Фарид Бикчантаев: «Когда возникает разговор о смерти, это уже интересно»

Фарид Бикчантаев: «В театре самое главное — это создание команды. Команда, ансамблевость, одно дыхание…» Фото: «БИЗНЕС Online»

ОДИН ЗА ДРУГИМ АКТЕРЫ БОЛЕЛИ

— Фарид Рафкатович, руководство театром в «мирное» время и в разгар пандемии — это разные вещи?

— Конечно же, разные. Прибавилось сложностей. Например, я выпускал спектакль «Сагынырсызмы?». Сам две недели болел, но артисты молодцы, приходили и репетировали с помрежем. Потом один за другим актеры болели. Приходилось делать вводы…

— Даже перед премьерой?

— Да, да. Это просто… военное положение. В Атне выпускал спектакль («Беренче мәхәббәт» по Хаю Вахиту — прим. ред.), премьера была 25–26 декабря. Там абсолютно такая же ситуация: один болеет, другого заменяешь. Ну мобилизация у людей зато как-то увеличивается.

— Может, и не стоит в таких условиях театрам работать? Метрополитен-опера в Нью-Йорке вообще отменил сезон, распустил оркестр и хор…

— Не знаю. Мы это обсуждали с Ильфиром Ильшатовичем (Якуповым — директором театра им. Камала — прим. ред.). У него логика железная. Мол, ну хорошо, мы закроем — и что? Люди перестанут болеть? Они же не станут дома сидеть, все равно будут гулять, ходить, есть. Поэтому они не здесь, так там заболеют. И, потом, понятно, что это связано с финансами… Да и весной мы на карантине отсидели довольно длительное время.

— Сейчас театры возвращаются в нормальный рабочий график?

— Нормальный — это 50 процентов заполняемости? Не дай бог! Я как-то более оптимистично смотрю. И маму успокаиваю, и себя тоже. Хочется верить, что в 2021-м это все закончится. Мы с детства воспитаны верить в Новый год, что придет нечто новое. А с этими событиями подобное ощущение как-то по-новому возродилось. Какая-то детскость.

— Это от того, что мы чувствуем бессилие перед этой «заразой коронавирусной»?

— Видимо, да. Мы обессилили, и нужна вера в чудо.

Я вспоминаю период, когда все это началось. У всех, видимо, одинаково. Сначала не верили, потом какая-то паника, потом привыкание. Помню, сидели с женой в этой изоляции, дома, никуда не выходили. Так скажем, приняли условия игры. И сидим, хорошо, месяц прошел, и как-то мы приспособились. Я говорю: «Ты знаешь, пройдет время, и мы будем вспоминать об этом с теплотой».

И не только потому, что мы вместе весь этот месяц, а просто как-то все по-другому, и столько времени, которое ты вдруг учишься распределять. И не потому, что с утра ты должен пойти туда-то, не потому, что должен, а по той причине, что с этим временем начинаешь входить в какие-то более интимные отношения. Его вдруг как-то становится много, и ты с ним ведешь интересный диалог. Потому что мы зависим от времени, оно нами руководит. А тут мы с ним вместе. Ночи нет, утра нет, дня нет — все расширилось. Мне понравился этот период.

— И театр перестает быть главным приоритетом.

— Все уходит! Ты понимаешь, насколько в общем все условно. Ты остаешься сам с собой, с этим временем, с днем и с ночью. Начинаешь контактировать с теми вещами, о которых просто забыл. Уходит суета. Я в деревне сидел, какую-то картину писал, что-то читал. Но не просто появляется время для того, что ты не мог раньше сделать. Нет. Это в более таком метафизическом плане.

«ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! ЭТО ЧТО ЗА ПЬЕСА?!»

— Но театральная жизнь вернулась…

— Да, опять началась гонка, опять сложности. Да, всем было некомфортно, все начали искать ходы, приспосабливаться. Но мы работаем, репетируем. Айдар Заббаров выпустил в малом зале «Хуш, авылым» — замечательный спектакль, по-моему, на следующей неделе премьера второй части. Сказка вышла «Душа подушки» по Олжасу Жанайдарову — достаточно известный молодой человек. Зрителей не потеряли, хотя очень боялись, что потеряем. Все активно заработало. Общаюсь с коллегами в Германии, в Колумбии. Никто не ударился в панику, все работают.

— Не согласны с журналом Time, что 2020-й — худший год в истории человечества?

— Да ладно, были более страшные годы. Конечно, трагично, когда люди уходят.  Очень серьезный был стресс для театра, когда не стало Айдара Хафизова. Потому что все время кажется, что тебя минует подобное, пройдет мимо. А тут… Я после этого отменил все спектакли с участием взрослого поколения на неопределенный период. В январе мы не играли «Бабайлар чуагы», «Исәнме, улым!», «Cөясеңме, сөймисеңме…». Я испугался.

— Камаловские легенды с пониманием к этому отнеслись?

— Конечно. Даже в «Голубой шали» мы убрали сцены со стариками. Боимся за них, конечно. Сюда еще прибавилась какая-то забота. Потому что и родители у всех есть. В общем, понятно, что многое открылось в нас самих. То, о чем мы не думали, забывали. Испытание, да.

«В ряду какой-то узнаваемости, предсказуемости пьес она была неожиданной, для нашей драматургии во всяком случае. Не скажу, что новой для меня, но для татарской драматургии в контексте всего того, что нам приносят, она стояла особняком. Поэтому, конечно, я на нее клюнул»Фото пресс-службы театра им. Г.Камала

— Как вы считаете, театр уже рефлексирует на тему того, как нас всех меняет пандемия?

— «Сагынырсызмы?». Так получилось, конечно, я не думал, не знал…

— Чем вас так зацепила пьеса молодого драматурга Артура Шайдуллы?

— Во-первых, это был конкурс «Новая татарская пьеса» и в жюри оказалось два поколения — маститые люди и молодая поросль. И в связи с загруженностью работой я не все пьесы успевал прочитывать. И, конечно, мне было интереснее, что скажут молодые. И они все, человек семь, в один голос говорили, что вот такая пьеса получилась.

Видимо, в ряду какой-то узнаваемости, предсказуемости пьес она была неожиданной, для нашей драматургии во всяком случае. Не скажу, что новой для меня, но для татарской драматургии в контексте всего того, что нам приносят, она стояла особняком. Поэтому, конечно, я на нее клюнул. Потом начал читать, опять же благодаря пандемии мы почти все лето переделывали ее. Потому что первый вариант был совсем другим. Мы ее переделывали, дописывали с драматургом.

— Вашей фамилии нет среди авторов инсценировки.

— Нет. Зачем? Я же не пишу сам. Фанис Зиганшин мне также очень помогал. Мы практически втроем дорабатывали. Мне присылал Артур, я отправлял Фанису, мы с ними обрабатывали. Интересный был процесс. Конечно, пьесу сначала не приняли на читке в нашем театре.

«Взрослые же сказали, что пьеса не очень: «Что это такое?! Это что за пьеса?!» Фото пресс-службы театра им. Г.Камала

— Старшее поколение?

— Да, в основном они. Молодые молчали. Прошло какое-то время, начали репетировать, и молодым я задавал вопросы: «А вам как?» Они отвечали, что им понравилось.

— А что ж тогда на читке промолчали?

— Ну как-то неудобно. У нас же взаимоуважение, почитание. Взрослые же сказали, что пьеса не очень.

— Какие были у них аргументы?

— Чисто эмоциональные: «Что это такое?! Это что за пьеса?!» Аргументации никакой. Но, правда, первый вариант грешил какими-то вещами… Например, была отсылка к «Әлдермештән Әлмәндәр», прямо в тексте. Всех это немножко коробило. Переделали, убрали.

А то, что постановка пьесы совпала с таким периодом… Это уже на уровне веры в то, что театр слышит что-то.

«То, что постановка пьесы совпала с таким периодом… Это уже на уровне веры в то, что театр слышит что-то»Фото пресс-службы театра им. Г.Камала

«РАНЬШЕ ТИШИНА БЫЛА РЕДКИМ ЯВЛЕНИЕМ В НАШЕМ ТЕАТРЕ»

— Про «Сагынырсызмы?» все-таки хочется задать режиссеру сакраментальный вопрос: о чем этот спектакль? О смерти?

— Уже не помню. (Смеется.) Конечно же, мы с самого начало это определяем, но потом по мере работы смыслы прибавляются. Но какая-то основная тема — безалаберность, безответственность по отношению к жизни. Вот это, наверное, больше всего.  И потом, когда возникает разговор о смерти, это уже интересно.

— В театре или вообще?

— Понятно, что вообще, но в театре особенно. Когда ты ведешь диалог со зрителем о таких вещах, это всегда на грани. Глубина, хочешь или не хочешь, возникает. Поэтому, например, «Әлдермештән Әлмәндәр» — это же про смерть. И «Травиата» о смерти. Наверное, все великие произведения, если в них есть тема смерти, — это уже серьезно.

— Вы наблюдали за залом, как он реагирует на этот спектакль?

— Конечно. Первый акт — люди в шоке. Второй акт — тишина. Мы добились этой тишины — думаю, не одним спектаклем, а несколькими, когда зритель сам погружается в эту тишину. Раньше это было редким явлением в нашем театре. Правда. Не берусь точно определить, с какого момента, но это появилось. И на «Пяти вечерах», и на «Сагынырсызмы?». Это очень ценное достижение — возможность вести в тишине разговор. А второй акт в «Сагынырсызмы?» — полнейшая тишина в зале, а там же ни музыки, ничего. Просто монологи, монологи.

— Вы вновь стали активно обращаться к современной татарской драматургии: Артур Шайдулла, Гузель Сагитова, поставили Мансура Гилязова после некоторого перерыва.

— На самом деле ничего нового нет в этом обращении. То есть это тоже достаточно традиционно для нашего театра, как бы по-другому ни казалось со стороны. Потому что и Салимжанов это делал — он Зульфата Хакима взял, Ркаила Зайдуллу, Мансура Гилязова я взял. Всегда есть желание новых драматургов открывать и ставить. Несмотря ни на что.

— С текстом пьесы «Туман» Гузель Сагитовой вы тоже много работали?

— Особенно не было времени, чтобы долго. Но хотелось ее насытить смыслами, потому что с мелодрамой я не в очень хороших отношениях. Может быть, кто-то взял бы и поставил так, как оно написано. Но я вот все время лобзиком, шкуркой подтачиваю какие-то пьесы. Мне приходится подтачивать. Мне интереснее все усложнять. Что касается «Тумана» — мне понравилось само название, красиво же

— «Туман» стал частью проекта «Молодежный вторник» с тремя спектаклями за один вечер. Не жалеете, что у «Тумана» нет какой-то самостоятельной судьбы, фестивальной истории?

— «Молодежный вторник» — это важная история. Мы все это параллельно придумывали, очень долго и серьезно обдумывали, как это все сделать. По-моему, получилось, хотя долго такие вещи не держатся… А «Туман» мы еще будем играть самостоятельно, а вот насчет фестивалей не знаю.

Вообще, мы часто говорим об этом, нужно, конечно, увеличивать труппу театра. Мы не успеваем, у нас не стыкуются большой и малый залы, одновременно спектакли сложно ставить. Потому что та же Ляйсан Файзуллина или Ришат Ахмадуллин активно работают и там и тут.  Почему «Молодежный вторник» — это же означает, что мы пожертвовали во вторник спектаклем на большой сцене.

«СОВРЕМЕННУЮ МУЗЫКУ СЛУШАЮ, ЛЮБЛЮ. ЭТО МОЕ»

— Еще про ваши отношения с молодыми. В последних работах режиссера Бикчантаева все чаще звучит татарская альтернативная музыка, а саундтрек к «Угасшим звездам» записывала группа Juna. Как вы подсели на эту музыку?

— Но это же тоже появилось не сегодня. Когда только появился Ильяс Гафаров (руководитель инди-лейбла Yummy Music, продюсер Juna — прим. ред.) со своей командой, они тогда еще были группой «Иттифак», я помню, что мы делали спектакль «Гоу, Баламишкин!», и там нужен был рэп. И тогда я познакомился с Ильясом, они выпускали свой первый диск, я их пригласил, они репетировали с нашими ребятами. Вот тогда мы познакомились… Я же сам в молодости играл в ВИА, в этих всех ансамблях, поэтому современную музыку слушаю, люблю, это мое.

— Как вам дебютный альбом Juna?

— Что-то понравилось, к чему-то отнесся спокойно. Но сам факт, что они над ним работают, выпускают, Ильяс молодец. Когда мы с ним работали, я говорю: «Ильяс, скинь мне новой татарской музыки». И оказалось, что там такое сумасшедшее количество молодых и талантливых ребят!

— Значит, кроме Эльмира Низамова, есть кому писать музыку для современных татарских спектаклей?

— Ну конечно, конечно. А с Juna мы познакомились, они приходили. Хорошие ребята.

«Говорю: «Олег, если ты сейчас начинаешь работать, то нужно сразу чем-то о себе заявить. Можно сказать, скандальной вещью» (на фото – Олег Кинзягулов)Фото: Олег Спиридонов

«ЭТО Я ПОСОВЕТОВАЛ КИНЗЯГУЛОВУ «ГОРОД БРЕЖНЕВ»

— Вы руководитель союза театральных деятелей РТ, главный по театру в республике. В последнее время в ряде театров Татарстана были громкие кадровые перестановки — насколько они согласовывались с СТД РТ, лично с вами?

— Все равно последнее слово за министром культуры Татарстана в таких вещах, но мы советуемся, да. Ирада Хафизяновна и приглашает на встречу, и по телефону можем обсудить вопросы. Как-то так.

— Ваш ученик Олег Кинзягулов, молодой режиссер почти еще без биографии, возглавил татдрамтеатр Челнов, получивший шикарное здание. Думаете, он потянет?

— Пусть попробует, почему бы нет. В свое время вспомните, как это было в Москве. И Карбаускису сразу дали «Маяковку», и Серебренникову — театр имени Гоголя, и театральная жизнь в столице сразу взорвалась. Много таких примеров. Посмотрим, дайте время, не будем делать скоропалительных выводов, надо же когда-то начинать.

— Кинзягулов начал в Челнах с неожиданного текста — «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина.

— Олег переживал, что получается четырехчасовой спектакль. Я говорю: «Ну замечательно, чего ты переживаешь? В Челнах четырехчасового спектакля не было никогда, ты можешь как раз и использовать этот момент как рекламу, как пиар». Мы же когда Фоссе ставили (спектакль «Однажды летним днем» — прим. ред.), все говорили: «Вы с ума сошли, в девять вечера начинать спектакль?» А я отвечал, что такого же никогда не было: «Неужели не понимаете, что это сразу привлечет внимание?»

Но вообще это я посоветовал Кинзягулову «Город Брежнев». 

— А правда, что вы сами примерялись к этому тексту?

— Да, когда я прочитал, мне дико понравился роман. Мы даже разговаривали с русским ТЮЗом, говорю, дескать, отличный есть материал, давайте…

— А почему все-таки дело не дошло до постановки?

— Я не знаю, как-то не сложилось. А потом, говорю: «Олег, если ты сейчас начинаешь работать, то нужно сразу чем-то о себе заявить. Можно сказать, скандальной вещью».

«Туфан все может. Он же в одном интервью предложил татарскому театру «отцепиться от «Голубой шали». Не представляю, чтобы в «Гоголь-центре» или в «Театр.doc» сообщили, что русскому театру надо отвязаться от Островского» (на фото – Туфан Имамутдинов)Фото: «БИЗНЕС Online»

«ИМАМУТДИНОВ ПЛОХО ПОНИМАЕТ, ЧТО ТАКОЕ ТАТАРСКИЙ ТЕАТР»

— Минкульт РТ начал вводить должности худруков, когда главным человеком в театре становится его творческий руководитель. Наверняка вам нравится такая практика.

— Опять же, наступая на мою скромность, это была моя инициатива, я с этим обращался не к одному министру культуры Татарстана. И вот Ирада Хафизяновна решилась, потому что начали возникать вот эти конфликты между главным режиссером и директором.

Я всегда говорил: «Человек хочет быть худруком, дайте ему худрука!» Мне это не нужно, в свое время от такой должности отказался даже Марсель Хакимович Салимжанов. А потом, худрук, не худрук, главреж, директор — это же юридические какие-то бумажки. Я по бумагам не худрук, но везде говорят, что худрук, то есть отвечаю за творческую составляющую. А как я там буду по бумажкам, по документам называться, меня мало беспокоит. А кого-то беспокоит очень.

И, если кто-то хочет, пусть будет! Вот в Тинчуринском театре была такая история, Рашид Загидуллин очень хотел. Я говорю: «Дайте ему!» Это как у Окуджавы: «Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть». Не будет результата — значит, все понятно.

Сейчас появилось новое постановление о разграничении полномочий, по всей России не могут с этим разобраться, но после уголовного дела в отношении Кирилла Серебренникова вдруг приняли решение — сейчас главреж и директор оба могут быть на договоре в министерстве, вот как у нас в театре, то есть разграничение полномочий полностью. Не будет такого, что худрук нанимает директора, и наоборот. Но посмотрим, как это все будет работать.

— В Тинчуринском театре все-таки появится главный режиссер, там ведь брали паузу на два года?

— Наверное, будет, но я не знаю, правда.

— Вроде бы туда сватают Туфана Имамутдинова.

— Я об этом не разговаривал с министром, честно. Хотя не знаю, пойдет ли туда Имамутдинов. Зачем ему это надо? Он же ушел с поста главного режиссера в ТЮЗе. Хотя Туфан все может. Он же в одном интервью предложил татарскому театру «отцепиться от «Голубой шали». Не представляю, чтобы в «Гоголь-центре» или в «Театр.doc» сообщили, что русскому театру надо отвязаться от Островского. По-моему, Имамутдинов плохо понимает, что такое татарский театр.

— Кажется, что в Татарстане в принципе кандидатов в худруки не так много.

— Я, например, сложно представляю, как можно быть худруком и еще заниматься творчеством, потому что ты должен отвечать за то, за это, подписывать финансовые документы. Здесь надо разбираться, это совершенно другая, мне кажется, история. И еще быть продюсером. Александр Яковлевич Славутский вот умеет…

 — Может, и Айдару Заббарову пора получить свой театр в Татарстане?

— Его-то сделают худруком с удовольствием. Другое дело, сам захочет он или нет. Он достаточно свободолюбивый, и это понятно. Я тоже свободолюбивым когда-то был.

— Или Заббаров уже такой московско-казанский режиссер?

—  Трудно сказать, пока он режиссер, и всё. Но он наш. И ему здесь нравится, он мой ученик, вырос в театре имени Камала.

«Меня беспокоят национальные кадры для татарского театра. Где он будет учиться — это раз. Потом, у нас обычно приезжают из сел, из деревень, сейчас подняли суммы за обучение — под 300 тысяч в год где-то»Фото: «БИЗНЕС Online»

«В СОВЕТСКОЕ ВРЕМЯ У КАЖДОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА БЫЛА СВОЯ КУЧКА ТЕАТРОВЕДОВ»

— Имела ли какое-то продолжение идея, высказанная вами на совете по культуре при президенте РТ о создании театрального вуза в Казани?

— Нет, никакого, к сожалению. Ни-ка-кого. Я жду, когда начнется сезон вступительных экзаменов, посмотрю, конечно, но, если в институте культуры не окажется бюджетных мест, набирать курс не буду. Потому что это просто преступление, мне кажется.

— Может, Александра Калягина и СТД РФ надо привлечь к этому?

— Я устал, занимаюсь же этим много-много лет. Был другой директор театрального училища, с ним мы ездили, сначала был вопрос о создании филиала «Щуки», потом — ГИТИСа, вроде договорились. Это шло много лет, мы по-разному пытались, было много вариантов, но как-то не получалось. А потом идея с этой академией художественной, которая не случилась, все развалилось. Пока полная тишина.

— При этом нет ощущения, что в высоких коридорах присутствуют какие-то явные противники этой идеи.

— В том-то и дело… Но этим должен кто-то заняться из руководства. Потому что я могу и Калягину написать, я могу и туда, и сюда, я и на совете под председательством вице-премьера РФ Голодец об этом говорил, тогда еще Год театра начинался. И там выступал, но меня просто открыто обманули. Голодец, когда я выступил о проблеме бюджетных мест на актерских отделениях в республиках национальных, сказала: «Есть ли кто-то из минобразования здесь? Скажите, почему так ставят вопрос?» Замминистра образования России отвечает: «Бюджетные места все есть». Я говорю: «Вы подтверждаете?» Он говорит: «Да, бюджетные места остались, все как было».

Закончилось совещание, я его догнал на лестнице, говорю: «Еще раз подтвердите мне, скажите, потому что я возвращаюсь к себе, в Казань, в институт, я должен знать». Он говорит: «Да, да». Приезжаю в институт — ни одного бюджетного места! Ну вот как с этим бороться?

— В этих условиях вам работать не с кем? Это не те студенты, которые должны получать актерское образование?

— Речь вот о чем. Русскоязычные курсы от этого не страдают — есть Москва, есть Петербург, Новосибирск, Самара. Куда угодно поезжай, поступай, учись. Плати деньги, потому что в Москве 400 тысяч в год, по-моему, стоит, страшные суммы. Но я понимаю, что человек становится актером, начинает сниматься в сериалах… Там другие деньги. Меня же беспокоят национальные кадры для татарского театра. Где он будет учиться — это раз. Потом, у нас обычно приезжают из сел, из деревень, сейчас подняли суммы за обучение —  под 300 тысяч в год где-то.

— Это серьезные деньги, конечно.

— А актер же идет потом в бюджетную организацию, он же не в коммерческую фирму отправится, чтобы зарабатывать деньги. Кроме того, этих актеров можно по пальцам пересчитать. Рустам Нургалиевич Минниханов действительно поддержал тот курс, который в 2021 году будет выпускаться, у меня там четыре бюджетных места было и пять платников. Республика благодаря нашему обращению помогла этим ребятам оплачивать обучение, но он же не может делать это постоянно! Либо надо найти какой-то такой вариант, что республика об этом позаботится. Может, так и будет, скорее всего.

— Это, наверное, самый простой вариант.

— Да, но все равно хотя бы пять бюджетных мест должно быть у национального курса! Как у нас один актер сказал, когда я назвал сумму за платное обучение: «Сколько?! Да сейчас мы должны платить им такие деньги, чтобы они пришли учиться театру». При этом я не считаю, что упал престиж актерской профессии. Просто на первый план вышли другие профессии, жизнь такая стала — надо обеспечивать семью, покупать квартиру, все сейчас на деньгах замешано. Что поделать. 

— Вы реально боитесь, что если чего-то не поменять, то лет через 20 будет дефицит актеров в татарских театрах?

— Конечно, будет. Я сейчас не говорю о качестве, просто количество даже. Вот на этот курс я набрал всего 9 человек. Раньше был страшный конкурс, сейчас конкурса нет, поэтому я взял девятерых — тех, кто пришел, у меня нет возможности выбирать даже.

— Несмотря на озвученные трудности, есть ли ощущение, что во многих татарских театрах сегодня идет настоящая движуха: Альметьевск, Буинск, Мензелинск, ТЮЗ имени Кариева.

— Трудно сейчас найти ту точку, с которой все пошло. Конечно, помогло, что, например, в татдрамтеатр Альметьевска директором пришла Фарида Исмагилова и так далее. Но и роль театра имени Камала тоже здесь велика. Мы придумали фестиваль молодой режиссуры «Ремесло», потом появился «Науруз». Пошла определенная волна.

Благодаря Ниязу Игламову мы очень много московских современных театроведов — не ангажированных, что ли, — стали привлекать. Началось это общение. Знаете, в советское время мы понимаем, как все было устроено — у каждого национального театра была своя кучка театроведов, которые приезжали, писали, иногда хвалили…  А тут мы как-то бах — все разрушили, начали приглашать тех, кто нас ругал по полной. Приезжать начали татарстанские театры, их начали видеть — мы взбаламутили всех! И все почувствовали и самостоятельность, и некую такую креативность, и возможности сразу все поняли, что, оказывается, все можно, почему нет-то. Мне кажется, это очень ценное такое ощущение, что в принципе все можно! Убираются табу.

Например, я знаю, когда еще при Марселе Хакимовиче… Был Марсель Хакимович, а все остальное выжигалось как-то, и причем никто вроде этого искусственно не делал, но все понимали — лучше нам из Альметьевска не соваться. А сейчас они уже в Москве звучат.

«Вишневый сад» я очень давно хотел посмотреть, возможности не было. Но это мне еще из МДТ звонили помощники Додина, потом сам Лев Абрамович (на фото) позвонил. Мы пошли с женой, посмотрели. Додин потом спросил: «Слушай, ну как, ты посмотрел?» Я ему в ответ сказал хорошие слова»Фото: © Игорь Руссак, РИА «Новости»

«ОБЫЧНО МЫ ТАКИЕ ПИОНЕРЫ, ЗАДРАВ ШТАНЫ, БЕЖИМ, А ТУТ…»

— На видео много спектаклей посмотрели за время пандемии?

— Не особо.

— Как-то видел вас в кинотеатре, где показывали «Вишневый сад» Льва Додина.

— «Вишневый сад» я очень давно хотел посмотреть, возможности не было. Но это мне еще из МДТ звонили помощники Додина, потом сам Лев Абрамович позвонил. Мы пошли с женой, посмотрели. Додин потом спросил: «Слушай, ну как, ты посмотрел?» Он очень не любит, когда записывают его спектакли. Я ему в ответ сказал хорошие слова.

А так я что-то смотрел, каждый день же показывали какие-то спектакли по телевизору…

— Вы свои спектакли смотрите на видео? В этом деле театр имени Камала здорово продвинулся. Картинка устраивает?

— Мне показывают обязательно, приносят.  Я просматриваю, сейчас ребята более или менее начали снимать, но пришлось раза два очень долго их убеждать. У них же такой закон, где-то они это вычитали, что больше трех секунд нельзя держать кадр. Я говорю: «Да вы с ума сошли?!» Долго нужно было им мозги переключать, но потом более или менее пошло хорошо. Так что просматриваю, пробегаю какие-то сцены, мне принцип понятен, что и как.

— То есть такого отторжения не вызывает?

— Уже нет, но поначалу было тяжело.

— Но вы все-таки не думаете, что придется в Zoom и для Zoom делать спектакли рано или поздно. Готовы морально к такой работе?

— Я не готов. Хотя с Юрой Альшицом (театральный педагог, живущий в Германии, — прим. ред.) разговариваю, они в Европе к этому очень серьезно относятся. Говорят, дескать, понимаешь, это все интересно очень может быть, то есть дальше развивать вот этот именно формат. Ну Альшиц, правда, больше занимается тренингами. Ему показалось, что в этом много интересного помимо того, что это вынужденное. Что в этом есть какой-то свой интерес и там открываются какие-то другие клапаны. Ну понятно, он работает с Бразилией, с Америкой, с Китаем — со всем миром почти. Понятно, когда ты запускаешь программу, а там люди из всех уголков мира у тебя…

Немного про другое еще скажу, связанное с пандемией. С одной стороны, кажется, что нас объединила эта общая беда. С другой — большой процент разобщения, мне кажется, уже произошел. Разобщения и появления некоего такого индивидуализма, который начал довлеть над людьми. Мы осенью вышли на работу, начали репетировать — очень трудно собрать! Каждый  в этот период почувствовал какую-то личную жизнь, личное пространство, оно ему стало очень дорогим, а в театре самое главное — это создание команды. Команда, ансамблевость, одно дыхание…  Вот тут есть своя небольшая проблемка…  А потом еще и все обленились.

— Как вы боретесь со всем этим?

— Да еще сам с собой же борюсь, это же и меня тоже касается.  Вернее, не борюсь, я слышу, прислушиваюсь к этому. То есть бороться бесполезно, не понимаешь, куда оно уходит, но оно есть, оно вдруг задышало, дало какие-то ростки.

Может быть, так надо сказать — появился более философский, более отстраненный взгляд на бытие, на то, чем ты занимался. Обычно мы такие пионеры, задрав штаны, бежим, а тут хоп — а почему нужно бежать? Оказывается, есть много других дел. Это хорошо или нет? Не знаю, хорошо, наверное.

Я очень часто рассказываю эту историю. В конце 1980-х в Москву приехал Питер Брук, привез спектакль «Вишневый сад», потом была встреча во МХАТе. И вдруг объявление, что будут пускать только по членским билетам СТД и удостоверениям, а студентов не пустят. Но понятно, мы в Камергерском переулке собрались — все студенты театральных вузов, видим, как идут, заходят Никита Михалков, Марк Захаров, все… А мы стоим. А рядом была группа какой-то студии, тогда студийное движение было активным. Театральная такая студия самодеятельная. И вот мы все ждали-ждали-ждали, вышла какая-то женщина: «Еще раз вам говорю, что студентов нет возможности пустить». И вот эта группа с их руководителем говорит: «Ну и ладно, мы пойдем репетировать». И они ушли, все — человек 15–20, пошли репетировать. И вот они только скрылись за поворотом, и тут говорят, мол, всех пускают. Они пошли репетировать, а мы попали на встречу с Питером Бруком.

— Какая мораль у этой истории?

— Да никакой морали нет. То есть они пошли репетировать, им нравится репетировать. Такой более отстраненный, более трезвый взгляд вообще на профессию, кажется, должен быть.

«НЕТ ВРЕМЕНИ СИДЕТЬ И МЕДИТИРОВАТЬ»

— Российский театр пережил без серьезных потерь все последние событие? Спрашиваю вас опять-таки как ответственное лицо СТД.

— Я не могу обобщать, сейчас в секретариате СТД РФ тоже все онлайн, мы же толком и не общаемся. С другой стороны, прошел фестиваль «Золотой маски» в Казани, и «фоменки» приехали, и бутусовский спектакль из театра имени Пушкина.

В Москве же театры и артисты давно уже так философски относятся к своей профессии, мне кажется. Потому что у них времени нет особо размышлять.

— Философский ли это взгляд?

— Более рациональный.

— Вот, пример. Смотрю уже не в первый раз спектакль Юрия  Бутусова «Бег» в Вахтанговском театре. Потрясающий спектакль, где блистательно играет Хлудова Виктор Добронравов. И, кажется, после такой роли и такой самоотдачи артист целую ночь должен лежать на кушетке у себя в гримерке и приходить в себя, думать о Булгакове, Бутусове, своей профессии. А на самом деле мы же понимаем, что он, скорее всего, быстро переодевается и бежит дальше, у него ночная смена на сериале. Это так и должно быть? Не нужно лежать на кушетке целую ночь и рефлексировать?

— Не знаю, как быть должно, и не берусь говорить, но то, что в Москве так — это точно. Спектакль кончился — поехал на съемки, потом полетели в другой город… У них нет времени сидеть и медитировать.

— И это не обязательно плохо?

— Это профессионализм же, это как Александра Урсуляк в «Добром человеке из Сезуана», который «Золотая маска» привозила в Казань.

— Урсуляк такая потрясающая в этом спектакле Бутусова, она играет как в последний раз.

— Техника бесподобная, но это нарабатывается годами, несколькими сезонами, когда ты понимаешь, что ты в таком режиме работаешь. Где-то плохо, а где-то это хорошо, наверное. Конечно, мне грустно видеть в рекламе Пореченкова и вот эту всю команду бутусовскую бывшую.

— Бутусов их за это критикует.

— Это не то, что ты критикуешь, это совсем по-другому на это смотришь.

— Раз уж про Юрия Бутусова заговорили. Об этом важном для современного российского театра режиссере приходится слышать разное — от «гений» до «шарлатан».

— «Добрый человек из Сезуана» для меня очень серьезная работа, заставившая очень много размышлять о данном спектакле и о профессии. Там много в самом спектакле, что заставляет об этом думать, поэтому Юрий Николаевич в этом отношении такой серьезный ворошитель. Я видел несколько его работ, которые смотреть было невозможно. Но заставляет думать!

«Татары такой народ: их нужно еще шлепнуть разочек, чтобы эти амбиции опять взвинтить. Их надо взвинчивать» Фото: «БИЗНЕС Online»

«ЖИЗНЬ ЛЮБОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА ДОЛЖНА ПРОХОДИТЬ ГДЕ-ТО ПО ФАРВАТЕРУ»

— Какая у вас намечается следующая режиссерская работа?

— Надо начинать уже в этом сезоне, но я немножко устал от пьес. Надо себя как-то выдернуть из этого болота внутреннего. Хотя нет, это не болото, я неправильно говорю. Пьесу я могу поставить, знаю, как это сделать, у меня набор ключей каких-то есть.

У меня уже были пробы и со студентами, не один раз — «Кысса-и Йусуф». Уже есть какие-то идеи, как можно сделать.

— Это будет такой большой спектакль?

— Хочется, да, потому что это большущее произведение. Мы даже один форум посвятили уже «Кысса-и Йусуфу», то есть наработок очень много. Сейчас это чистый вопрос формы — как выбрать, в какой форме это должно быть сыграно и кем.

— Плюс обращение к истокам национальной литературы…

— Да, это важно. И то, что открылась площадка MOÑ, замечательно, я ходил там, гулял, мне очень понравилось это пространство. Татары такой народ: их нужно еще шлепнуть разочек, чтобы эти амбиции опять взвинтить. Их надо взвинчивать.

— Чего еще не хватает татарскому театру, помимо намечающихся кадровых проблем? Чего еще можно попросить у властей?

— Нет, у них ничего не надо. Да все вроде бы есть, просто… Жизнь любого национального театра должна проходить где-то по фарватеру, потому что нельзя не учитывать прошлого, нельзя не учитывать современного. Но как не свалиться в эту или в другую сторону — вот это жизнь национальных театров вообще в России. Она непростая. Потому что, с одной стороны, хочется быть на гребне современных форм, с другой стороны — понимаешь, что ты можешь что-то потерять и потом этого уже не вернешь.

Так что должна быть эта мягкость с одной стороны, а, с другой — желание, чтобы все-таки посмелее все были. Поэтому мне очень нравится, что Кариевский театр делает или Буинский. В Буинске у них там свои вопросы, но я все-таки считаю: неправильно, что они играют спектакли на русском языке. Этого просто нельзя делать.

— Но поиск форм продолжается? Постдраматический театр когда придет в татарский национальный театр?

— Постдраматический театр — это то, что к нам пришло в XXI веке, а там же описывается конец XX века, к нам с большим опозданием пришло. Автор этого термина, Ханс Леман, должен был к нам приехать с лекцией, но не сложилось. Я говорю Юре Альшицу: «Ты с ним знаком вообще? Ну и как?» Так вот, оказывается, Леман достаточно иронично относится к своей книге про постдраматический театр и не понимает, что за бум такой в России вокруг нее. Он говорит: «Юра, какой постдраматический? Еще с драматическим театром не разобрались...» Там же у него приводятся примеры спектаклей Анатолия Васильева, Някрошюса, все остальное. Я, конечно, могу взять пьесу, начало поставлю в конец, поменяю структуру, пусть актеры сидят. Безумие в этом есть, но ставить себе такую задачу принципиально — не знаю.