«Просто эти темы малопроговоренные. Вот что написано о голоде? Сразу на ум ничего не идет», — так автор бестселлеров «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои» рассказывает о причинах выбора тем для ее романов. На этой неделе одним из главных культурных событий страны стала презентация новой книги Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд». В интервью «БИЗНЕС Online» Яхина рассказала, как из идеи повести о коммуне беспризорников в Свияжске вырос роман о голоде в Поволжье 1920-х.
Гузель Яхина: «Надеюсь, что роман может читаться и как чисто приключенческая история. То есть для подростков она может работать, мне кажется, как такой истерн»
«Сама тема победила сюжет, который я сконструировала у себя в голове»
— Гузель, после прочтения вашего нового романа «Эшелон на Самарканд» возник один вопрос: все же это книга об ужасах нашей жизни, про которые не надо забывать, или гимн человеческому духу и стойкости, проявляющихся в любых ситуациях?
— Каждый читатель ищет свой смысл. И порой один находит совершенно противоположный смысл тому, какой обнаружил другой читатель. Но, безусловно, я закладывала несколько идей, так как мне хотелось, чтобы роман читался на разных уровнях. Конечно, и как исторический текст, потому я старалась соблюсти такое… даже не правдоподобие, а настоящую историческую правду. В тексте действительно много правды. Даже в тех местах, которые могут показаться вымышленными, специально изобретенными автором, например для развлечения читателей. Но это такой слой исторической достоверности и соответствия тому, что происходило. Мне хотелось, чтобы здесь была такая в историческом смысле безупречность.
И, разумеется, хотела написать не только исторический роман, но и, скажем так, «не исторический». Я писала и о человечности как о самом важном условии выживания общества. И вообще, как о непременном условии выживания. Потому можно сказать, что роман о том человеческом зерне, которое есть в каждом, даже в самом суровом сердце.
С другой стороны, книга, конечно, и о советской власти, о ее двойственности. И главный герой «Эшелона на Самарканд» Деев — винтик данной системы. Он вроде и убийца, и читатель видит это, он убил очень много людей. С другой стороны, надеюсь, читатель искренне ему сочувствует, потому что понятно, что все убийства, которые на совести героя, были совершены им не по желанию, а по вынужденности.
И, конечно, Деев — спасатель этих детей. И кто он им — убийца их родителей или все-таки их спасатель, избавитель и вообще замещение отеческой фигуры — вопрос открытый. Я оставила двойственный, открытый финал. Для меня это несколько высказываний, несколько уровней текста. Надеюсь, они читаются.
Надеюсь, что роман может читаться и как чисто приключенческая история. То есть для подростков она может работать, мне кажется, как такой истерн (жанр приключенческих фильмов, названный так по аналогии с вестерном, — прим. ред.), где много путешествий, перемещений, приключений, винтовок, коней, сюжетных поворотов. Думаю, это произведение и для подростков.
— Ваша книга вышла в год 100-летия страшного голода в Поволжье. Не боитесь упреков в конъюнктурности?
— Нет, такого страха нет. Если честно, изначально я писала роман вообще не о голоде, а упорно и долго работала над другой темой. Мне хотелось сделать даже не роман, а повесть о коммуне беспризорников в Свияжске. Тогда он еще не был островом, а просто городом, центром Свияжской губернии. Это действительно исторический факт, что в Успенском монастыре Свияжска в 1926 году была открыта коммуна для дефективных подростков. Так называли тогда детей с определенным прошлым, не самым светлым.
Хотелось написать историю о том, как не слишком взрослый человек пытается наладить вот эту жизнь криминальных подростков, рассказать о юности на фоне сурового советского времени. Что-то такое мальчишеское, где были бы надежды, первая любовь и первые встречи с явлениями, предметами.
Но, изучая материал, я поняла, что если писать о беспризорниках 1920-х, то они растут из двух тем: первая — гражданская война, вторая — голод. Это две темы, которые определяют тогдашнюю жизнь и совершенно точно — жизнь детей. Возможно, даже не столько война ее определяет, а голод. Потому что война, фронты, конечно, перемещались по территориям достаточно быстро, иногда возвращаясь обратно. Но все-таки это были перемещения. А голод, разруха оставались.
Вообще, название «Голод в Поволжье», конечно, несколько преуменьшает масштабы того голода. Просто потому, что это происходило не только в Поволжье, хотя оно и пострадало больше всех. Голод случился и в Западной Сибири, и в Крыму, и на Украине. Поэтому мне хотелось вот этот большой голод, из которого выросли дети, отразить с уважением.
Я начала изучать материалы и постепенно пришла к выводу, что надо писать именно о голоде. Так что сама тема победила тот сюжет, который я сконструировала у себя в голове. В итоге сдалась и писала о том, что мне показалось правильным, совершенно не понимая, в какие сроки уложусь. Желания подгадать под эту дату не было. Но то, что так случилось, очень даже неплохо. Я рада. Так что обвинений в конъюнктурности, повторяю, не боюсь.
— Насколько, по-вашему, это наболевшая тема для российского общества?
— Мне кажется, что она настолько, с одной стороны, больная тема, с другой — совершенно не проговоренная. Не нужно бояться совпасть с датой! Этот голод был очень большой, он не ограничивался двумя годами — 1921-м и 1922-м. Специалисты, историки говорят о пяти годах — с 1918-го по 1923-й. Более 5 миллионов погибших людей.
Но не только в этом дело. Это было действительно национальное бедствие, которое нельзя посчитать лишь смертями. Серьезных последствий голода имелось очень много для всей страны. Поэтому об этом нужно вспомнить. Если бы роман получился раньше — вышел бы раньше, получился бы позже — ну, значит, позже.
«Если говорить в целом об изменении оценки советского прошлого, то, конечно, можно сказать, что сразу после развала Советского Союза было такое дискуссионное десятилетие 90-х. И тогда превалировал критический взгляд на советское прошлое»
«Впереди нас ждет то время, когда мы сможем взвешенно обсудить советское прошлое»
— Вообще, есть ощущение некоторой нарастающей кампании вокруг этого печального юбилея. Алексей Венедиктов не так давно выпустил номер журнала «Дилетант», посвященный данной теме, Александр Архангельский снимает документальный фильм «Голод», и вы даже поучаствовали в краудфандинговой кампании по сбору средств на его создание. Вы действительно считаете, что о тех страшных событиях нужно сегодня много говорить? Кажется, что и в нашей повседневной жизни ужасов достаточно.
— Да! Говорить о событиях того периода очень правильно. Повторяю еще раз: дело не только в дате. Хорошо, что она есть, напоминает и подталкивает нас к обсуждению. Вы упомянули два проекта, но знаю, что снимают еще один. Это внимание я всячески поддерживаю. Подобные серьезные темы, которые остались без общественного обсуждения и вообще стали какими-то такими закупоренными внутри народа тайнами, необходимо раскупоривать, распечатывать. Понятно, что тему могут попытаться использовать в совершенно разных целях, но, собственно, для этого обсуждение и делается, чтобы его провести максимально широко. Мне кажется, тема еще усилится, год все-таки только начинается.
— Просто сейчас в России много говорят о борьбе с фальсификацией истории, даже принимают какие-то законодательные акты на этот счет. Нынче принято считать, что история нашей страны полна прекрасных моментов, успехов и прочего. А ваш роман явно контрастирует с этим трендом. Вы точно не фальсифицируете исторические факты?
— Если говорить в целом об изменении оценки советского прошлого, то, конечно, можно сказать, что сразу после развала Советского Союза было такое дискуссионное десятилетие 1990-х. И тогда превалировал критический взгляд на советское прошлое. Сейчас же да, выстроен благожелательный взгляд на него. Получается такой отход маятника в другую сторону. Но думаю, что впереди нас ждет то время, когда маятник успокоится, останется посередине и мы сможем взвешенно обсудить советское прошлое, не перетягивая маятник в ту или иную сторону. По крайней мере, я на это надеюсь и на то, что мои романы хотя бы немного помогут в подобном. Дело в том, что в советском прошлом, как мне видится, действительно очень много намешано страшного, трагического, жестокого, преступного, кровавого. Но также светлого, идейного, гуманистического и прогрессивного. Одно и другое сплетены вместе. В этом, на мой взгляд, и есть суть феномена советского.
Почему еще мы не можем так долго с этим разобраться и так затрудняемся в однозначных и быстрых оценках, хотя прошло уже 30 лет после развала Советского Союза? Потому что сплетение одного с другим — светлого и темного — было действительно необыкновенно тесным.
«Раскулачивание, голод, репрессии, депортации народов — преступления советской власти. Но несомненно, что в советском прошлом были и прогрессивные идеи, воплощенные очень здорово»
— Например?
— Я не пишу о преступлениях советской власти. Хотя считаю, что это были преступления. Раскулачивание, голод, репрессии, депортации народов — преступления советской власти. Но несомненно, что в советском прошлом были и прогрессивные идеи, воплощенные очень здорово. К примеру, в «Зулейхе» почти всеми зарубежными издательствами, которые выпустили книгу, и многими иностранными читателями была очень четко прочитана тема эмансипации женщин. Она в Советском Союзе состоялась, и это факт. Нельзя его оспаривать. Это решение было спущено сверху сначала Временным правительством в марте 1917-го, когда женщинам просто дали избирательные права. Нужны были их голоса, потому изначально женщины рассматривались как избирательный ресурс. Тем не менее права были даны общие, наравне с мужчинами. И это вообще один из первых случаев на земном шаре. Чуть позже советская Россия стала первой страной в мире, которая легализовала аборты. Потом, конечно, с ними ввели ограничения, было много течений и в обратную сторону тоже, но все же мы не можем отрицать тот факт, что Россия первой в мире сделала это.
А в 1920-е годы пересмотрели вообще все социальные институты, включая институт брака. Очень свободно тогда смотрели на этот институт. Коммунистическая идея его чуть не разрушила, потому что были теории, которые вообще дискредитировали брак. И многие женщины тогда действительно эмансипировались.
Дальше, если посмотреть на историю советской страны, мы увидим, что идея эмансипации женщин сильно поддерживалась. Даже на уровне идеологии. То есть коммунистическая идея заявляла полное равенство, в том числе гендерное. Это здорово.
Еще очень важно: декларировалось полное равенство всех народов, что делало желательными межэтнические браки. Таких было очень много. Я нашла интересную статистику, которая меня просто поразила! Допустим, в 1989 году в Махачкале доля смешанных браков (между коренным населением и русскими) была 29 процентов. То есть каждый третий брак, представляете?
Возвращаясь к разговору об эмансипации. Ее поддерживала идеология и, разумеется, большая история. Правда, трагическим образом. Потому что были войны — гражданская, затем Вторая мировая. Шли репрессии, которые унесли много мужских жизней, и женщины были вынуждены сами исполнять мужские роли. Но все же эмансипация советской женщины состоялась, хоть и являлась специфической. Потому что никто при этом с женщины ее женских обязанностей не снял. И советская женщина была вынуждена играть на двух полях: на традиционном, будучи матерью, женой, и на поле эмансипации. Данный аспект советской власти, на мой взгляд, не нужно забывать.
Есть еще одна вещь, о которой мне хочется сказать: сегодня в России, как показывают исследования, общество в целом достаточно прогрессивное. Ценности российского общества секулярные. И это прогрессивное общество в массе своей все-таки образованное. Но оно же появилось не на пустом месте. Если мы заглянем на 100 лет назад или чуть больше, то увидим крестьянскую Россию с чудовищным уровнем безграмотности. И большая заслуга советской власти в том, что был сначала введен ликбез, ликвидирована безграмотность, а потом введено всеобщее образование. Затем мужчин и женщин уравняли в правах, женщины смогли учиться, получать высшее образование. И сверху все годы советской власти насаждался научный взгляд на мир. То есть сингулярное прогрессивное общество сегодня — плод того, что делалось 100 лет назад.
Так что есть, несомненно, те аспекты советской жизни, которые я признаю прогрессивными. Но при этом не нужно забывать, конечно, и о совершенных преступлениях.
«Давайте скажем так: «Дети мои» — более литературное произведение, а в «Зулейхе» больше от кино, чем от литературы»
«Позади такие дыры оставлять нельзя, с ними крайне сложно двигаться вперед»
— Вы говорили, что «Зулейха открывает глаза» — во многом роман исторический, а «Дети мои» — все-таки художественный…
— Я бы так не сказала. Надеюсь, что все мои романы претендуют на некую художественность. (Смеется.) Но давайте скажем так: «Дети мои» — более литературное произведение. В этом тексте больше литературы, чем кинематографа, а в «Зулейхе» больше от кино, чем от литературы.
— Тогда «Эшелон на Самарканд» относится больше к чему? При написании этой книги вы ведь много работали над историческими документами, научными работами.
— Дело не в том, сколько источников я перелопатила, а в том, какой получился текст. Очень надеюсь, что он вышел увлекательным, что в нем работают кинематографические инструменты тоже. Потому что это была моя художественная задача — сделать текст увлекательным. Просто потому что тема крайне тяжелая. И рассказывать о тяжелой теме тяжело. Вот этого я не желала. Мне хотелось, чтобы рассказ облегчал читателю продвижение по тексту и давал периоды, когда можно отдохнуть, улыбнуться, посмеяться, чтобы имелась синусоида эмоций, а не одна сплошная трагическая нота. Это было крайне важно. Поэтому я и изобретала всякие разные ходы для облегчения данной тяжелой темы.
И уже нашлись читатели, которые сказали, что этот текст серьезнее и тяжелее, чем первые два романа. Но также есть и те, кто говорит, что это прекрасное приключение. Так что, надеюсь, баланс есть. Я пыталась его найти, по крайней мере.
— Вы как автор объясняете себе, почему вас так не отпускают события первой половины XX века, случившиеся после октябрьского переворота 1917 года? Третий роман — и опять эта же эпоха. Может, вас так ужасают те времена, что написание книг — своего рода терапия для вас?
— Просто эти темы малопроговоренные. Вот что написано о голоде? Сразу на ум ничего не идет. С одной стороны, можно предположить, что тема действительно замалчивалась, о ней не очень много писали даже историки. При этом обходились с ней весьма аккуратно.
С другой, если мы посмотрим даже на мировую литературу, также сложно назвать произведения, посвященные данной теме. Есть, допустим, роман «Голод» нобелевского лауреата Кнута Гамсуна. И существуют литературные произведения, где голод присутствует как одна из тем. Таких достаточно. У нас, пожалуй, могу назвать две вещи: «Солнце мертвых» о голоде в Крыму Ивана Шмелева, и то текст написан уже в эмиграции. И не очень известная повесть Ильи Митрофанова «Бессарабские были» о голоде в Бессарабии. Но романов именно о голоде очень мало.
— Действительно, почему произведений на такую тему практически нет?
— Можно предположить, что подобное не слишком приветствовалось. Советское правительство, конечно, с трудом признало факт этого голода и попросило о помощи не сразу, а когда он уже стал серьезным. При этом как можно скорее правительство хотело заявить, что справилось с проблемой. Поэтому очень быстро, как только острота ситуации спала, объявили, что голод побежден. Хотя до этого было далеко.
Но я хотела сказать вот что: наверное, в самой теме массового голода кроется так много страшного, что об этом не слишком хотят писать и, может быть, не хотят читать. Поэтому такие темы, повторяю, надо поднимать, проговаривать, чтобы они не оставались странными запечатанными тайнами, о которых никто не говорит. Ведь 5 миллионов смертей — это очень много. Получается такая слепая дыра в нашей истории. Позади такие дыры оставлять нельзя, с ними крайне сложно двигаться вперед.
«Я хотела сказать вот что: наверное, в самой теме массового голода кроется так много страшного, что об этом не слишком хотят писать и, может быть, не хотят читать. Поэтому такие темы, повторяю, надо поднимать»
«Мне показалось, что можно себе позволить сказочность и мифологичность в этой тяжелой теме»
— Есть ли прототип у главного героя Деева или параллель с историческим персонажем?
— Нет, это совершенно собирательный образ, который я выстраивала. Изначально так его и задумывала, как человека, который работал в системе, был идеологически предан ей и вынужден был убивать. То время действительно заставляло совершать подобное. Но при этом Деев — хороший человек. Мне хотелось показать сочетание такой доброты характера с совершенно искренним желанием помогать и спасать других, но при этом вынужденностью убивать.
— Поэтому в «Эшелоне на Самарканд» красной нитью проходит вопрос: кого все-таки спасает главный герой Деев — себя или детей?
— Собственно, в последней главе он отвечает на данный вопрос. Что даже если все это время он спасал только самого себя, то лучший способ сделать это — спасая других. Так бывает, и нередко.
— С самого начала у героя так лихо все получалось, что это выглядит несколько неправдоподобно, даже сказочно. Вы намеренно привнесли такой элемент в рассказ?
— В романе действительно есть серьезный мифологический пласт. Деев, который на своем длинном пути встречает много препятствий и совершает много мелких подвигов, — это Одиссей или Ясон. Или Иванушка-дурачок, который идет куда-то и по пути тоже совершает подвиги. Недаром Деев сам про себя несколько раз говорил: «Я дурак! Я дурак!» И я подчеркивала вот эту его параллель с Иванушкой-дурачком.
Еще в «Эшелоне» есть отсылки к сказке про кашу из топора, например. Это эпизод про то, где герои отбивают топором мясо и кипятят его. Есть игла, которая хранится завернутая в кучу тряпочек, есть своя «капитолийская волчица». И сам поезд — это, конечно, как бы Ноев ковчег, который плывет и доплывает до цели.
— Но правда жизни не требовала, чтобы где-то все-таки случилась неудача?
— Требовала. Но, с другой стороны, смысл путешествия и всех этих случившихся удач в том, что если хотя бы один встреченный взрослый отказал, то эшелон мог бы не доехать. А они все помогают. Таким образом, усилия складываются воедино. И получается, что все эти люди спасли детей вместе — чекисты, работники сыпного пункта, басмачи, бандиты, контролер на железной дороге. Общие усилия вот этих классовых, социальных врагов вдруг объединяются и приводят к чудесному спасению.
Мне показалось, что можно себе позволить сказочность и мифологичность, потому что, повторяю, это очень тяжелая тема. Но я позволила себе и рассказать достаточно серьезные вещи. Есть главы практически документальные. Например, про путешествие в Чувашию, где рассказывается предыстория другого главного героя — комиссара Белой. Она списана с мемуарной книги профессионального борца с голодом Аси Давыдовны Калининой, жены Михаила Калинина. Она очень много занималась беспризорными, голодающими. Ее называли матерью чувашских детей. Поэтому она очень жесткая, там ничего не случается по-сказочному. Так я уравновесила произведение. Так что есть некое позитивное допущение в общую историю при очень серьезном тоне отдельных глав.
Или есть в государственном архиве РФ история про прибытие в Казань санитарно-питательного поезда и кормления людей прямо на вокзале. Такой эпизод действительно был в 1921 году, по-моему, в августе. В одной из последних глав, где рассказывается предыстория Деева, он вспоминает про то, как обеспечивал тогда охрану, раздачу еды. Эта история тоже почти документальная, но также художественно переработанная, для того чтобы стать частью жизни героя.
Очень много и других фактов про голод, про то, как хоронили людей: что держали трупы зимой где-то в помещениях, потому что не было сил зимой выкопать могилу и похоронить. Про то, чем питались, какими суррогатами, как сосали камни вместо еды. Много ужасов…
— На просторах сети появились претензии к вам в части якобы плагиата…
— В романе «Эшелон на Самарканд» очень много правды, почерпнутой из архивных документов и кинохроники 1920-х годов. Список главных (но далеко не всех) первоисточников — мемуарных книг, писем, дневников — приводится в конце книги. Нет ничего удивительного в том, что другие архивные документы, которые публикуют другие авторы, рассказывают о тех же событиях и ситуациях — об эвакуационных поездах с детьми, о бедственном положении детей в учреждениях и так далее. Я с большим уважением отношусь к тем публицистам и блогерам, кто занимается просветительской работой о теме голода в Поволжье.
«Благодаря коронавирусу в общем-то роман получился быстрее»
— Мы уже упомянули с вами в разговоре «Зулейху», и возник такой вопрос: обычно писатель, написавший произведение, или режиссер, снявший фильм, в какой-то момент отпускают своих героев и начинают заниматься другой историей. Но признайтесь, что «Зулейха» вас не отпускает, пусть даже против вашей воли?
— Нет, ни в коем случае. Мы с ней расстались по моему собственному желанию в тот момент, когда мне предложили написать сценарий для сериала, а я отказалась. Я выбрала писать роман «Дети мои», в голове уже была задумка романа о немцах Поволжья. Поэтому абсолютно сознательно пошла на разрыв. С тех пор, могу сказать совершенно точно, мы с героиней расстались. Я себя буквально заставляла окунуться вновь в эту историю, когда вычитывала сценарий для сериала «Зулейха открывает глаза», присланный мне. Было тяжело оторваться от написания «Детей», для того чтобы опять погрузиться в «Зулейху». С тех пор уже года четыре-пять мы живем отдельно. Пуповина разорвана.
«У меня впервые за те несколько лет, которые я занимаюсь написанием текстов, было ощущение, что то, что происходит сегодня, сейчас, гораздо важнее, больнее, острее, трагичнее, чем то, о чем пишу. Правда, спустя время это прошло»
— Понятно. Как для вас прошел «коронавирусный» год?
— Мы оказались вдруг в большой тревоге, сидящими по своим отдельным квартирам, запертые. Особенно это ощущалось в Москве, знаю, что в регионах все-таки легче проживалась изоляция. В столице тем, у кого не было дачи, вот эти весенние месяцы 2020 года дались очень тяжело. Потому что мы сидели по домам, выходить можно было только в магазин, нельзя было отходить больше километра от собственного дома и так далее.
Так что, с одной стороны, все это дало много свободного времени, а его нужно было куда-то инвестировать. С другой — работа все-таки позволяла отвлекаться от тревоги, страха, от этой непонятной ситуации, уходить в другую временную эпоху, пусть и нелегкую. Я тогда шутила, что утром просыпаюсь, у меня на экране холерная эпидемия 1920 года, закрываю файл — оказываюсь в 2020-м, где пандемия коронавируса. Это, конечно, очень горькая шутка, но в действительности было именно так.
Всегда, когда я работала над текстами, у меня имелось внутреннее ощущение, что рассказываю о серьезных, трагических даже вещах. Остро чувствовала ту трагедию, и мне казалось, что это несопоставимо с тем, что мы переживаем сейчас, с нашими сегодняшними проблемами, что наш век сытый, благополучный, спокойный. И тут вдруг я сама оказалась в ситуации, когда странная, непонятная болезнь охватила весь земной шар, все очень испугались и не могли с ней справиться.
У меня впервые за те несколько лет, которые я занимаюсь написанием текстов, было ощущение, что то, что происходит сегодня, гораздо важнее, больнее, острее, трагичнее того, о чем пишу. Правда, спустя время это прошло. Но все же я почувствовала такой странный контраст. Даже в первые месяцы написала эссе, которое называется «Наша пандемия». И это не просто где-то там в мире, в Европе, но и у нас тоже.
Я дописывала роман именно в эпоху вируса. Благодаря ему в общем-то роман получился быстрее. Изначально я планировала закончить его до конца 2020 года, а завершила еще в сентябре. Так что коронавирус ускорил написание, так как все планы отменились и не оставалось ничего другого, кроме как сидеть и концентрироваться на тексте. Плюс это отвлекало от постоянной тревоги.
Внимание!
Комментирование временно доступно только для зарегистрированных пользователей.
Подробнее
Комментарии 340
Редакция оставляет за собой право отказать в публикации вашего комментария.
Правила модерирования.