключевой установкой стало заимствование — то, что ровно с тех пор и клеймят дурацким мемом «карго-культа». Ведущие идеологи экономического развития повадились кататься в ознакомительные паломничества к источникам сияющей мудрости — будь то Стенфорд с Силиконовой Долиной, MIT или офисы тех самых глобальных компаний.

Вообще, это началось еще раньше — помню, как осенью 1997-го буквально в один день вице-премьер Немцов провел аж две двухчасовые встречи — одну с Гейтсом, другую с Соросом: я был на обеих, и обе представляли из себя развернутые лекции гуру про то, как России надо жить: в первом случае в сфере технологий, во втором — в сфере финансов. Немцов, впрочем, делал их больше для того, чтобы потом с лучезарной улыбкой выйти в приёмную под камеры центральных телеканалов со столь известными людьми; из их мудрых советов он — хранил же Господь Россию! — не понимал примерно ничего, да и не стремился.

Но в нулевые, в эпоху министра экономики Грефа, всё стало иначе. Греф был и есть мыслитель, полиглот и энергичный модернизатор. Узнав в поездке от очередного такого гуру какое-нибудь новое слово, он немедленно объявлял по возвращении, что ему открылась истина, и что мы до сих пор жили неправильно; но отныне — скрам! эджайл! блокчейн! Всем срочно просвещаться, внимать и внедрять. Старожилы вздыхали и шли запасаться свежими брошюрками-методичками.

Была и ещё одна интересная особенность у наших тогдашних модернизаторов-инноваторов. Они были безусловными фанатами всего «западного» в экономике и образе жизни, но этот фанатизм никоим образом не распространялся на сферу политических институтов. Многопартийность, свободу слова, демократию, выборы, парламенты и т. д. они искренне презирали и в то же время их боялись — сказывалась травма 90-х, когда «правые силы» вчистую проигрывали любые выборы так называемым «популистам» и «красно-коричневым». Отсюда распространилась концепция онтологической неготовности нашего зверообразного быдла к подлинной демократии, а значит, и необходимость так называемой «авторитарной модернизации», осуществляемой просвещенным диктатором (в образе которого они опять-таки чаяли увидеть нашего государя). Корни этого еще в их старинном, образца начала 90-х, сектантском культе Пиночета и «эффективного Чили» (с собой в роли «чикагских мальчиков», разумеется), но сдвиг эпох давал о себе знать — в нулевые место хефе в их иконостасе прочно заняли Дэн Сяопин и Ли Куан Ю. Один простодушный губернатор тех времен, наслушавшийся их проповедей на расплодившихся уже тогда «экономических форумах», при встрече с Путиным на прямой вопрос о том, что он хочет делать со своим регионом, собрался с духом и выпалил: «хочу сделать Сингапур!» Начальник от души посмеялся, сказав, что где третий Рим, там и второй Сингапур, конечно.

ЛОГИКА РЕШЕНИЙ

Из всего этого «облака смыслов» вылупилось две больших управленческих идеи, каждая из которых и начала реализовываться примерно тогда же, когда впервые увидела свет «Стратегия-2020».

Одна — как бы «западная» — состояла в том, чтобы организовать у нас венчурную индустрию американского образца; в идеале — вообще устроить какую-нибудь свою «Силиконовую Долину». Под это дело начали расти как грибы профильные структуры — всевозможные «институты развития»: пробным камнем стал Роснано, затем РВК, Сколково, АСИ и т. д. и т. п., вплоть до ФРИИ, ФРП и НТИ. Также возникла целая отрасль «поддержки предпринимательства», основанная на том фундаментальном положении, что предпринимателей надо выращивать централизованно, но при этом ни в коем случае не давать им денег (ибо это опять же зло и разврат), а как-нибудь ещё. Возникло множество жанров этого самого «ещё»: бизнес-инкубаторы, технопарки, гарантийные фонды, бизнес-школы, коворкинги, кластеры, экспоцентры и конечно же экономические форумы — каждый уважающий себя губернатор считал обязательным завести у себя регулярный местечковый Давос с обязательной выставкой достижений местного хозяйства, и добиться максимально высокого уровня статусного присутствия федеральных гостей и импортных оракулов.

Гвоздем программы на любом таком форуме обязательно становилась помпезная презентация очередной новейшей версии стратегии развития региона, заказанной какой-нибудь пафосной конторе типа Маккензи за много миллионов (а в действительности изваянной безымянным литнегром-аспирантом из ВШЭ за несколько сотен тысяч на субподряде) — заводы, магистрали, оптимистичные цифры и графики роста, регулярные конфузы с перепутанными названиями населенных пунктов, ибо основным методом такого творчества всегда был Ctrl-C/Ctrl-V.

Вторая — как бы «азиатская» — состояла в том, что создавать «инновационную экономику» прямо вот сразу на всей территории дело заведомо гиблое — страна большая, разная, сложная и вообще. Поэтому надо вырезать кусок земли, огородить забором и объявить какой-нибудь «особой зоной», желательно какого-нибудь «развития», и сделать там отдельный суперльготный режим — так возникли всевозможные ТОРы, ТОСЭРы, ОЭЗы и прочие «внутренние офшоры». Особым шиком и достижением считалось затащить в такую «зону» какого-нибудь «иностранного инвестора» — примерно любую нероссийскую компанию с известным брендом, и без того подыскивающую место для организации сборочно-отверточного предприятия-финишёра для превращения комплектов в готовые изделия под местный же рынок сбыта, чтоб не возить сюда воздух контейнерами. Контракты с потенциальными «резидентами» таких «зон» всегда опять же пафосно заключались на этих самых «форумах» и подавались как выдающееся достижение региональной или даже национальной политики экономического развития. Причем чем хуже была внешняя конъюнктура (особенно после «крымских» санкций), тем хлебосольнее становились торговцы «зональным» резидентством — сейчас «инвестор» даже денег не должен вкладывать, за него это сделают наши госбанки на немыслимых для «своих» условиях.

Еще одним важным наследием экономического развития «по Грефу» стали два управленческих принципа: тендерная система управления госрасходами (пресловутые 44-ФЗ и 223-ФЗ) и установка на «софинансирование» (или, как вариант, ГЧП) — мол, раз федеральный центр что-то куда-то вкладывает, он не должен нести расходы в одиночку, надо, чтобы тратился кто-то еще.

Первый сейчас, к концу 2019 года, выродился в свою полную противоположность изначальной идее. Идея была в том, чтобы сделать доступ к рынку госзаказа максимально конкурентным — сейчас же на нем монопольно царствуют так называемые «короли госзаказа», то есть структуры, идеально заточенные именно под то, чтобы брать эти деньги и уже потом распределять их непосредственным исполнителям, оставляя себе долю малую. Другой тип паразитов — «тендерные рейдеры»: те, кто заходят на конкурс, обваливают цену и потом берут свою долю малую за выход из процесса. Чиновники же изощрились донельзя в прописывании документации таким образом, чтобы подряд достался именно кому надо, а не абы кому, но именно поэтому никакой обычный бизнес никогда не имеет никаких шансов на то, чтобы стать игроком на этом рынке: но это всех устраивает, потому что по крайней мере хоть какая-то предсказуемость.

Второй, в свою очередь, привел к резкой диспропорции в распределении инвестиций. Получается, что чем больше у тебя собственных ресурсов, тем больше ты можешь привлечь денег из федерального бюджета. Именно поэтому богатые регионы являются чемпионами по большинству федеральных программ, включая и появившиеся в последние годы «нацпроекты», а бедные вынуждены или отказываться от участия в них, или выкраивать с болью бюджеты, срезая последнее с вечно дефицитных социальных и инфраструктурных статей.

СЧИТАЕМ ЦЫПЛЯТ

Итак, мы плавно подошли к тому, что из всего этого получилось.

Удалось ли построить современную, высокотехнологичную индустрию с высокой долей добавленной стоимости? Нет, не удалось. Отрасли, которые дали определенный прогресс за истекшие годы, вообще практически не рассматривались тогда как приоритетные: неожиданным образом это оказались ВПК, сельское хозяйство и в какой-то мере энергетика.

IT-сектор чувствует себя относительно неплохо и тоже дает какой-никакой прирост экспорта, но в масштабах пока абсолютно несопоставимых с «аналоговой» экономикой. Почти все попытки государства реализовать крупные IT-проекты in house — от «Спутника» до государственных платформ цифрового образования — на венчурном кладбище. Значимые исключения — от цифровых госуслуг до «Платона» и «Моспаркинга» — связаны с одним-единственным процессом: сбора денег с населения: то, что наше государство и в доцифровую эру делать умело и любило.

«Яндекс» умудрился выжить и стать почти госкорпорацией, но регулярно отбивается от попыток как-нибудь ещё его порегулировать — а надо понимать, что примерно у каждого из тамошних программистов, получающих в компании зарплату в $15000, лежит оффер от Гугла на $30000, и после каждой такой попытки они посматривают на него с нарастающим интересом.

ФРИИ потратил все деньги на IT-стартапы, ни один из них так и не стал не то что «единорогом», но даже и «газелью», и теперь завис в неопределенных ожиданиях, наслаждаясь, однако же, полным отсутствием руководящих указаний от кого бы то ни было по поводу того, что делать дальше.

Сколково, Иннополис и другие наши «силиконовые полянки» прочно заняли ту единственно возможную в нынешних условиях нишу, о которой не думали их создатели: нишу кадровых агентств для всё тех же глобальных компаний, которые имеют благодаря ним удобный доступ к «пайплайну» наших проектов предпосевной и посевной стадий, отбирая лучшие из команд и увозя в солнечную Калифорнию проверенным методом acquihiring’а. «Свахами» выступают немногочисленные отечественные VC, за комиссию со сделок. В этом смысле пророчество Илларионова сбылось практически в точности.

РВК, хоть и называется «венчурной компанией», делает всё для того, чтобы именно венчурного финансирования не осуществлять вовсе. Нынешнее руководство прекрасно помнит судьбу своих предшественников — команды Агамирзяна, которая долго отбивалась от проверяльщиков в погонах и без, и не совсем успешно, и отнюдь не горит желанием повторить их судьбу.

Роснано тоже периодически отбивается от набегов погонных, и тоже не всегда с успехом, но старый матерый лис Чубайс прекрасно знает, на каком свете живет, и умеет «прокладываться» при принятии рискованных решений — это мало способствует основной деятельности, но отчасти гарантирует некоторый уровень защищенности.

НТИ имени Пескова превратилась в довольно милый фан-клуб «свидетелей будущего», визионеров разговорного жанра, к которым отчасти отношусь я и сам — но это деятельность больше культурно-просветительская, почти не имеющая отношения ни к реальной экономике, ни к реальной науке. Сейчас обижу многих своих друзей, но эта модель НТР чем дальше, тем сильнее смахивает на ППР.

Что до многочисленных «инкубаторов», «технопарков» и прочих «кластеров», то их функция сегодня — это льготная аренда офисных помещений, и проходит больше по ведомству окологосударственного риэлтерства, чем по ведомству инноваций. Те, кто хотели и могли на этом заработать, уже давным-давно заработали — на стройке. Дело привычное, любимое и куда более понятное, чем все эти био-, нано- и прочие крипто-.

Форумы сдулись, кроме разве что ПМЭФ, и — ликвидация КЭФ тому порукой — перестали интересовать начальство и восприниматься как что-то важное и полезное. Разновидность ведомственного туризма, не более того.

На этом в целом безрадостном фоне несколько выделяется, однако, относительный успех Worldskills— история, что называется, «зашла» и послужила катализатором для начавшегося ренессанса среднеспециального образования, казалось бы, обреченного на гибель к концу нулевых. Это как раз тот случай, когда визионерский напор Д. Н. Пескова сработал нужным образом. Конечно, к ней и сейчас пока еще немало скепсиса, и в том числе куча возмущающихся англоязычной терминологией — но, блин, если бы мы по-честному назвали всё это, как и должны были, «Серп и Молот», не факт, что нас бы поняли.

Все эти зарисовки, однако, посвящены деталям. Как выглядит процесс в целом?

ПОДБИВАЕМ БАЛАНС

В целом можно сказать, что у нас есть — в разрозненном, нежизнеспособном по отдельности виде — различные элементы пазла, но сам пазл пока не собирается. Каких-то элементов попросту нет, другие не состыкованы друг с другом. А, как известно, пропасть нельзя перепрыгнуть даже на 99%.

В этом месте мои слушатели, как правило, начинали меня спрашивать о том, кто виноват, и я уходил от ответа, к их видимому неудовольствию. Потому что одно дело — обвинять кого-то в целенаправленном вредительстве, воровстве или головотяпстве. Совсем другое — и это то, что для меня много важнее — разбираться в изначально неверных, хотя и (предположим) благонамеренных предпосылках и гипотезах идеологов и управленцев, которые в реализации привели к неуспеху. Иными словами, не в управленческих, а в стратегических ошибках. И ещё сложнее — выявлять те пробелы в картине мира, которые и привели к их формированию.

Итак, чего мы не понимали в 2005-м, когда начинали «вот это всё»? Я говорю «мы» потому, что даже если у отдельных экспертов или ЛПР и имелись на этот счет «особые мнения», на умонастроения правящего класса они не повлияли в достаточной мере — а значит, не были вполне ясно сформулированы и донесены.

Мы не понимали многого, но я бы хотел сфокусироваться на нескольких ключевых — развесовка здесь будет абсолютным волюнтаризмом и отсебятиной — сюжетах.

НЕЗАПАДНАЯ ЗАПАДНАЯ РОССИЯ

Самая поразительная и парадоксальная из «точек непонимания» — как раз в разрыве между образом мышления и методом действия у отечественных идеологов экономической политики. Из западных учебников и методичек они усвоили локковскую парадигму государства как «ночного сторожа», чья роль сводится к тому, чтобы «создавать условия» и более ни во что не вмешиваться, тем самым давая прорастать и раскрепощаться частной инициативе. Но на уровне культурного бэкграунда, самой базовой «прошивки» все они остались и остаются — даже не «большевиками», а скорее наследниками идей Петра Великого, агентами и «прогрессорами» особой русской модели «европеизации сверху». Главный принцип которой — государство в России не просто «единственный европеец», но и единственный, практически монопольный «модернизатор» и «инноватор». Они пытались и пытаются до сих пор буквально «строить» у нас либеральный капитализм, а теперь и «инновационную экономику» — ровно с тем же миссионерским задором, с которым в ХХ веке их деды «строили» коммунизм.

Я даже думаю, что культурные корни этого «строительного» мировоззрения уходят гораздо глубже, чем в петровскую эпоху. Построенный Никоном во второй половине XVII века Новый Иерусалим — застывшая в камне иллюстрация к этому здешнему способу видеть мир. «Третий Рим» — это значит буквально искренняя вера в то, что вот здесь, между Неглинкой и Яузой, можно сделать свой собственный центр цивилизации, посредством точного и улучшенного копирования основных образцов из первоисточника, осуществляемого державным усилием. Своя «Силиконовая Долина» — это всё тот же «Третий Рим», «Новый Иерусалим», «Второй Амстердам» и т. п. «второй Сингапур»: перенос институтов через централизованное копирование внешних форм. И, конечно, масштаб этого замаха требует от власти скорее быть гоббсовским Левиафаном, нежели локковским Ночным Сторожем.

Этого нет на Западе и никогда не было — представления о Власти как о демиурге истории, который «строит» социум по неким заимствованным извне идеальным лекалам, пусть даже источником этого заимствования является всё тот же Запад. И в этом смысле эти наши ультразападники, конечно, классические русские люди, говорящие и думающие категориями, которые их западные собеседники никогда не понимали и не поймут.

СИЯЮЩИЙ ГРАД НА ХОЛМЕ

Вторая, куда более прикладная и предметная точка непонимания — что такое вообще «инновации» и «инновационная экономика» в англосаксонской цивилизации, откуда мы взялись с таким азартом копировать образцы и институты.

Их цивилизация — это цивилизация вооруженных морских торговцев и исследователей. Любое научное открытие имеет в первую очередь оборонное значение, даже если оно не связано напрямую с военным делом; и в первую очередь анализируется с точки зрения возможности нарастить силовое превосходство. На этой стадии оно никогда и ни в коем случае не выбрасывается на открытый рынок для свободной продажи; наоборот, вся система заточена на удержание секрета правообладателем. Лишь тогда, когда оно освоено и становится частью повседневного уклада, оно может становиться объектом торга — разумеется, по премиальной цене, по модели «бусы в обмен на землю». Коммерциализация изобретений — это извлечение максимальной торговой выгоды из технологий, которые уже перестали быть ключевым условием доминирования и могут быть безопасно обменяны на натуральные ресурсы. Но к этому моменту оно существует уже отнюдь не в виде патента или прототипа: на его основе и вокруг него уже создана система — собственно «компания» или «бизнес» — способная произвести и продать по всему миру миллионы копий, причем с максимально комфортной разницей между cost price и market price, но все еще при сохранении контроля правообладателя. Конечно, рано или поздно туземцы overseas научатся и догадаются делать такое и сами для себя, но к этому моменту инновационный конвейер уже породит следующее чудо прогресса, а налаженная машина маркетинга сделает так, что по всему миру будут миллионы желающих купить уже и это за любые деньги.

Рассмотренная под этим углом американская венчурная индустрия — это апофеоз социал-дарвинизма. Миллионы стартаперов изобретают технологии, создают прототипы и идут на рынок в поисках инвестиций; чтобы их было больше, существуют фонды предпосевного и посевного финансирования, где деньги раздаются еще не в инвестиционной, а, по сути, в грантовой парадигме — то есть невозвратно. Единственная задача — проследить, чтобы они в основном были потрачены именно на создание проекта, а не на поддержание штанов стартапера. Всходы «посевной» стадии фильтруются на всевозможных конкурсах и инвестиционных сессиях, где имеющие значение для национальной обороны технологии сразу попадают в систему госзаказа, а остальные проходят последовательно несколько стадий или раундов венчурного инвестирования, построенного на спекулятивной модели: VC, входя в капитал того или иного проекта, в основном приобретает доли по модели cash-in, то есть деньги идут опять же не в доход проектанту, а на развитие проекта; и при этом у всех VC с самого начала существует exit-strategy: долю в проекте они покупают лишь затем, чтобы впоследствии перепродать. Вершина этой пирамиды — выход на IPO, то есть открытая продажа акций на бирже практически всем желающим. И здесь важно понимать, что биржа в их системе — это своего рода аналог советского Госплана: та площадка, где в основном и определяются ключевые направления развития экономики и собираются под них ресурсы — разумеется, с тех, кто хочет поучаствовать в будущем успехе. Индикатором веры в который как раз и является биржевой курс, чем дальше, тем меньше коррелирующий с собственно финансовыми показателями компании. В этом смысле даже Facebook, строго говоря, с точки зрения корреляции инвестиций и cashflow это всё ещё «стартап», а не бизнес — но уже ни у кого нет сомнений, что он на многие годы стал одним из стержневых неубираемых элементов мировой цифровой инфраструктуры; а монетизация в таких случаях — дело наживное.

Что здесь особенно важно — то, что крупные игроки, такие как Microsoft, Apple, Google, Amazon и тот же Facebook искренне гордятся своими «кладбищами проектов» — венчурными и перспективными на какой-то момент историями, в которые они вложились и которые впоследствии пришлось закрыть, переведя их команды на другие направления работы. На всех стадиях — от «посевной» до самых высоких — абсолютное большинство проектов оказываются неуспешными и умирают; но так и должно быть, потому что одна «выстрелившая» история окупает десятки и сотни провалившихся, а с точки зрения кадровой политики за битого двух небитых дают; за многажды битого — десятерых.

И это выгодно. Но мы так не умеем — и непонятно, научимся ли вообще.

ПРОБЕЛЫ САМОПОЗНАНИЯ

Конечно, мы недостаточно знали самих себя. Имеется в виду — слишком плохо знали свою страну.

Мы не сделали выводов из 90-х, которые начинались как расцвет частной предпринимательской инициативы, а заканчивались как царство бандитов (на тот момент ещё вольных и беспогонных). Бандит как культурный герой и как регулятор справедливости оказался востребован обществом, потому что оно оказалось не готово смириться с быстрым обогащением тех, кто сделал ставку на коммерческий успех. Тем более на ура оно приняло последующую трансформацию, когда государство заявило свою монополию на роль «стационарного бандита» и уничтожило либо интегрировало в себя всех остальных; глазами нашего человека «бандит» вообще имеет куда больше прав быть главным, чем «жулик».

Но именно это породило в обществе толерантное, практически индифферентное отношение к силовому переделу, тем более если он осуществляется с использованием не только ствола, но и ярлыка от «начальства». Любой вновь возникающий денежный поток неизбежно приковывал внимание рейдеров, теперь уже не частных, а формально государственных — но странным образом это не вызывало и не вызывает у населения никакого протеста: откуда-то берется уверенность, что справедливый бандит все равно рано или поздно «поделится с народом», а жуликам по-любому так и надо.

В наших культурных координатах любой изобретатель, придумавший какую-нибудь хреновину типа утюга с вертикальным взлётом — это просто безобидный смешной чудак. Начиная с того момента, когда он начинает на основе этого своего изобретения строить бизнес и зарабатывать деньги, а тем более обрастать внешними атрибутами благосостояния — он автоматически переходит в категорию тех самых жуликов; и в порядке вещей, что к нему рано или поздно приходят люди с суровыми лицами. Они ему говорят: кто ты такой? И никто не возражает, включая его самого.

В этом месте мне скажут: ну вот, опять народ не тот. Самое интересное, народ-то по-своему прав. Если речь действительно идёт о действительно многообещающей и перспективной технологии — тогда она должна сначала стать государственной, и тогда и в самом деле больше шансов, что в плюсе окажутся многие, а не только вот этот один. В налоги-то никто не верит — хотя бы потому, что каждый делает все возможное, чтобы их не платить.

В этом смысле важный изъян отечественной «инновационной экономики» состоит в том, что государство, инвестируя деньги, так и не научилось вместе с ними попутно инвестировать статусы — те самые ярлыки, дающие проектам «охранную грамоту» от других опять же государственных людей. И на случай успеха — чтоб не пришли и не отобрали. И тем более на случай неудачи — чтоб не начали спрашивать, почему они пошли в проект, оказавшийся бесперспективным.

Именно в этой точке ломаются все попытки организовать у нас какое-то подобие венчурной индустрии. Общество не понимает, зачем власть отнимает деньги у бабушек, повышая пенсионный возраст, и отдаёт их каким-то мутным хипстерам, тыкающим в кнопки на своих девайсах с надкусанным яблоком, у которых из ста затей провальными оказываются 99. А проверяльщики в погонах и без выступают не только агентами своего собственного интереса, но и агентами этого молчаливого непонимания — и потому обладают железобетонной легитимностью.

ИЗОБРЕТЕНИЯ И ИННОВАЦИИ

Оптимизм пятнадцатилетней давности по поводу «инновационной экономики» базировался на том, что «инновации» — это же процесс коммерциализации новых научных открытий, а ведь наука-то у нас всегда была ого-го! Так, да не так.

Во-первых, в СССР роль научного знания была куда выше, чем в постсоветской России. Человек с самым большим официальным доходом в СССР — это вовсе не генсек, а президент Академии Наук (и отнюдь не глава сырьевой госкорпорации, как у нас сейчас). Ленинский марксизм с самого начала настаивал на своей «научности», делал упор на то, что марксистская социальная теория — это последний писк научного знания об обществе, и главная фундаментальная причина, почему мы обязательно рано или поздно всех в мире догоним и перегоним — то, что у нас самая лучшая наука, и самое чуткое к её новейшим достижениям государство. Во многом это и заложило основы «глобальной геополитической катастрофы» конца 80-х — когда именно набравшаяся амбиций среда ИТР пошла в крестовый поход на коммунистическое учение и на партию, а контраргументов у выродившихся наследников доктрины «классовой диктатуры пролетариата» к тому моменту не осталось. Но, разрушив СССР, советская научная интеллигенция обрубила сук, на котором сидела — в новой капиталистической России место ученого в социальной иерархии упало ниже плинтуса, хуже, чем в странах «третьего мира».

Во-вторых, в «инновационной экономике» главное все-таки не открытия и не изобретения. Главное — это тот самый сложный и трудоемкий процесс превращения этих самых технологий в миллиардные денежные потоки, которым в совершенстве владеют буржуины. Мало придумать айфон — надо суметь продать его миллионами копий по всему миру, создав не только систему производств, но и армию миллиардов жаждущих отдать последнее или залезть в кредит, лишь бы обрести вожделенный гаджет. Сама технология здесь — это хорошо если 10% успеха, производство — другие 10%. Остальные 80 — строительство и удержание мировых товаропроводящих сетей, глобальный многоуровневый маркетинг, имеющий дело с трансформацией повседневного уклада жизни человека — когда еще вчера ты и знать не знал о существовании этого самого айфона, а уже сегодня не представляешь без него своей жизни. Это сфера сложнейших гуманитарных технологий, основанных на продвинутой антропологии, социальной психологии, философии и конечно же микроэкономике. Тот же фейсбук вырос вовсе не из IT, а из гарвардского психфака — положить гипотезу на сетевой сервис дальше было уже технической задачей.

Наша наука всегда была сильна там, где речь шла о физической природе мира или математических абстракциях, но мы были и есть никудышные антропологи и социологи. «Лирики» были в СССР не столько даже в загоне (хотя и это тоже), сколько до них никому не было дела, пока нужны были физики и математики для ракетной и атомной гонки. Но нас победили не ракетами, а джинсами, музыкой и гамбургерами — «образом жизни», который, конечно, в основе целиком гуманитарная технология. Продать человеку вещь — значит возбудить в нем желание её купить; чтобы это получилось, надо знать о нем всё и ещё немного; но человек нашу науку всегда интересовал мало. И это одна из причин того, почему мы хороши в придумывании оружия, но беспомощны в придумывании любого «йотафона» или даже просто удобного массового автомобиля.

Наконец, в-третьих, строительство бизнеса — это не столько про зарабатывание денег, сколько про организационную культуру. В классическом гарднеровском определении предприниматель — «тот, кто способен создавать организации». Наш человек — интроверт, мизантроп и анархист, предпочитающий вертикальные схемы управления горизонтальным, и при прочих равных он всегда будет стремиться все делать один, нежели с кем-то договариваться. Именно поэтому даже успешные коммерческие схемы у нас плохо масштабируются; мы можем создавать маленькие фирмы, представляющие из себя one-man-show, но из них почти никогда не получаются большие компании, где руководство по определению должно быть коллективным, и где все решают процессы и процедуры. Единственный по-настоящему крупный организационный субъект, который у нас получилось построить и на протяжении долгого времени поддерживать в относительно дееспособном состоянии, называется «государство», но и здесь коллективный принцип почти всегда проигрывает индивидуальному.

В этом смысле вопрос всегда не в том, сможем ли мы изобрести чудо-супер-пупер-нанотехнологию. А в том, сможем ли мы на ее основе создать глобальную компанию, которая займет доминирующие позиции на будущем мировом рынке чудо-супер-пупер-нанодевайсов. На первый вопрос ответ скорее всего да. На второй — в большинстве случаев нет. Причем если она будет государственной, шансов чуть больше, хотя тоже немного. Но вот если частной — их нет почти совсем.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Букв написано уже слишком много, но каждая из обозначенных линий — на целую книгу, если ее развивать. Поэтому несколько выводов и итоговых суждений — пунктиром.

Нам надо научиться честно смотреть в зеркало и перестать обманывать самих себя. Мы живем в обществе, где «власть» никогда не была и никогда не захочет быть никаким «ночным сторожем». Любые попытки втиснуть её в это прокрустово ложе закончатся должностью тюремного библиотекаря для самого Прокруста. Это не во «власти», это именно в культуре. Можно, наверное, построить стратегию на перепрошивке культурной матрицы — лет через 150 мы неизбежно придём к успеху. Но есть шанс не дожить — не только лично (лично, скорее, нет шанса дожить), сколько как стране.

Если мы НЕ готовы отказаться от амбиций и смириться с ролью «сырьевой колонии», если мы все ещё хотим занять другое место в том самом мировом разделении труда — даже несмотря на то, что пока это не получилось — мы должны принять как данность ряд весьма неприятных парадигм.

Первая: копирование западной венчурной индустрии невозможно — изучать нужно, повторять нельзя. То же про «китайский» и «сингапурский» варианты — в тексте не писал, но, думаю, понятно почему: они никто не «третий рим» и вообще не «рим».

Вторая: в нашем случае единственный легитимный инноватор — власть, и единственный предприниматель — она же. И то, и другое у нее пока получается из рук вон плохо, но замена невозможна, а значит выбор только один — учить ее делать это лучше, чем сейчас. До тех пор, пока не начнет получаться.

Третья: silovik — неотъемлемый элемент любой инновационной системы, а нашей сугубо. И у нас он должен быть не рейдером, а полноценным VC, который ставит задачи разработчикам, отбирает и анализирует перспективные проекты, интегрирует их в национальную систему обороны и безопасности.

Четвертая: наука не может быть частным досужим делом рантье от науки. Государство финансирует науку — оно же должно научиться и управлять ею, определять направления и цели, ставить задачи и распределять ресурсы. И это касается гуманитарных наук не в меньшей степени, чем естественных, точных и технических.

Пятая: с другой стороны, управление государством и в особенности управление развитием тоже должно в гораздо большей степени, чем сейчас, опираться на науку. Голос ученого при принятии государственных решений должен иметь равный статус с волюнтаризмом управленца, паранойей силовика, жадностью бухгалтера и популизмом публичного политика. Научное и экспертное знание должно занимать намного более высокое место в системе принятия решений, чем оно занимает сейчас. В особенности — в вопросах инвестиций в развитие.

Шестая: гуманитарные науки являются столь же значимыми для строительства новой экономики, как и остальные. Мы не можем оставаться суверенными, базируясь на полностью заимствованной у других картине мира — говоря жестче, без не только без хороших инженеров, но и без хороших философов ракеты не полетят.

Седьмая: нам нужно другое образование — не то, которое готовит средних, а то, которое готовит лучших. Нет ничего страшного, если кто-то из них будет уезжать — главное, чтобы были и те, кто останется. Наоборот, чем больше других будет приезжать учиться сюда извне — тем в конечном счете лучше для нас, даже если они потом уедут обратно.

Есть и другой вариант — бросить к чёрту это безнадежное дело, и принять предлагаемую нам роль мировой периферии. Но тогда надо быть готовыми к тому, что и ракеты, и трубопроводы у нас рано или поздно точно так же отберут, как сейчас отбирают купленные нашими толстосумами замки и их накопления на зарубежных счетах. Зато нынешние поколения смогут какое-то время пожить на нефтегазовую ренту — или, точнее, на то, что от нее останется после удовлетворения аппетитов тех ста семей, которые сейчас сидят у вентиля. Это тоже путь, и он по-своему честный: путь «недолгого государства».

А главное, если уж совсем по-простому, работать надо не 24 часа в сутки, а головой. В любом из сценариев.

Алексей Чадаев, 27.10.2019