Михаил Угаров: «Даже у сверхбанкиров не бывает безупречной жизни, у каждого свой ад»

Михаил Угаров

«НЕ БУДУ РАСКРЫВАТЬ, С КЕМ У НАС ДОГОВОР АРЕНДЫ,
НО СКАЖУ, ЧТО СПОСОБ ПОДСТРАХОВКИ ЕСТЬ»

— Михаил Юрьевич, на этой неделе у «Театра.doc» новоселье, но этому радостному событию предшествовала довольно неприятная история и потеря прежнего здания. В октябре департамент имущества Москвы досрочно расторг договор аренды с театром. Было ли этому какое-то официальное объяснение?

— Было. В нашей ситуации политика властей несколько иная, чем в случае с «Левиафаном», где прямо сказали, что именно вызывает недовольство. У театра было много каких-то устных предупреждений, телефонных разговоров, но в итоге власти воспользовались привычным путем — косвенным. Дело в том, что мы сделали в здании второй выход. Сделали его по требованию пожарной инспекции, иначе бы нас закрыли. Этим воспользовались: сказали, что мы что-то изменили без согласования. Замкнутый круг такой получается.

— Вы сказали, что были устные предупреждения.

— Да. Я не могу ссылаться на них, на то они и устные. Причем это были, скорее, дружеские разговоры, чем грозные звонки с проклятиями. Но такое средство часто встречается в современном арсенале борьбы.

— Тем не менее новое здание для театра нашлось. Кто-то вам в этом помогал?

— Искали долго, но нашли сами. Здание было довольно убитое — особнячок на Разгуляе (площадь в Басманном районе Москвы — прим. ред.), который долгое время стоял заброшенным. Там сейчас идет народная стройка, где участвуют все неравнодушные — денег у нас немного, надо обходиться своими силами. 14 февраля мы открываемся, это будет день рождения театра — 13 лет. Видите, какая цифра хорошая! Открываемся в незаконченном ремонте, но мне так даже нравится, потому что это наша эстетика — без мрамора и фонтанов.

В октябре департамент имущества Москвы досрочно расторг договор аренды с театром

— А кто участвует в стройке?

— Начали, конечно, наши актеры — их больше 150, потому что в каждом спектакле играет своя труппа. К ним стали присоединяться их друзья и знакомые, зрители, актеры других московских театров. Работа в основном мужская, с тяжестями — мусор выносить, мешки с цементом таскать, но женщины тоже хотят помогать, поэтому привозят самодельные пироги, кофе... В общем, там очень сытно и весело.

— Как и должно быть на Разгуляе!

— Да-да. Вдруг оказалось, что это довольно модная затея — народная стройка. Много приятных знакомств — люди, которых я раньше для себя не фиксировал, открылись с новой стороны, это воодушевляет.

— Как-то подстраховались на этот раз, чтобы не повторилась история с арендой?

— Не буду раскрывать, с кем у нас договор аренды, но скажу, что способ подстраховки есть. Конечно, все может быть, но если это произойдет еще раз, мы просто будем искать другое здание. Все понимают, что надо спокойно к этому относиться.

— Не так давно театр запустил кампанию по сбору средств на краудфандинговом ресурсе Planeta. Набирается ли достаточная сумма?

— Сумма, которую мы попросили, была набрана уже через 10 дней. Сейчас люди перечисляют деньги сверх нее, но для нас любые средства отнюдь не лишние. Многие жертвуют довольно существенные для частных лиц деньги — 50 - 100 тысяч рублей. Один мужчина привез 100 тысяч и попросил не раскрывать своего имени: не потому что боится, а потому что стесняется, что будут говорить, что он этакий меценат.

— Пока идет стройка, «Театр.doc» продолжает играть спектакли, вас приютили многие московские площадки — «Гоголь-центр», театр Маяковского. Это была их инициатива?

— На 100 процентов. Они действуют открыто, не скрывая своего имени, и понимают, кого зовут. Первым откликнулся «Гоголь-центр», потом центр Мейерхольда, а сейчас нас поддерживают театр Пушкина и театр Маяковского, готовность выразил новый электротеатр «Станиславский», театр Вахтангова подарил оборудование. Это приятно, потому что это консолидация, причем не с сильными, а со слабыми — у нас народ очень любит консолидироваться с сильными, а тут иное. И лично у меня нет сведений, что кому-то выносили какие-то предупреждения.

— В конце декабря полиция ворвалась в театр и сорвала просмотр фильма «Сильнее, чем оружие» о событиях на майдане, потом у вас устроили обыски, было предъявлено обвинение в экстремизме. Произошли ли какие-то изменения в отношениях с теми, кто до этого вызвался помогать? Может быть, были те, кто откололся?

— Только присоединялись! Событие еще крепче консолидировало людей. Когда мы доигрывали спектакли в старом помещении, на которое уже не имели права, туда просто невозможно было попасть от количества зрителей — они хотели быть причастны не только к спектаклю, но и ко всей этой истории.

— А можете представить, что театр совсем закроют? Позвонят и скажут что-нибудь вроде «доигрались», и ни одна площадка вас больше не примет.

— А как они это сделают? Это частный театр, закрыть его могут только учредители. Учредители — это 3 - 4 человека, которые все это придумали 13 лет назад. Конечно, жизнь показывает, что все возможно, мы с вами живем в настоящей «стране чудес». Но нужно не впадать в панику и реагировать на проблемы по мере поступления. Главное — не бояться заранее, не заниматься превентивной самоцензурой.

Лекция в «Смене»

У НАШЕЙ ПУБЛИКИ СЛОВО «ЗЛОБОДНЕВНО» — ЭТО, СКОРЕЕ, НЕГАТИВНАЯ ОЦЕНКА

— Расскажите немного о фильме «Сильнее, чем оружие». Его снимали ваши ученики из школы документального кино и театра?

— Нет, киевские молодые документалисты. Фильм не пропагандистский, он снят в манере бесстрастного наблюдения — ни в ту, ни в эту сторону, смотришь и сам выбираешь, с кем солидаризироваться. Это та манера, которая мне нравится, — нулевая позиция. Поэтому эксперты ФСБ не нашли экстремизма. Удивились.

— В итоге фильм где-то показали?

— У нас он шел четыре минуты, внезапно появились люди с криками: «В театре заложена бомба!» И все. На каких-то других площадках его демонстрировали, но у нас не было цели добиваться показа во что бы то ни стало, это был в большей степени профессиональный интерес. Вот фильм Олега Сенцова (украинский режиссер, арестован в мае 2014 года ФСБ России по подозрению в терроризме — прим. ред.) мы принципиально показывали, там была задача донести информацию до общественности.

— На лекции в «Смене» вы сказали, что не собираетесь смотреть «Левиафан», потому что уже вовлечены в дискуссию и потому не можете быть объективны. Если я правильно поняла, с фильмом «Сильнее, чем оружие» получается похожая история: вокруг него произошла шумиха, а сам просмотр — это будто бы уже вторично.

— В том-то и дело. Такие скандалы лишают меня возможности объективной оценки, я уже ангажирован. Если мне профессионально не понравится фильм, мне будет трудно его обругать, потому что тогда может показаться, что я работаю на одну из сторон.

— Ситуация, когда социальная дискуссия вокруг произведения становится важнее его содержания — это тенденция в развитии современного искусства?

— Безусловно. Вообще вся история искусства строится на этом, но особенно характерен такой расклад для современного этапа, когда искусство в любом случае социально. Даже если это просто произведение, скажем так, в жанре красоты, оно сделано в контексте сегодняшнего дня и от этого никуда не деться. Оно может быть полемичным и политическим, а может не быть политическим, но все равно будет иметь отношение к окружающей действительности. Вокруг любого спектакля или фильма есть какая-то социальная сфера, которая обязательно затрагивается.

— Получается, хорошая с профессиональной точки зрения работа может остаться без внимания, если она не провокативна, далека от реальности?

— Ну, такое теоретически может быть. Но тогда это все равно будет не очень хорошая работа, это капсулированная вещь в себе и с ней трудно иметь дело. Она может порадовать изобретательностью, но не больше. А вообще у нашей публики слово «злободневно» — скорее, негативная оценка. «Фу, это злободневно!» Но ведь Гойя тоже был злободневен для своего времени, это естественно, в этом нет ничего плохого.

«ЛЮДИ ЛЮБЯТ ДВИЖУЩИЕСЯ КАРТИНКИ, КИНО УХОДИТ ОТ ИСКУССТВА»

— Вы рассказывали, что, в связи с последними событиями, слоган «Театра.doc» — театр, в котором не играют, дополнили фразой «театр, который не боится». Ожидаются ли еще-какие-то перемены в ближайшее время?

— Мне часто говорили — театры не живут вечно, рано или поздно ваш театр себя исчерпает. Театр может исчерпать себя, когда выполнил задачу. Одну задачу мы выполнили — ввели документалистику как общую эстетику. Вы посмотрите, сейчас даже в БДТ идет документальный спектакль! Теперь перед нами новая цель. Наши власти создают такую ситуацию, что мы вынуждены заниматься протестным искусством, тем самым театру снова дают жизнь, придают новый смысл. Протестное искусство — очень интересное направление, если рассматривать его не примитивно и пропагандистски, не в жанре нашего телевидения, а в серьезном профессиональном ключе. Правда, у нас достаточно отразить реальность, и ты уже персона нон-грата. Сейчас нет большого труда в том, чтобы стать Че Геварой, все, что вокруг, запрещено к передаче другим. Нам как бы говорят: да, мы так живем, но показывать это не надо.

— Назад, к соцреализму?

— Да! Возвращаясь к теме «Левиафана»: власти ведь очень интересно продиктовали свою позицию. Водку, мол, никто никогда не пьет, где вы вообще все это видели? Да и священников, говорят, таких не бывает. Сейчас идет процесс фальсификации истории, даже не истории, а реальности — историю-то вообще буквально полностью переписывают. Но у нас другая позиция. В этом мире, в этой жизни, в этих людях есть интерес, если смотреть на них изнутри. Не сверху — «животные», «рабы», «алкаши», «уроды», это неинтересный взгляд. Любой урод на улице себя таковым не считает, у него есть определенная жизненная драма, нужно просто уметь это видеть.

— В поле зрения современных российских документалистов все чаще попадают мрачные, тяжелые сюжеты — война, протестное движение, правовой беспредел. Это примета времени или особенность жанра?

— Ну, вы посмотрите, что сегодня на повестке дня стоит. Мы живем в стране, где идет война, которую тщательно скрывают, но, по-моему, уже даже дети все знают. Реальность ставит перед нами эти вопросы, поэтому они интересны.

— Но ведь можно снимать документальное кино о социально благополучных элементах — показать, скажем, будни банкира, и это тоже будет отражением реальности.

— Можно, и это делается. Но я вас уверяю, даже у сверхбанкиров не бывает безупречной жизни, у каждого свой ад. Люди по психической жизни в принципе одинаковы — не важно, много у тебя денег или мало. Хорошее документально кино не обязательно о войне или революции, но в искусстве интересна драма, а по версии властей драма не нужна, нужна какая-то очень позитивная картинка. Причем желательно, чтобы картинка не двигалась, потому что если она начнет двигаться, то обязательно напорется на драму.

— При всем интересе к реальности, ваш дебют в кинорежиссуре, фильм «Братья Ч», все же в жанре игрового кино. Это можно воспринимать как осознанный отход от документалистики?

— Ни в коем случае. Сейчас вообще идет активное жанровое смешение документального и игрового, очень много документальных фильмов с элементами постановки и игровых с элементами документалистики. Это мировой тренд, так что тут нет особого противостояния.

— Планируете новые работы в этом жанре?

— Планирую, правда, не знаю, где на это берутся деньги. Сейчас идет жесткая политизация в плане финансирования, хотя, наверное, есть возможность находить какие-то негосударственные деньги — пусть небольшие, но, думаю, на них можно снять фильм. На данный момент у меня есть сюжет и первый вариант сценария нового фильма. Начало XX века, героиня — российская еврейка Сабина Шпильрейн, ученица Фрейда, любовница Юнга, страшная авантюристка. Погибла в гетто в Одессе. Есть очень интересные данные, что Фрейд предложил ей заняться психоанализом не просто конкретных людей, но попытаться исследовать целую страну. Она вернулась в Россию и стала основоположницей русского фрейдизма. Попытка психоанализа России — это меня занимает.

На съемках фильма «Братья Ч»

— Это вновь будет фестивальное кино или есть цель выйти в широкий прокат?

— Нет, конечно. Большое кино — это просто другой способ. Живые динамичные картины, где самолеты, подводные лодки и взрывы. Нет, я очень люблю такие фильмы, правда! Но снимать не умею. Хотя «Братья Ч» все равно обладают прокатным потенциалом, у них есть своя зрительская аудитория, пусть там и минимализм, и все, что так не нравится массовому зрителю. Люди любят движущиеся картинки, кино уходит от искусства. Коммерческий фильм для широкого проката — это взрывы и сюжет, который сводится к тому, что герой всех побеждает в результате трудностей.

— Кстати, фильм «Братья Ч» недавно попал в лонг-лист «Ники». Что это для вас значит — подтверждение профессионализма или просто приятный, но необязательный бонус?

— Это ведь лонг-лист, посмотрим, что попадет в шорт-лист. Любая премия — приятный бонус, другой вопрос, что в самооценке она особо ничего не меняет. Да, это может подействовать на прокатный потенциал, причем иногда премия ему даже вредит. Я очень удивился, когда мне рассказали, что оскаровские фильмы у нас не очень-то продаются, и если на диске есть надпись «Оскар», прокатчики даже пытаются ее убрать. Люди боятся — «фестивальное кино — для умных!» или «будет опять какое-нибудь занудство типа «Списка Шиндлера», а мне это надо?» Так что тут все тоже непросто.