«Только культура с философией высокого уровня способна создавать оружие, лучшее, чем у противников»

Алексей Чадаев: «Ключи к победе не только в том, чтобы снабдить армию самым современным оружием. Хотя и это важно. Ключ в том, чтобы придать обществу ту структурность и крепость, которая позволяет ему не сломаться, как в феврале 1917-го, а, наоборот, мобилизоваться и организоваться, как это произошло в феврале 1944-го» Фото: Владимир Андреев/URA.RU/ТАСС

Как связаны Сократ, Платон и походы Александра Македонского

Мы с вами находимся в совершенно особом месте — я имею в виду даже этот лекторий — вот это то самое место, где когда-то академик Янин докладывал о находке — берестяной грамоте.

Историческое место, намоленное, несмотря на то, что это было при царе — храмом, а при советской власти — лекторием антирелигиозной пропаганды. Святое место во всех смыслах. Но если брать шире, то место, где мы находимся — вообще, оно же тоже святое. Это место, где Александр Невский 780 лет назад выводил полки на Ледовое побоище, вот от стен Софии, где висит табличка соответствующая. Это место, где происходили тяжёлые бои в ВОВ, потому что ровно по Волхову проходила линия фронта и проходила довольно долго. Ну, и ещё, если говорить, какое место на планете лично для меня, наверное, самое любимое, самое важное, — в 150 метрах отсюда есть храм Спаса на Ильине, где находятся фрески Феофана Грека. Если кто помнит кино Тарковского — этот тот самый старый византийский монах, который учил рисовать молодого (маленького?) русского мальчика по фамилии Андрей Рублёв.

Ну, а для нас с вами, для участников «Слёта Дронница», наверное, важно и то, что здесь — при курьёзных обстоятельствах — зародилась русская мечта о покорении неба. Это очень хорошо документировано в ХI веке — местный архиепископ Иоанн, победив беса в духовной борьбе, оседлал его и за одну ночь слетал в Иерусалим поклониться гробу Господню и вернулся обратно в Новгород. Лукавый, правда, очень расстроился, что его использовали таким образом и поэтому, когда уже выходил от архиепископа, притворился блудной девкой. И когда добрые новгородцы увидели это зрелище, пошли к владыке задавать сложные вопросы он, собственно, им и  рассказал, как было дело, получив своё законное место в житиях Святых (думаю — за самую креативную отмазку в подобной ситуации), а русская культура получила вот эту мечту, из которой потом родилось всё, начиная от гоголевской истории про кузнеца Вакулу, который летал в Питер за черевиками для Оксаны, и заканчивая Жуковским, Циолковским,  Королёвым, Гагариным и так далее. Новгород вообще — это такое место, где начинается всё самое важное в русской истории. И отрадно, что и в XXI веке это продолжается по-прежнему.

Тема, о которой я сегодня хотел говорить, — это философия оружия. Это моя вторая лекция, первая была прочитана два месяца назад в Севастополе, в летнем театре на Морском бульваре, и она была посвящена Современности, точнее, тому, как наши супостаты, они же «уважаемые партнёры», решили нас из неё выгнать, барыжа по всему миру билетами в Современность. Собственно, в этом такой скрытый смысл того сюжета, того противостояния, которое стало фоном нашего конфликта на юге.

Но там я говорил не только о современности и о попытках её приватизировать, но и о таком моменте борьбы, который кажется не очевидным, но на самом деле является центральным. Это, в общем, борьба за то, будет ли продолжаться наша человеческая история, потому что наши противники находятся в таком интересном поиске решения, как бы её закончить вообще. То есть это борьба за то, чтобы человек остался человеком. И под этим углом интересно смотреть на всякие, казалось бы, тоже курьёзные особенности этой борьбы, почему Украина воюет за священное право проводить у себя гей-парады.

И сквозной темой всех этих лекций — и той, и этой, и надеюсь, последующих — будет тема времени — времени, как поля борьбы. И я хочу здесь для начала сказать, почему я вообще обратился к теме оружия — и как теоретик, и как, отчасти, практик. Самый первый тезис, с которого я начну — вчера было первое сентября, дети пошли в школу и им будут рассказывать, как и нам в советской школе, кому-то — уже в постсовесткой школе, что вот человек произошёл от обезьяны. Каким образом? — его создал труд: вот он долго трудился, научился обрабатывать какое-то там орудие и в конце концов так стал человеком. Так вот, я утверждаю, что это — полная брехня. Человек из животного превратился (в человека?) не посредством труда, а посредством войны. И самая первая археологическая находка, доказывающая этот процесс превращения из обезьяны в человека — это каменное рубило, камень с заострённым специально концом — это оружие. Оружие для борьбы с другими хищниками, но и, как мы понимаем, не только со зверями, но и с двуногими тоже, потому что все знают, что до последнего времени человечеств было несколько и что именно наше заработало свою монополию — было тоже результатом войны.

Но я сказал, что человек стал человеком, вышел из мира животных не благодаря оружию, а благодаря войне. И вот сейчас поговорю именно об этом. Потому что самое главное оружие, которое сделало человека человеком и в общем, предопределило его уход из мира животных — праматерь того, из чего получается вообще оружие — это способность мыслить, способность к мышлению, т. е. способность прогнозировать, способность предугадывать действия противника, способность влиять на него, способность опережать его и так далее.

Перед тем, как вообще обрести способность производить оружие, надо было обрести способность к мышлению. И самое сильное оружие во все времена, и сейчас тоже — это не технические средства, а сам человек, его способность мыслить, его мышление. Базовая основа оружия — это наш мозг.

В 1914 году, когда началась Первая Мировая война, русский философ Владимир Эрн сделал доклад на религиозно-философском обществе, который назывался «От Канта к Круппу». Кант — это немецкий философ, Крупп — это крупнейший немецкий промышленник, производитель оружия, производитель пушек, производитель стрелкового оружия. И Эрн доказывал, что только та культура, которая обладает философией высокого уровня, способна создавать оружие, превосходящее своих противников, и на многих исторических примерах это подтверждал.

И, в общем, понятна прямая связь между философскими открытиями, которые сделали Сократ и Платон, и между походом Александра Македонского, когда маленькая Греция завоевала почти весь тогдашний цивилизованный мир. И Эрн, в общем-то, рассказывал об этом, как о наблюдении — назывным образом.  Он не показал механики, как именно это происходит, какова взаимосвязь между какими-то умниками, которые что-то там «про чистый разум и какие-то абстракции» и пушками, самолётами — тем оружием, которое поражает на поле боя.

Царь зверей

А я вот как раз хотел бы сфокусироваться именно на этом, и, в частности — вот здесь тоже когда-то, очень давно, выступал советский историк, учёный Борис Поршнев, который написал книгу, в частности, его интересовал вопрос, как именно человек превратился из животного в мыслящее существо, как именно он уходил из царства зверей.  И он сделал такое предположение и доказывал его на тогдашних исследованиях антропологов и палеогенетиков, что между состоянием животного, обезьяньим состоянием и состоянием человека разумного была некая промежуточная стадия, которая не была ни животным, ни человеком, ни чем-то «серединка на половинку», а была в каком-то смысле чем-то, прямо противоположным и тому, и другому.

Что он говорил? Что наш с вами вид на протяжении довольно долгого времени — речь о миллионах лет — балансировал на грани выживания, был очень редким, как бы мы сейчас сказали, краснокнижным видом.  Палеогенетики говорят, что довольно долго вся эта численность этих обезьян не превышала нескольких сотен, может быть — не больше тысячи особей, т. е. это был вид, которому всё время грозило вымирание, т. к. у него не было средств выживания в суровом и сложном животном мире — у него не было зубов, когтей, мускулов.

Это был ночной не то чтобы хищник, но такой ночной фруктоед-собиратель, ориентируясь больше на запах, чем на то, что показывали ему глаза, как добывать себе еду, но в какой-то момент даже это стало делать трудно — то ли фрукты кончились, то ли климат как-то изменился — и ему пришлось стать трупоедом, т. е. доедать за хищниками то, что не доели они. Но это было тоже трудным делом, потому что есть гораздо более специализированные трупоеды (стервятники, гиены) и единственное, как он мог с ними конкурировать — у него была развита способность к звукоподражанию: он мог рычать как лев, громко ухать, свистеть, он мог этими звуками отпугивать своих конкурентов. Из этого его умения родилось такое интересное качество, которое Поршнев назвал суггестией — т. е. что-то вроде гипноза, иначе говоря — без физического воздействия способность подавлять волю другого живого существа, более сильного физически, но более слабого на уровне, как мы бы сейчас сказали, психическом, т. е. звуками, жестами, прямым взглядом. И эта способность в этих обезьянках развилась очень сильно, намного сильнее, чем в нас, их выродившихся потомков, но даже у нас остались рудименты этого понимания, как это работает. Например, я думаю, что любой из вас понимает, что собака очень по-разному реагирует в зависимости от того, боишься ты её или нет. Любое животное нападает, или боится, или пятится, в зависимости от того, как ты относишься к нему внутри. И вот эта способность подавлять другого, давить чужую волю нефизическими средствами, она сыграла с нашими предками злую шутку, потому что они естественно стали использовать не только на своих природных врагах, но и друг на друге. И стадо, ранее такое более однородное, очень быстро стало иерархическим, потому что в нём появились те, кто сильнее в этом деле, в этом давлении, внушении, в этой суггестии, и те, кто слабее. И так получилось, что это осталось в нас и сейчас, это проявляется и сейчас — например, феномен политического лидерства, феномен популярности, да просто феномен отношений начальник/подчиненный очень сильно зависит от вот этой вот способности к внутренней суггестии. Именно поэтому нами правят всегда не самые умные, а самые волевые, самые эмоционально сильные, те, кто способен выдерживать чужое давление и сам оказывать давление на других. И вот этот многократный парадокс по поводу того, что отличник должен хорошо учиться, чтобы ему потом платил зарплату троечник, который сидит на задней парте, связан как раз с этим, потому что отличник учился по книгам, а троечник в это время в подворотне  проходил школу жизни, оттачивая свою способность  к выживанию, оттачивая свою способность быть сильнее других. И вот это существо, которое Поршнев назвал троглодитом (такое неприятное слово, неприятное название трупоед/троглодит — так обидно о наших предках), но тем не менее это существо было страшным созданием, оно было царём зверей, но и само было зверем, потому что, как и любое животное, оно всё ещё подчинялось рефлексам и инстинктам — тем программам, которые были заложены в него природой.

И вот в какой-то момент, когда развитие этой способности как бы упёрлось в какой-то тупик, появилось совершенно новое явление, уже вообще никак не относящееся к животному миру (Поршнев назвал это контрсуггестией) — это способность сопротивляться чужому давлению, способность тормозить свои рефлексы, инстинкты. И вот эту способность, именно её, Поршнев и отождествил именно с мышлением. То есть он говорит, что разум, сознание в современном смысле возникло именно из способности противостоять чужой воле, способности противостоять свои собственным рефлексам и инстинктам. Почему, когда говорят о разуме, то часто используют эпитет «холодный разум»? — потому что работают механизмы торможения, чтобы остановиться, для того, чтобы подумать, чтобы ответить нестандартно, чтобы не поддаться вот этому призыву — внешнему или внутреннему — нужно остановиться, нужно не поддаться, нужно посмотреть холодно. Любое животное при опасности отпрыгивает, чтобы выжить. Человек при опасности замирает на месте. И вот это интересное свойство, я ещё раз специально остановлюсь на этом месте, что давление не обязательно бывает внешним, что чужая воля не обязательно бывает извне — давление может быть изнутри, типа меня так учили, родители, например, или же я так хочу, а сознание — это когда ты тормозишь, оттормаживаешь и действуешь иначе, чем вот этот призыв, который в тебе клокочет в этот момент.

И можно сказать, что в этом смысле именно эта способность и стала оружием для выживания в этом мире, полном хищников, в большей степени, чем изначальная суггестия. Ну, потому что все животные боятся огня, но если ты затормозишь этот страх, то ты возьмёшь палку из огня и этим оружием отпугнёшь хищника. Этот зверь сильнее меня, но если я возьму острый камень, то, может, я сумею его победить, и так далее.

И на уровне нервной деятельности это означает, что ты вместо того, чтобы просто пользоваться библиотекой старых нейронных цепочек, которые и так уже есть у тебя в голове, ты именно в этот момент опасности, именно в этот момент вызова или риска, создаёшь новую (цепочку?), конструируешь новую (связь?) и применяешь её в дело тут же. Но если это так, если эта конструкция работает, это означает, в частности, только одно, что по-настоящему мышление, сознание, разум работает только в ситуации витального вызова и для того, чтобы включить разум на полную мощность, необходимо ввести себя в ситуацию витального вызова, в ситуацию борьбы за существование. И когда ты применяешь разум не в ситуации непосредственной угрозы, тебе приходится использовать специальные психотехники. Ну, например, сказать, что наука — это дело всей моей жизни, если я перестану познавать мир, то я умру, и тогда твой разум работает.

Заканчивая эту тему и, отчасти, для разрядки обстановки, расскажу, как один мой приятель-философ описывает эту историю: вот представьте себе древнюю пещеру, там есть альфа-самец, который побил всех самцов, забрал всех самок, сидит на главном камне, управляет всем этим гаремом, — что делают остальные самцы? Они сидят в уголке, самок им не досталось, поэтому они занимаются самоудовлетворением и думают во время этого самоудовлетворения, как было б хорошо, если бы они однажды убили бы эту мразь, забрали б себе всю еду и всех самок, ну и ненавидят  его — из этого рождается такое качество, как воображение, оттуда, соответственно, мышление, речь, оттуда культура, цивилизация и все дальнейшие отношения. И это, говорит он, до сих пор описывает отношения между властью и (так называемой?) интеллигенцией.  Ну, власти думать некогда, она управляет как бы подведомственным ей доменом, а вот эти «думающие граждане» делают научные открытия, двигают цивилизацию вперёд, но делают это всё в состоянии глубокого рессентимента. То есть мышление и власть соотносятся друг с другом именно так, как суггестия и контрсуггестия.

Человеческое, очень человеческое

И жёсткий тезис из этого состоит в том, что способность к нешаблонным действиям — и вообще к придумыванию нового в режиме ответа на вызов — это, наверное, самое человеческое из всего человеческого, что в нас есть. Конечно, когда вот этой борьбы за существование нет, то начинаются сложности — мышление сбоит, оказывается в тупиках, разваливается.

И если мы под этим углом посмотрим даже на недавнюю историю человечества, ну, какие-нибудь несколько сотен лет назад, то мы, в частности, поймём, как такие задворки мира, как больные, вшивые, отсталые, как Западная Европа, в какой-то момент стала центром всей мировой цивилизации. Очень просто. Например, Тимбукту в Африке был намного богаче и населённее Парижа ещё какие-то 700 лет назад, я уж молчу про прекрасные города Халифата, (Индии, Китая?) Но у Европы была одна особенность — она всё время друг с другом воевала, воевала за всё, воевала по любому поводу, она непрерывно была в состоянии войны. И, как мы понимаем, именно война была главным двигателем инноваций, не только оборонных, но и вообще любых, т. е. дело не только в порохе, но и в торговле, но и в новых социальных институтах, но и в способности коммуницировать с чуждыми ей и подчинять их своим интересам. И не прошло какого-то времени, как эти могучие цивилизации (последней из них оказался Китай) обнаружили себя колониями, которыми управляют белые люди. Я думаю, что и для нас с вами важный вывод состоит в том, что война — нравится это кому-то или нет — является главным движком продолжающегося по сей день, длящегося процесса «создания человека».

В этом отношении, под этим углом отдельно интересно посмотреть на историю последних 70 лет, когда после Второй Мировой войны вообще-то война стала, как бы это правильно сказать… чем-то неправильным, чем-то нехорошим, чем-то маргинальным, чем-то допустимым, но только на периферии, а так вообще — мир, дружба, жвачка, «дети цветов» и всё, что мы об этом слышали. И мы видим, к каким последствиям уже на паре поколений это привело именно в плане состояния человеческой природы. Да, мы видим лидеров, которые сменяют предыдущие поколения и которые на фоне своих предшественников выглядят полными дебилами, что происходит, если давать власть поколению Лиз Трасс, поколению эльфов — и не только нам страшно, но даже им страшно — страшно вообще, что будет с миром, когда вот эти благонамеренные идиоты придут. А они уже приходят и начинают продвигать свои «ценности».

Кстати, когда я говорю война, я должен здесь специально оговориться, что нет такой уж особой ценности в человекоубийстве. Человечество регулярно пыталось сделать так, чтобы вот война была, именно как процесс, как движение к предельному, как саморазвитие, а вот, по возможности, чтобы никто никого не убивал. Ещё Суньцзы говорил, что высшая доблесть полководца — это победить, не вступая в сражение. Но самый сильный, наверное, эксперимент в этом отношении — это религия, когда основатели мировых религий сделали такой интереснейший эксперимент — они попытались поместить войну внутрь человека, сделав войну войной духовной. Духовная брань — говорит наша церковь. А ислам говорит ещё жёстче — малый джихад и большой джихад. Малый джихад — это когда ты с оружием в руках воюешь с врагом, а большой или великий джихад — это когда ты воюешь сам с собой за то, чтобы попасть в рай после смерти. Но мышление — штука коварная в том смысле, что любая технология почти в любой сфере тут же оказывается весьма удобной и для военного применения. И оказалось, как и со многими военными технологиями, и до, и после, даже и эта попытка развернуть войну вовнутрь приводит к повышению боеспособности, потому что, когда у тебя появляются люди, которым не страшно умирать, которые, если они за правое дело и с гарантией попадут в рай, которые идут до конца, которые не ломаются под пытками, как христианские мученики, или те, которым обещали 72 гурии и они завоёвывают самое большое государство на тогдашней земле, как это было в 7-м веке при праведном Халифате, в этот момент   оказывается, что и религия — это тоже оборонная технология.

Оборонные технологии — это вообще, оказывается, всё что угодно: учёные изучали-изучали, что такое ядро, а потом получилась ядерная бомба; потом гуманитарии изучали-изучали, как люди совокупляются, а потом из этого получилась машина ЛГБТ, мягкая сила и орудие гибридной войны. И сколько ещё таких примеров в истории, когда, казалось бы, совершенно мирная технология…

Битва со временем

Ну, мы с вами находимся на Слёте операторов беспилотников и на полном серьёзе обсуждаем, как применять девайсы, предназначенные для свадебных фотографов и туристических блоггеров, для корректировки артиллерийского огня и разведки позиций противника. Это в очередной раз одно и то же — каждая технология, каждое новое порождение разума, безотносительно даже к воле его создателей и изобретателей, обретает эту интересную способность. Есть анекдот: что бы ты ни сделал, получается автомат Калашникова, вот это не только про русских, это вообще про кого угодно и про когда угодно: любой акт мышления, любой акт сознания (если это действительно настоящий — настоящий ход, настоящий сдвиг) можно превратить в оружие. И здесь, возвращаясь к Эрну, мы понимаем, что да, и немецкая классическая философия породила то самое правое гегельянство, из которого потом выросла идеология нацизма. И русский философ Эвальд Ильенков, капитан артиллерийской батареи, 9-е  мая 1945 года встретил на могиле Гегеля, где он выпивал с покойником, отмечая победу левого гегельянства над правым.

И вот теперь, в этом месте я подхожу… Это всё, если хотите, была разметка поля, а вот теперь, разметив поле, я сделаю, собственно, ход, для которого оно размечалось. В то самое время, тогда вот как раз —  в середине 1940-х, жил и творил, наверное, один из самых сильных философов ХХ века, немецкий философ Мартин Хайдеггер и центральный его труд назывался «Бытие и время» (нем. Sein und Zeit, 1927 г.) который был посвящён как раз проблеме жизни во времени. Если бы я писал сейчас книгу на эту тему, я бы назвал её чуть иначе. Я бы назвал её «Мышление и время», потому что, наверное, самое главное в нашем бытии — это наше мышление. И что я здесь имею в виду? Вот в Библии гордо написано, что человек — это образ и подобие Божие.  Но есть один факт, который это утверждение очень сильно ставит под сомнение, если не сказать опровергает. Человек от Бога отличается по одному очень важному параметру. Бог, как известно, безначален и бесконечен, для него времени не существует. А человек мало того, что живёт во времени, время над ним доминирует, время его порождает и время его убивает. И, в отличие от Бога, главное, с чем мы имеем дело — мы имеем дело со временем. И сегодня было много выступлений, разговоров о тактике, а кое-где и о стратегии, и если мы вот сейчас под этим углом проанализируем сказанное, то мы увидим, что вообще на поле войны, на поле сражения как бы всё время присутствуют трое, т. е. ты, твой противник и время. И кажется, что противники борются друг с другом, а на самом деле и тот, и другой борются только со временем. И если ты победил время, то противник достаётся тебе в качестве приза, т. е. если ты способен быстрее нанести удар, чем нанесёт удар он, если ты способен быстрее покинуть то место, где нанесёт удар он, если ты быстрее узнаешь, что он задумал, если ты быстрее увидишь, что он совершил какое-то действие и можешь найти противоядие, то ты победил. И, в сущности, что нового принесли беспилотники? Они принесли в разведывательной сфере возможность увидеть чуть раньше, что делает противник, чем это было возможно раньше. Увидеть в относительно безопасном для себя месте и, соответственно, произвести акт мышления и скорректировать для себя какие-то свои действия. Вот эта борьба — это борьба за время.

Опять же для разрядки, один из моих любимых анекдотов — это про то, как еврей молится, обращается к своему еврейскому Богу и тот начинает с ним говорить:

— Господи, а что для тебя миллиард лет?

— Это для меня как одна секунда.

— Господи, а что для тебя миллиард рублей?

— Это для меня как одна копейка.

— Господи, дай копеечку.

— Секундочку.

Сейчас человечество почти вплотную на технологическом уровне подошло к проблеме биологического бессмертия и говорит о том, что вот ещё совсем скоро, совсем чуть-чуть и технологии позволят нам как бы жить вечно. И кажется, что вроде бы смерть всю дорогу, всю историю была самым главным вызовом, с которым мы имели дело.  Самой главной проблемой, с которой мы имеем дело — тот факт, что мы смертны, что смерть неизбежна. Сознание сконструировано как бессмертное и для него идея неизбежности смерти своего биологического носителя воспринимается как катастрофа.

Но я утверждаю, что точно такой же проблемой является и рождение, потому что оказывается, что были времена, когда тебя ещё не было, а всё уже было. И какие-то люди, без тебя, это всё тут наворотили, а тебе приходится иметь с этим дело. Один из сидящих здесь в зале написал покаянный пост: «Да, я просрал свою страну, она называлась СССР, но мне тогда было 8 лет и что я мог с этим сделать?» — это об этом.

Вообще, история как дисциплина — это попытка человека что-то поделать с тем фактом, что он, как оказывается, не бессмертен, так ещё и не прежде рождён, и ещё ему приходится иметь дело с фактом, что кто-то что-то поделал до него, т. е. он не приходит на пустое поле и бо́льшая часть того, что произошло, вообще произошло без него, его там не стояло. И если с проблемой смерти можно хотя бы в теории можно что-то сделать, то с проблемой рождения нельзя сделать ничего — это всё уже произошло.

Если мы гипотетически представим себе общество всеобщего бессмертия, то мы обнаружим ко всеобщему удивлению, что главной проблемой — онтологической, метафизической, да и практической — там будет проблема рождения, потому что, оказывается, там будет тот, кто тебя старше, он будет старше тебя навсегда, а ты его младше тоже навсегда, а поскольку ни он, ни ты не умрёшь, то значит иерархия в таком обществе будет вечной, а значит и власть будет вечной и несменяемой, ну и далее мы понимаем… И в этом смысле, когда наши супостаты переписывают историю под свои задачи, под свои текущие, пропагандистские, если хотите, задачи, они тоже имеют дело с этой проблемой. Они как бы хотят отменить то, что было до них и тем самым сделать себя вот в этом смысле как бы прежде рождёнными. Ну, вот страна, которой всего несколько десятков лет, пытается пристроить себе биографию в несколько тысяч, вот все эти чудесные легенды про людей, которые выкопали Чёрное море — это тоже попытка перекроить, преодолеть не столько даже факт собственной смертности, сколько факт собственной вчерашности, собственной недавности, собственной внеисторичности.

Одно из полей нашей борьбы — и это очень видно, это как раз бросается в глаза всё время, каждый день — это поле борьбы за историю, потому что мы и они относимся к истории очень по-разному. Для нас история — это набор фактов, которые требуют изучения, которые требуют подтверждения, по поводу которых можно спорить, но в первую очередь это то, что было. Для них факты не имеют никакого значения, для них факт имеет значение лишь в той мере, в какой он встраивается в ту или иную конструкцию. Если он не встраивается, то он игнорируется, или оспаривается, или конструируется другой факт, которым заменяется предыдущий. То же самое происходит и с памятниками.

В этом смысле, когда Фукуяма сказал «конец истории», это не было констатацией и это не было попыткой как-то описать процесс, это была политическая программа, это был в скрытом виде призыв историю отменить, уничтожить. Она больше не нужна, ну, или точнее, нужно каждый раз, под текущую конъюнктуру писать новую историю, создавать историю, которая более пригодна тому, что происходит здесь и сейчас.

Почему так неудобен Советский Союз? Почему так важно сделать кэнсэллинг не только России, но и Советскому Союзу? Я про это писал 17 лет назад ещё в статье «Сталин хуже Гитлера» о том, что единственный способ для них обосновать факт своего существования — это сделать такую историю Европы, в которой не было никакого освобождения от нацизма, в котором боролись между собой два тоталитарных режима, бесчеловечных, жестоких, плохих. И победил тот из них, который хуже, тот из них, который злее, тот из них, который ещё более бесчеловечен. И в этом смысле никакого освобождения от нацизма тогда в 1945-м не произошло — в 1945-м произошла победа большего зла над меньшим злом. И тогда Гитлер становится злом, конечно, всё ещё злом, но об этом вспоминают как-то потихоньку, всё меньше и меньше, с одной стороны, с другой стороны, ну, там были разные мнения, были перегибы, но всё-таки меньшим злом, а вот это, конечно, было бо́льшее, настоящее зло.

Это единственный способ оправдать факт появления послевоенной единой Европы в том виде как она окончательно устаканилась к середине десятых годов ХХ1 века. Это единственный способ заменить одну историю другой историей. И что это, если не оружие? Потому что, проиграв именно эту борьбу гуманитариев, мы оказались в ситуации, когда люди, которые носят такие же имена, как и мы, которые имеют с нами общих родственников, которые говорят на том же языке, что и мы — идут и убивают нас в полной уверенности в своей правоте. Иными словами, такая, казалось бы, невинная и безопасная вещь, как памятники, в конечном счёте тоже становится оружием.

«Рим наш»

И третья вещь, которую я хотел бы здесь сказать, в связи с двумя предыдущими, она уже относится не ко Времени, а, собственно, к Современности, потому что вспоминая то, что я говорил  о суггестии,  о диктате чужой воли, вот в этом процессе, когда два хищника, два зверя, два самца, если хотите, борются друг с другом взглядами, даже не вступая в физическую драку, есть многое из аспекта того, что называется превосходством. Каждый из них, даже не используя силу, пытается убедить другого в своём превосходстве, в том, что он сильнее, в том, что он главнее, в том, что он по праву должен быть «над», а не «под». И разными способами, разными инструментами мы по сей день боремся за это превосходство. И вот попытка изгнать Россию из современности есть способ предъявить своё превосходство. Что означает идея, что они современные, а мы нет, что у них есть там пакет современных технологий, а у нас нет, не только о том, что они сильнее — у них есть технологии, которые позволяют убивать лучше, быстрее, эффективнее, и не только, что они богаче — но и в том, что у них есть право быть главными, в том, что у них есть право диктовать другим, от имени времени, от имени современности. Они в этой гонке оказались чемпионами, а мы отстали. И мы именно поэтому нарушили все мыслимые правила, вступив с ними в конфликт, потому что у них есть вот это право первородства, то самое право, которое Исаак продал Якову за чечевичную похлёбку.

И в этом смысле, под этим углом стандартное разделение условно на пророссийских и проевропейских приобретает совершенно другой вид, потому что оказывается, что настоящие европейцы — это те, кто поддержали СВО, потому что это те, кто настаивает на своём первородстве, для кого это очевидно. И наоборот, те, кто признали, что они главные, что они говорят от имени современности, они современные, а мы отстали — вот это, конечно, туземцы. Это, конечно, логика колониальная. Это, конечно, не имеет ничего общего с вот этим вот духом Европы, духом, если хотите, греческой трагедии, духом борьбы до конца за своё право первородства, даже тогда, когда ты ощущаешь своё положение заведомо безнадёжным. В греческой трагедии это герой, который борется против рока и борется до конца, даже когда гибнет.

В этом смысле русская история, тысячелетняя история — она же отражает в том числе и вот этот тысячелетний спор по поводу наследия римской цивилизации, общей для них и для нас. Не случайна вот эта попытка с Третьим Римом, не случайно, собственно, принятие восточного христианства как способа заявить свои права на вот это наследство, той как бы базовой материнской цивилизации. И в этом смысле правильный вопрос к нашим недругам: не чей Крым, а чей Рим? Рим наш.

Ну, а если обратиться к вопросу о языке: слово «Византия» — это же культурная диверсия, придуманная итальянцами уже после гибели Константинополя. Византия никогда не называла себя Византией, она называла себя Римской Империей, где Рим понимался не как топоним, а как синоним цивилизации. Цивилизация, когда-то, конечно, родившаяся там, а потому называющаяся так же, но вот в цивилизационном отношении это именно оно.

И если совсем так по-правильному, до тех пор, пока мы не поймём, проведя несколько ночей наедине со своим подсознанием, что Рим наш, до этих пор мы не поймём, есть ли у нас вообще какие-то ресурсы или какие-то основания вот так бодаться с этим миром.

Синхронизация

Ну, и говоря о превосходстве, я бы хотел закончить чуть более практическими тезисами, имеющими отношение к нашему большому общему делу.

Блок, который я хотел бы сказать сейчас, называется очень просто: как нам победить и что мешает победе?

Можем ли мы вообще победить? Тезис, опять же в свете вышесказанного, который я хотел бы с этой сцены сказать, — что, наверное, ключевая наша проблема называется рассинхронизация. Россия, как часто бывает в её истории, по ряду причин, и пространственных, и культурных и т. д. — не в ладах со временем. Несколько эпох существуют одновременно и часто на расстоянии одного забора друг от друга. Каждый живёт в своём темпе и в своей, диктуемой этим темпом, эпохе. Когда наши военкоры, возвращаясь из Донбасса, видят Москву, в которой не изменилось вообще ничего и их внутренне выворачивает от этого, а их недоуменно спрашивают: «А в чём, собственно, дело? А почему все должны жить как-то иначе?» — это тоже об этом. Почему одни люди делают всё для того, чтобы обеспечить нашу сражающуюся армию всем, что ей нужно, а другие задерживают на таможне грузы неделями — это тоже об этом. Одни живут в одном времени, в котором уже полгода идёт борьба, а другие живут во времени, в котором ничего не изменилось и ничего не произошло.

И в этом смысле, я думаю, центральная задача, один раз нашего Слёта, другой раз нашего общества и третий раз, я думаю, что вообще всей большой России, — это задача синхронизации. Синхронизации в плане совместного осознания той точки во времени, той ситуации, того места, в котором мы находимся сейчас. Нам нужен не столько образ будущего, как об этом говорят многие, сколько правильный, точный образ настоящего. Настоящего в двух смыслах, и в смысле современности, того, что происходит здесь и сейчас, и в смысле того, что является настоящим, а что является ложным, что является тепловой ловушкой, из того, что кажется современностью или выдаёт себя за настоящее. Мы синхронизируем усилия людей здесь, которые движутся в одном направлении, но разными путями, которые находятся в разных местах и прошли разные дистанции. Мы должны точно так же синхронизироваться друг с другом на более общем масштабе. Мы не сможем, я бы даже сказал, мы не сможем победить, если мы не найдём способа поговорить друг с другом и оказаться вот в этом общем едином времени. Мы можем по-разному относиться к происходящему, мы можем иметь разные точки зрения, но нам нужно пространство, где мы можем синхронизироваться, по крайней мере, о том, в чём именно мы друг с другом не согласны, что именно нас разделяет здесь и сейчас, какие именно ключевые точки нашего непонимания и я бы даже сказал, недоверия.

И совсем последнее. Вот представьте себе две мировые войны, в которых Россия участвовала в последнем веке: война Первая Мировая, начавшаяся в 1914-м и война Вторая Мировая, начавшаяся для нас в 1945-м. И вот прошло одинаковое время с начала войны — февраль 1917-го и февраль 1944-го. Если мы посмотрим на карту, просто на карту, то в феврале 1944-го для нас всё намного хуже, чем в феврале 1917-го. В феврале 1944-го, напоминаю, вот январь 1944-го — это момент, когда был освобождён Новгород, вот только-только, февраль 1944-го — это момент, когда только-только была снята блокада Ленинграда. В феврале 1917-го немцы и близко не доходили, они стояли намного западнее, фронт проходил намного западнее. Но в феврале 1917-го общество не выдержало той нагрузки, не выдержало того давления, которое порождала война и взорвалось изнутри, снеся все институты, погрузив страну уже в гражданскую войну и случилась катастрофа, а в феврале 1944-го ничего подобного не произошло. Произошло нечто прямо противоположное. И в этом смысле любая война — это не столько соперничество армий, сколько соперничество общественных систем, политических систем, систем институтов, обществ, их прочности, способности выдерживать ситуацию войны. И в этом смысле ключи к победе не только в том, чтобы снабдить армию самым современным оружием. Хотя и это важно. Ключ в том, чтобы придать обществу ту структурность и крепость, которая позволяет ему не сломаться, как в феврале 1917-го, а наоборот, мобилизоваться и организоваться, как это произошло в феврале 1944-го.

И вот этим пожеланием, этим призывом я хотел бы закончить. 

Алексей Чадаев, chadayev.ru