Николай Козак: «Когда приехал в Казань, у меня было 10 советских рублей и армейские трусы»

Николай Козак: «Внутреннее ощущение роли или сцены может не соответствовать внешнему проявлению или наоборот. Примитивно говоря, ты думаешь: «О, чувак, да ты потрясающе сыграл». А потом смотришь на кадр — ерунда какая-то» Фото: © Anatoly Lomohov/Russian Look/globallookpress.com

«Какой же ты сельский врач или учитель? Ты мент или бандит какой-то»

— Николай, вы сейчас в Крыму на съемках. Над каким проектом работаете?

— Рабочее название пока «Золото». Это продолжение того, что мы начали создавать в прошлом году. А в Крыму снимаем Горный Алтай. Это история о золотоискателях и коррупции. Нашли шахту, где огромные залежи золота. В первом блоке я играл загадочного персонажа. В прошлом он был крутым хирургом, потом уехал в деревню и стал обычным фельдшером. А ко второму сезону выясняется, что на самом деле он подполковник ФСБ, работающий под прикрытием, который пытается накрыть эту сеть. Но сам-то тоже коррумпированный и пытается себе эту шахту отжать.

— Лихо закручено. А после крымских съемок вы сразу уезжаете в Питер. Там что-то другое снимаете?

— Да, это другой проект. Он называется «Стражник». Тоже для НТВ. Но и это не все. Параллельно я буду сниматься у Кости Буслова в полном метре. 8 августа 1941 года Сталин дал приказ, чтобы мы тоже бомбили Берлин, потому что нацистские войска регулярно бомбили Москву. И началась такая политическая пропагандистская акция, чтобы мы тоже бомбили Берлин. Все это сопровождалось большими трудностями, потому что нужных бомбардировщиков у нас не было. Тогда взяли морские торпедоносцы, на рижском заливе построили тайный аэродром возле Эстонии, и полетели 15 самолетов, точно не зная, в каком направлении. Особого вреда они Берлину не нанесли, но сам факт, что мы смогли это сделать, имел большой резонанс.

— Такие серьезные и разные проекты одновременно. Вообще над многими картинами работаете сразу?

— Сейчас над тремя. Когда был карантин, пришлось посидеть дома. Но потом успел и в Таганроге сняться, и в Минске мы закончили «Топор-2». Он как раз к 9 мая выйдет. Это продолжение одноименного фильма, который вышел в 2018-м, где я сыграл брата персонажа Андрея Смолякова. И про «Чикатило» успел сняться… Не знаю, что там вышло.

— Не смотрите свои фильмы?

— Нет, не смотрю.

— Почему?

— А зачем? Иногда могу посмотреть определенный момент. Потому что внутреннее ощущение роли или сцены может не соответствовать внешнему проявлению или наоборот. Примитивно говоря, ты думаешь: «О, чувак, да ты потрясающе сыграл». А потом смотришь на кадр — ерунда какая-то. Что же ты играл и думал вообще в этот момент? Вот Юрий Павлович Мороз показал нам «Теорию вероятности», которая сейчас вышла. Тогда фильм назывался «Игрок». Мне кажется, получилась интересная картина про казино. Стильная, необычная.

— А из того, что смотрите, часто бываете собой довольны или недовольны?

— Я бы так вопрос вообще не ставил. Не бывает однозначных ответов: понравилось или не понравилось. Все гораздо глубже. И если есть какие-то недочеты, моменты, которые мне не понравились, это не значит, что нужно психовать и говорить, что все вокруг бездари. Надо анализировать, в чем ошибка, не валить на партнера, на камеру или на неправильно поставленную задачу режиссера. Лучше анализировать и двигаться дальше, чтобы не зацикливаться на этом.

— Сейчас у вас параллельно три картины. Наверняка бывало и больше. Как переключаетесь между персонажами?

— Наше современное кинопроизводство, за редким исключением, к сожалению, поставлено в жесткие рамки. Понимаешь, никто не хочет халтуры — ни продюсер, ни оператор, ни режиссер, ни костюмер, ни один цех не желает, чтобы вышла дерьмо-картинка. Но все загнаны в такие условия, когда надо быстро, и дешево, и с хорошей картинкой. Но чудес не бывает. Ну нельзя снимать 15 минут чистого времени и получить хорошее, качественное кино. Не бывает такого.

Понимаешь, когда ты приходишь на пробы или на встречу с режиссером, срабатывает стереотип. Я говорю: «Подождите, я могу и сельского врача сыграть интеллигентно». Но он видит высокого лысого дядьку с брутальными чертами лица. И отвечает: «Какой же ты сельский врач или учитель? Ты мент или бандит какой-то». Поэтому тут тоже есть свои нюансы. Меня учили, что надо плясать от определенной сцены как в пьесе, так и в кинопроизводстве. Именно она тебя цепляет, а сюжет — это дело уже десятое. Сейчас все они достаточно обсосанные и известные.

«Коль, ну что ты снимаешься в сериалах?» Я говорю: «Слава, ты такой простой. Мне семью кормить надо»

— Вы по причине стереотипности внешности сыграли много полицейских, майоров ФСБ, подполковников КГБ, следователей и так далее. Это амплуа давит на вас?

— Ну, конечно, давит. Я же театральный актер, драматический. Я и Достоевского играл, и Шекспира, и Шиллера, и Чехова. В театре есть возможность больших фантазий, ухода от реальности. Не все же делать правой рукой за левое ухо. Никого не удивишь Гамлетом в костюме современного человека. Это было уже давно. В театре больше возможностей развивать фантазию, новую реальность за счет света, пьес. А в кино, за редким исключением, превалируют реализм и бытовуха. От этого никуда не денешься.

— О какой роли в кино мечтаете?

— Название пьесы или конкретного произведения мне ни о чем не скажут. Можно того же Достоевского, Шекспира, Чехова испоганить.

— Я про ваше внутреннее ощущение. Какого персонажа хочется сыграть?

— Ну хотелось бы что-нибудь поглубже. Не просто побежать, пострелять и что-нибудь пробурчать себе под нос с умным выражением лица. Хотя у меня есть и достойные фильмы. Например, мне очень нравится «Сибирь. Монамур», который мы давно со Славой Россом снимали. Хочется чего-то настоящего, искреннего. Чтобы персонаж, которого я сыграл бы, обтерся об углы каких-то переживаний, ободрался до крови. Чтобы он прошел путь осознания или, может, совершал какие-то не очень хорошие поступки и к чему-то пришел. Хочется роль, которая бы не вдалбливала сильно гвоздями зрителю, как хорошо и как плохо, а была бы примером сама по себе. Ведь одна из задач искусства не поучать, не учить, а показывать, чтобы зритель делал выводы.

— А если бы это оказался какой-то совсем неоднозначный персонаж? Вот тот же Чикатило, например. Это было бы интересно?

— Абсолютно. Однажды меня попросили сняться в коротком метре. Долго уговаривали. Бесплатно, естественно. Сыграть требовалось бывшего виолончелиста. Сейчас — просто какой-то караульный, одинокий сержант. Приходит домой, пьет, что-то думает себе. Практически молчаливый фильм. И в итоге он еще и гомосексуалистом оказывается. Я смеялся, потому что ну какой я гомосексуалист? Тут суть дела не в ориентации, а в одиночестве. Я должен быть адвокатом своей роли. Нельзя говорить: «Он бандит, потому что бандит». Конечно, зритель может воспринять увиденное примитивно. Но я обязан оправдать своего персонажа по закону театра. Понять его психологию, поступки, действия. Даже если он отморозок. Все же копались в психологии Чикатило, в его трудном детстве. Хотя этот персонаж — историческая личность, которая вызывает только негатив. Подобное происходит не только с Чикатило, но и с другими психами. И в разных странах такое случается. Значит, это беда нашего общества. Серьезный вопрос, если основательно им заниматься.

— В этом интересно копаться.

— Чем труднее судьба персонажа, чем сложнее, тем она интереснее. Не прямая линия, как в комедии дель арте — любовница, служанка, жадный отец, голубой герой, голубая героиня, которые просто маски надели. Хотя это тоже интересный жанр, но надо уметь с ним обращаться, он столетиями нарабатывался. Это не просто надеть маску (как буквально, так и маску персонажа) и пойти кривляться.

Я вот сейчас играю Мольера Булгакова в «Кабале святош». Он тоже сперва начинается из буффонады, разыгрывает перед королем комедию дель арте, ревнивого мужа Сганареля. У него есть и маска, и парик. Но потом я все снимаю, чтобы оказаться истинным Мольером, очень сложным персонажем, иногда злобным, амбициозным, идущим по людям, добивающимся своей цели. Он же был неоднозначным. В 14 лет ушел из теплого местечка — его отец поставлял мебель на королевский двор, а он взял и ушел с бродячими артистами. Больше 10 лет шлялся по провинции Франции, пока не приехал в Париж, чтобы писать пьесы.

— Если верить открытым источникам, то начиная с 2003 года вы сыграли в 104 картинах. Думаю, их больше и там не все указано. Это очень бодрый темп. Кажется, что вы живете на съемочной площадке.

— Да, но я же поздно приехал в Москву. В 2003 году в Казани снимали сериал «Неотложка». Нас, местных актеров, брали на какие-то эпизоды. Мне досталась роль на одну серию, но достаточно большая. И, собственно, все. Когда я приехал в Москву в 2006 году, мне было уже 40. Ничего не оставалось делать, как с театра начинать. С нуля бегать по всем студиям: по «Мосфильму», по студии имени Горького — и пробиваться. Потому что я понимал, что по-другому не выживу финансово. Вот и пошло как-то одно за другим. Бывает и дерьмо, конечно, но что поделать.

Вот спрашивает у меня один режиссер: «Коль, ну что ты снимаешься в сериалах?» Я говорю: «Слава, ты такой простой. А что мне делать? Мне семью кормить надо». Когда входишь в проект, ты же не знаешь результат. Он зависит от многих факторов. Ты делаешь свою часть работы, но есть же другие — департамент, оператор, свет, отсутствие денег на проект.

— Но не все же упирается в деньги. Вы только что сказали, что можете сняться бесплатно в короткометражке.

— Я-то здесь при чем? Я очень много снимаюсь в коротких метрах, но дело в другом. Вот недавно пересматривал «Войну и мир» Бондарчука. Как бы мы, современные люди, ни воспринимали то время, но это же невероятно снято. Гениальные придумки операторов, когда камера пролетает над полем сражения. И никаких компьютеров.

«Я не читаю комментарии, но иногда вижу, что зритель может одним-двумя словами обесценить наш труд»

— Вы же в «Викинге» снялись. Причем зрители восприняли фильм очень неоднозначно, хотя денег вложено просто колоссальное количество.

— Да, я знаю. Но восприятие изнутри, когда ты играешь в спектакле, снимаешься в фильме, и с внешней стороны экрана — абсолютно разные. Даже если я участвую в проекте и понимаю, что это не бог весть что в итоге, я все же должен защищать себя, режиссера и прочее. Может, даже оправдывать. Потому что это часть моих сил, времени и труда, которые я отдал вкупе с большим количеством народа. Нельзя просто сказать, что снялся в дерьме. Это непорядочно по отношению к произведению, над которым работал.

Я не читаю комментарии, но иногда вижу, что зритель может одним-двумя словами обесценить наш труд. А сам думаю: «Блин, чувак, мы на это дерьмо потратили полгода жизни и бессонных ночей, а ты взял и сказал, что дрянь какая-то». Мол, исторически неправда. А ты там был вообще? Я несколько раз встречался с Андреем Кравчуком (режиссером фильма «Викинг») и видел, как он впахивает, как внедряется в материал. Сейчас вот Даня Козловский покажет свой «Чернобыль». Мы в аду его снимали, просто в аду. В Венгрии проходили подводные съемки. Да не только в Венгрии, еще в Троицке, где стоят такие же реакторы, как в Чернобыле.

Данила Козловский: «Я отношусь негативно к власти, которая полностью была построена на лжи»

— Это было физически сложно?

— Ну 53 градуса в павильоне, а мы в резиновых водолазных костюмах. То под водой, то над ней, то ползем куда-то, то идем. Это было тяжело. Но то, что я видел после, на озвучке, вызывает большое уважение к Даньке. Потому что он впахивал. Я ему говорю: «Дань, а как ты не боишься? Вот HBO выпустил сериал неплохой». Он отвечал: «Коль, я два года готовился к этому, перелопатил все материалы, ездил на Ленинградскую атомную электростанцию, со всеми инженерами общался, внедрялся». Вот и думаешь: если «Гамлета» поставили, что, теперь не ставить его больше? Если стереотипно совсем рассуждать. Я вижу труд, неистовость Дани (в хорошем смысле), отдачу. У меня человек внутреннее уважение вызывает. Он же сам снимался, сам бегал, сам разводил в этих костюмах.

— Вообще Козловский сейчас вызывает только уважение. И гордость возникает за русского актера, который успешно снимается за рубежом. Я про сериал «Викинги».

— Я его однажды подколол на этот счет. Мол, что у тебя за а-ля русский костюм такой? Еще матрешки и балалайки там не хватало. Он говорит: «Коль, ну что ты хочешь? Они так воспринимают русских. Им же надо чем-то завлекать».

— Вам вообще важно, чтобы проект принял зритель, чтобы он занимал первые места в рейтингах?

— За рейтингами я не слежу. Это, наверное, для продюсеров больше. Но здоровые амбиции никто же не отменял. Ты же вложил свои силы, время. И, естественно, хочешь, чтобы это выстрелило, прозвучало как-то.

— Вы снимались в эпизоде «Утомленных солнцем — 2. Предстояние» Никиты Михалкова. Это была ваша первая совместная работа? Какой он на съемочной площадке?

— Это называлось «групповка», которая была как бы ближе к Михалкову. Такая массовка из профессиональных артистов. Там ничего такого не происходило — пробежался, прошелся. Я только наблюдал за этим великим человеком. Он был достаточно строгим, но справедливым.

«Нет ощущения, к сожалению, что я привязан к театру. Что тут все родное. Я служу театру и выполняю свои обязанности»

— Сейчас вы служите-работаете в московском Театре российской армии. Как вы, кстати, относитесь к термину «служить»?

— Нормально. С юности приучен, что это традиция, которая идет в века. Потому абсолютно нормально. Просто, когда иногда говоришь не знакомому с искусством человеку, что служишь в театре… А потом добавляешь, что в Театре российской армии… У него в глазах возникает куча вопросов и недоумений.

— Кстати, по поводу службы. Вы много играете в военных фильмах, работаете в театре армии, напрашивается вопрос: а сами служили? 

— Конечно. Раньше удивлялись, когда человек не служил в армии, а сейчас — наоборот, когда служит. В мое время говорили: «Он что, дефективный какой-то?»

— Пригодилось в работе?

— Конечно, пригодилось. Ни минуты не жалею, что я отслужил два года — 1985–1987-й. Я был старшим сержантом, замкомом взвода, служил на границе с Румынией. Прикарпатский военный округ. Танковые войска. Военная часть 11152. Господи, больше 30 лет прошло, а я все помню!

— Ничего себе. Вас, наверное, ночью разбудить, вы все скажете.

— Да-да! И самый страшный сон, когда тебя второй раз забирают в армию. Ты кричишь: «Да я уже служил! Я оттарабанил эту службу!» А тебя еще на два года увозят. Сны причем такие реальные! В поту просыпаешься. Или там, допустим, уже дембель у тебя, ты служишь третий год, четвертый, что-то ходишь-ходишь, служишь.

Там все было: и дедовщина, и строевые дела, нас гоняли, я гонял. Когда в 18 лет попадаешь в такой огромный коллектив — 2 тысячи человек народу, у каждого же проявляются все качества: хорошие и плохие. Это все еще на молодую горячую кровь. А деваться некуда. Ты ни минуты не можешь быть один. Хотелось очень сильно сладкого почему-то. Самый кайф был пробиться в чайную, куда пробраться практически невозможно, купить две бутылки «Буратино» и килограмм пряников.

— Вот они, простые житейские радости.

— Простые абсолютно. Вот еще помню. Зима. Мы в парке ремонтируем танки Т-72, Т-62, Т-64. Залезем в ледяной танк, друг на друга ляжем, шинелями укроемся. И так минут на 40, пока прапорщик или офицер не выгонят. Вот тоже радость — поспать лишний час.

— А как с такой плотной занятостью в кино совмещаете его с театром? Просто, насколько я знаю, не каждый театр охотно отпускает на съемки, потому что сложно подстраивать графики. Как у вас это происходит?

— Когда я пришел в 2006 году в театр, то разговаривал с Борисом Афанасьевичем Морозовым (главный режиссер Центрального академического театра российской армии с 1995 по 2020 год — прим. ред.). «Борис Афанасьевич, без кино я не выживу, мне надо пробиваться». И он согласился с этим. Прежде всего я всегда давал театральную занятость, а остальные подстраивались под эти дни, когда не было спектаклей. Сейчас в театре сложнее, потому что в связи с пандемией часто приходится заменять спектакли, ставить другие. Если в какие-то дни точно занятость в театре, я прихожу туда и пишу заявление на отпуск за свой счет на эти дни.

— В июне 2020-го стало известно, что Борис Афанасьевич покидает пост художественного руководителя театра армии, который занимал 25 лет. Как вы восприняли эту новость?

— Очень болезненно, потому что меня Борис Афанасьевич брал. Я же работал у его старшего брата Анатолия Афанасьевича, который в свое время организовал знаменитый полупрофессиональный театр «Манекен» в Челябинске. Анатолий Афанасьевич в свое время в Казани ставил «Коварство и любовь» Шиллера и «Месяц в деревне» Тургенева. И когда я уходил из Казани, где проработал 15 лет, он меня позвал к себе в Тольятти, в театр «Колесо». А потом сказал: «Езжай к моему брату. Он тебя знает». Я приехал, мы поговорили, узнал, есть ли там жилье, какая зарплата. Он мне сообщил, что ничего, к сожалению, нет, все бедное. Ну и какой тогда смысл был менять шило на мыло?

Но потом, в 2006 году, когда Анатолия Афанасьевича убрали из театра «Колесо», думал, куда ехать. Меня звали в Челябинск, в Пензу, в Новосибирск, куда-то еще. Но, в общем, я отправился в Москву, и у нас сложился хороший тандем. Ряд спектаклей был поставлен с моим участием.

Когда это произошло, уход Морозова, я ему позвонил. Мы с ним много общались. Я ему говорю: «Ну, Борис Афанасьевич, что делать-то? Валить, что ли?» Он отвечает: «А куда ты будешь валить? Тебе за 50 лет. Сиди, жди звания, работай». Я думаю, что Борис Афанасьевич снял с себя груз ответственности, который давил. Случались же тяжелые времена, когда хотели театр объединить с хором Александрова. И финансирования не было при Сердюкове. Сейчас он свободный художник, ставит в Белгороде, у Калягина. Я с ним созваниваюсь время от времени, общаемся.

— А как театр живет без худрука?

— Во-первых, я всегда придерживаюсь правила — подальше от начальства, поближе к кухне. Там появились какие-то экспериментальные площадки, открыли новую сцену в подвале. Идет какая-то акция, где молодые авторы предлагают свои пьесы, молодые режиссеры в короткие сроки их презентуют. Потом они отбирают, что-то ставится. Я вот Горбачева сыграл в пьесе «Люди ждут, когда танки придут».

— В общем, что-то делают, что-то экспериментируют.

— Да, но я не понимаю, как можно без главного режиссера. Однако они особо не рвутся его искать. Я туда не лезу. Пришел, отыграл свои спектакли, с коллегами пообщался. Есть такие актеры, которые все знают. Мне подобное в силу возраста, опыта и занятости неинтересно. Может, это и плохо.

Я же всегда в провинции работал: Красноярск, Тольятти. Там как семья, что ли. В Москве — большая труппа, и очень много интересов у актеров в других сферах. Некоторые годами сидят без работы. Это необъяснимая штука. Потому нет ощущения, к сожалению, что я привязан к театру. Что тут все родное. Я служу театру и выполняю свои обязанности. Надеюсь, добропорядочно и ответственно. Но чтобы вгрызаться во все интриги и прочее, у меня нет времени и желания.

«Был конфликт с художественным руководителем Александром Славутским»

— Расскажите про переезд в Москву. В народе бытует мнение, что 40 лет — кризисный возраст. А вы в столицу срываетесь. Не страшно было?

— Страшно было, когда Анатолия Морозова зимой в Тольятти убрали. И я сказал, что тоже ухожу. У меня было очень много ролей, но я сказал, что честно отработаю сезон и уйду. И они меня начали соблазнять очередным званием. Было страшно в эти полгода ожидания. Мы уже опять сговорились с Борисом Афанасьевичем в 2006 году. Я тогда сказал, что как честный человек должен отыграть до конца сезона.

Неизвестно было: что, куда, как? Тем более я, как провинциал, не любил Москву. А потом мы с женой решили, что она будет рожать, а я поеду в Москву пробиваться. А когда приехал, уже не осталось времени для размышлений. Сразу появился Клавдий в «Гамлете», еще какие-то роли. Я часто думаю — вот родился в маленьком поселке. Мог там остаться, под Львовом. Или в Казани, в Тольятти, в Красноярске. Но сейчас я в Театре российской армии, мне 54 года, и я много снимаюсь. Не знаю, как это назвать. Может, судьба.

У меня брат есть, который всю жизнь сидит у себя в городке. Ему это не интересно. А меня всегда куда-то тянуло, я рисковал. Не хвастаюсь. Просто как факт. Когда я после армии приехал в Казань, у меня было 10 советских рублей и, извини за подробности, армейские трусы. И потом еще 15 лет в Качаловском театре, меня взяли туда еще студентом. Я первые полгода стипендию не получал, потому что сдал русский язык на тройку. Потом дворником пошел. Ездил в деревню за 70 километров преподавать у детей в драмкружке. Ну и постепенно все пошло.

— Интересно, если ввести вашу фамилию на сайте Качаловского театра, там ничего не находится. На страничке в «Википедии» среди заслуженных качаловцев почему-то нет вас. Хотя 15 лет работы и не последние роли. Это не случайность?

— Был конфликт с художественным руководителем Александром Славутским. Я очень долго терпел. Это долго все рассказывать. В итоге я послал его на три буквы и ушел.

«Славутский умел. Мы много ездили по заграницам — по Черногории, Франции, Испании. Где только не были. В таком плане он молодец»Фото: «БИЗНЕС Online»

— Громко хлопнув дверью?

— Ну это, наверное, плохое выражение. Я видел, что театр рушится, что корифеи уже не нужны. И те традиции, которые я застал, рассыпаются, во всем была коммерческая жилка. Он сильно протаскивает свою семью — Илью (Илья Славутский — народный артист РТ, актер театра им. Качалова — прим. ред.) и Свету (Светлана Романова — народная артистка РФ и РТ, актриса театра им. Качалова — прим. ред.). Многие артисты уходят на второй план, ставятся бесконечные мюзиклы. Не хочу уже вспоминать. Прошло и прошло. Он дал мне звание заслуженного артиста Татарстана, когда мне еще 30 не было. Он очень амбициозный и властный человек. А я тоже, знаешь ли…

— Многие продвинутые критики воротят нос, когда речь идет о спектаклях Славутского, но тем не менее зрительский интерес стабильно есть у Качаловского театра. В чем его секрет?

— Вот, да! В этом плане, как менеджер, продавец, он молодец. Александр Яковлевич мог пинком открывать двери министерства культуры. Деньги давались бешеные! Там такие декорации были, которые Москве и не снились. Если требовалось сделать автоматы Томпсона на «Трехгрошовую оперу», то этим занимался ижевский завод. Если нужна была инвалидная коляска в 90-е годы, то вертолетный завод в Казани ее взял и сделал. Если понадобились костюмы из хвостов песцов, то все сразу находилось и делалось.

Славутский умел. Мы много ездили по заграницам — по Черногории, Франции, Испании. Где только не были. В таком плане он молодец. Но другое… Это все одни лекала. «Роковые яйца» Булгакова он превратил в мюзикл. «Скрипач на крыше», «Буратино», «Том Сойер», «Пиковая дама», где я Германа играл. Вот он подсел на это. Приходит балетмейстер, хоровик, все разучивается.

«Он назывался «99», потому что там было 99 мест»

— А что вам дала театральная Казань?

— Становление. Я приехал после армии, мне было 20 лет. Это очень важный период для молодого человека. Выживание, опыт, формулирование себя, позиции как артиста, как человека. Умение держать удар… Может, это какие-то общие понятия. Но все так. Если ты проигрываешь, то не должен забиваться в угол и реветь. Надо сделать анализ и понять, почему ты проиграл. Здоровая злость и амбиции спортсмена или артиста обязательно необходимы.

— В 90-х вы участвовали в проектах казанского театра «99», который называют чуть ли первым частным театром в России, а играли там лучшие актеры местных театров. Помните те времена?

— Конечно, помню. Гена Прытков (народный артист РФ и РТ, актер театра им. Качалова — прим. ред.) есть такой. Мы сначала поставили спектакль Жана Ануя «Приглашение в замок» на сцене нашего Большого академического театра имени Василия Ивановича Качалова. Потом там располагался учебный театр нашего училища. Он назывался «99», потому что там было 99 мест. И мы поставили «Фрекен Жюли». Потом что-то еще… А после все закончилось.

— Но «99» стал казанской театральной легендой.

— Да. Но, во-первых, это было при Славутском, который вообще никого не признавал. Только он, и все. А тут артисты его же театра решили организовать свой. Так еще и на какой-то основе стали даже заработать. Он же очень амбициозный человек. Потому случались разные палки в колеса, неприятности.

— Но для вас это оказалась некая авантюра, глоток воздуха?

— Да! Это было интересно. Приходишь после основной репетиции в театре и всю ночь репетируешь в «99». Мы находили какие-то приборы, шили костюмы. Все это делалось…

— На голом энтузиазме?

— Отчасти. У нас был директор, Шепелев Коля. Какие-то связи у него имелись, он находил финансирование. Я не знаю этого всего.

— А не Ян Арт был директором?

— Нет. Он сын Гены Прыткова. Ну не родной, а пасынок. Ян тоже большое участие принимал. Мы с ним очень плотно общались.

— Он сейчас, по-моему, неплохую журналистскую карьеру в Москве сделал.

— Да. У него все больше на тему финансирования.

— Не общаетесь сейчас?

— Нет. Мы только в «Фейсбуке» друг друга видим. А так я не сказал бы, что особо общаемся.

«Цинизм, холодность к профессии уничтожают актера. Ты можешь оставаться органичным, но перестаешь развиваться. И это опасно» Фото: © Anatoly Lomohov/Russian Look/globallookpress.com

«Я впервые приехал в Казань в 1987 году. Она тогда была ужасной»

— Еще немного про Казань, Татарстан и кино. Вы сыграли Тихомирова в сериале «Зулейха открывает глаза».

— Да. И Гена Прытков на этой почве в «Фейсбуке» удалил меня из друзей.

— Почему?!

— Ну просто он стал критиковать этот фильм. Я ему написал: «Ген, а может ты для начала прочитаешь роман?» Смотрю, на следующий день он удалил меня из друзей.

Продюсер «Зулейхи»: «Решивших, что мы моральные уроды или просто дураки, не переубедишь»

— Фильм вообще резонансным получился. Практически разделил людей.

— А «Угрюм-река» сейчас не разделила людей? Я еще не видел ни одного проекта, чтобы зрители были довольны всем. Начинают Чурсину сравнивать с Пересильд. Или говорить, что Чулпан Хаматова вообще не татарка. Но вступать с ними в спор абсолютно бесполезно. Ты впахиваешь по полгода на проекте, а режиссер или оператор — еще больше, а какой-нибудь дядька скажет, что это все дерьмо. И что с этим делать?

— Притом что Чулпан Хаматова чуть ли не главная татарская гордость.

— Конечно. Она училась на пару курсов моложе меня в Казанском театральном училище у Юноны Ильиничны Каревой и Вадима Валентиновича Кешнера. Они и советовали ей уехать в Москву. Она же всего один курс отучилась в Казани.

— А вы бываете в Казани? Остались ли там друзья?

— Конечно, бываю. Последний раз приезжал, когда «Зулейху» снимали. Встретился с Витей Тимофеевым, художником. Я его очень люблю и люблю бывать в его мастерской. Казань очень красивой стала. Сейчас на майские моя семья поедет туда. Там у меня теща, тесть. Может, и мне удастся вырваться на пару дней.

Я впервые приехал в Казань в 1987 году. Сначала из армии — во Львов, а это был тогда город европейский. И в Казань. Она тогда была ужасной. Я ехал в троллейбусе, а за стеклом внутри был сантиметр инея. И я вообще не понимал, куда еду и зачем.

— То есть Казань фактически на ваших глазах менялась?

— Ну да. Это же были лихие 90-е. Тогда везде развал был. Но Татарстан же очень небедный. Там и нефть, и самолеты, и вертолеты, и КАМАЗ, и все прочее. И у них есть амбиции, в хорошем смысле. Ты же видела, какая мечеть в Кремле, какая набережная.

— Да, люди любят город и не стоят на месте. Собственно, как и вы. Сменили несколько театров, активно снимаетесь. В итоге цель достигнута или ставите перед собой еще более амбициозные задачи? Может, Голливуд?

— Конкретных задач нет. У меня проблема с английским языком. Поэтому смысла нет. Да и задачи, наверное, попроще. Например, не войти в цинизм, который присущ с возрастом профессии актера. Цинизм, холодность к профессии уничтожают актера. Ты можешь оставаться органичным, но перестаешь развиваться. И это опасно. Грубо говоря, надо себя вздрючивать, что ли. Находиться всегда в каком-то неуспокоенном состоянии.

— У художника должен быть конфликт. Так?

— Именно. Это не значит, что нужно быть неврастеником или сумасшедшим. Просто человеку сложно за этим следить. Не знаю, читала ли ты Кобо Абэ, «Женщина в песках». Там герой попал в яму, в песке дома проседают. Надо каждый день выкапывать его наверх, а дома погружаются все ниже. И он всю жизнь пытался выбраться из этого ада. А спустя время придумал, как воду добывать. Даже появилась возможность убежать! Но… «Да ладно, потом как-нибудь убегу». Это тоже страшно.